Kitobni o'qish: «Владетель Ниффльхейма»

 
Мир припал на брюхо, как волк в кустах,
Мир почувстововал то, что я знаю с весны –
Что приблизилось время Огня в Небесах,
Что приблизился час восхождения
Черной Луны.
 

С. Калугин

Часть 1. Мир-которого-не-бывает

Глава 1. Воробьи и вороны

Свалку давно уже собирались закрыть, лет десять или даже двадцать. Упорно собирали подписи, устраивали митинги протеста и даже высадили на окраине с десяток молодых тополей. Но, несмотря на все усилия, свалка продолжала существовать. Она проглотила и тополя, и акты Госсанэпидемнадзора, и петиции со всеми подписями, как глотала тонны и тонны иного мусора, который производился городом.

Бережно выращивая холмы из ржавых банок и мотков проволоки, украшая их битым стеклом, пакетами, осколками дерева и обломками пластика, свалка кормила птиц, бродячих собак, кошек и тощих городских лис. Но безусловными хозяевами ее были крысы да люди. И те, и другие рыли себе норы, делили территорию, воевали – большей частью между собой. Но в голодные времена крысам случалось есть людей, а людям – крыс. И никто не видел в том дурного.

Впрочем, нынешней весной еды почти хватало. Особенно, если искать умеешь. Воробей вот умел. Искать. Пробираться тайными тропами на чужую территорию. Зарываться в кучи, дожидаясь, когда хозяева закончать разбирать свежий мусор, рычать на собак и гонять наглых ворон, отвоевывая то малое, что еще оставалось из съестного.

Из нынешней вылазки Воробей вернулся с зеленоватой палкой колбасы, которая больше воняла, чем пахла, и обглоданной буханкой хлеба – слишком мало, чтобы идти к матушке Вале. Не то, чтобы Воробей все еще боялся ее, скорее уж слишком устал, чтобы выслушивать упреки. Спать он лег в своем старом гнезде, которое некогда соорудил из тряпья и обрывков синтепона. Было почти тепло.

Разбудило его солнце, плеснув светом в глаза, и как Воробей ни ворочался, солнце не отставало. Оно лезло под самые веки, щекотало нос, заставляя Воробья кривиться и ерзать по мусору. А ворона, древняя, как сама свалка, глядела и хихикала, мерзко, как умеют хихикать только вороны и сумасшедшие старухи.

– Пор-ра! Пор-ра! – наконец, прокричала она и, слетев на грудь мальчишки, клюнула его в лоб.

– Отвали, – буркнул Воробей.

– Др-рянь, – отозвалась ворона, теряя к мальчишке интерес. Она запрыгала по куче мусора, забираясь выше и выше, пока не оказалась на излюбленном своем месте – каменной голове.

Голова и Воробей появились на свалке в один день. Разломанную пополам статую вместе с обломками мебели и красным колотым кирпичом привез грузовик, а Воробей пришел сам. Если верить матушке Вале – а не верить ей у Воробья не было причин – он появился незадолго до полуночи на первое ноября, измученный и напуганный. Страх его был столь велик, что Воробей выбрал самую большую груду мусора и, зарывшись в нее, просидел три дня. На четвертый он выглянул, но только, чтобы попить воды из грязноватой лужицы. На пятый матушка Вала, протрезвев, забрала новичка к себе.

– Живи тут, воробей, – сказала она и добавила: – Одежду сними. Приметная.

Так Воробей лишился последнего, что связывала его с прошлой, досвалковой, жизнью: синей куртки, джинсов и кроссовок на светящейся подошве. Вещи матушка Вала выменяла, Воробью же, когда тот отошел от испуга и принялся расспрашивать о себе, велела заткнуться.

А с матушкой Валой спорить себе дороже.

Это Воробей усвоил быстро. Трезвая, она была добра и даже по-своему жалела найденыша, гладила по голове и пела песни на чужом скрипучем языке. И страх, который никогда не отпускал Воробья совсем, засыпал хотя бы на время. Правда, с каждым годом матушка Вала пила все больше и становилась все злее. Она то кричала визгливым громким голосом, то вдруг принималась плакать, то вовсе затихала, обняв бутылку. Мутные глаза ее казались слепыми, иссохшее тело – немощным, а кожа вовсе гнилой. От нее и воняло трупной гнилью. Запах этот обманывал хитрых крыс, и они ползли, крались, осмелев, прыгали на плечи, впивались в руки и тощие ноги, чтобы упасть замертво.

А матушка Вала, слизывая темную кровь, лишь посмеивалась:

– Или ты ешь, или тебя съедят. Учись, Воробей, пока я живая.

Из крыс матушка Вала варила похлебку, а головы и лапы отдавала любимой вороне.

– Пр-равильно, – говорила та, раздалбывая крысиный череп клювом. – Вор-р-робышек. Правильно. Пер-ренимай.

Воробью же чудилось, что однажды старуха свихнется и убьет его. Сунет в грязный котелок, а голову отдаст вороне. Он бы сбежал, но куда? Да и привык как-то.

– Воробей! Негодный мальчишка! – матушка Вала выползла на голос вороны. Выйдя на солнце, она зажмурилась, заслонилась. – Ты где прячешься? Выходи!

– Я здесь! Я не прячусь! – крикнул Воробей, понимая, что отсидеться не выйдет.

Он выбрался из гнезда и сжался, ожидая удара – била старуха всегда неожиданно и крепко. Но матушка Вала клюку опустила и сказала почти ласково:

– Пойдем, Воробышек. К тебе пришли гости.

Он так растерялся, что спросил:

– К-какие гости?

– Важные, – матушка Вала вдруг оказалась рядышком. Схватив Воробья за руку – крепко, и захочешь – не вырвешься, – она потянула к дому. – Очень важные гости…

Сооружение из старых ящиков, кусков фанеры и размокшей бумаги вряд ли можно было назвать домом, но иного Воробей не помнил. Протиснувшись в узкую дыру-вход, он оказался в единственной комнатушке. Половину ее занимал огромных размеров письменный стол, в ящиках которого матушка Вала хранила всякие нужные вещи: вороньи перья, свечи, спички, рюмки со сколотыми краями и ключи. Оставшаяся часть комнатушки была завалена тряпьем, старыми журналами и бутылками. На единственном свободном пятачке, как раз между столом и порогом, теперь стоял стул. А на стуле восседал человек, почти столь же уродливый, как и старуха. Нарядный белый костюм его не скрывал кривой спины и вывернутых плеч, на которых возлежала несоразмерно крупная голова. Она была словно сама по себе, и Воробью казалось, что если человек пошевелится, кивнет, то голова покатится на пол.

Человек кивнул и сказал:

– Здравствуй, Воробей. Рад с тобой познакомиться.

Голова держалась крепко.

– Весьма, надо сказать, рад!

– Ну да. И с чего бы?

– Просто рад. Неужели тебе не случалось просто вот радоваться… жизни… встрече…

– Шли бы вы на хер, дядя.

– Какая прелесть, – воскликнул гость. – Хозяину он понравится.

Воробей хотел было послать и хозяина, но не успел. Матушка Вала вдруг ловко зажала ему рот ладонью. И не ладонью – мокрой тряпкой, которая пахла гнилыми грушами. Воробей только вдохнул запах, как все поплыло перед глазами.

А потом он упал, прямо под ноги к странному страшному человечку. Последнее, что увидел Воробей – зеленые, как майская трава, глаза и черные ботинки с узкими носами.

Очнулся Воробей от звука.

– Скрип-скрип, – слышалось рядом. – Скрип-скрип-скрип.

Дерево по дереву, кость по кости, мерзко, раздражающе.

Вставай, Воробей. Беги, Воробей. Спасайся.

Нельзя бежать, не зная дороги. И Воробей приказал себе не рыпаться. Приоткрыв глаза, он увидел край синего с желтым ковра и лампу. Та стояла на полу, и желтый круг света вздрагивал, когда его касалась чья-то тень.

– Скрип-скрип, – шептала она. – Скрип. Вставай же…

Воробей лежал. На чем-то очень мягком и теплом. И пахло это непривычно, но приятно. Так пахнут коробки от порошка и пластиковые бутылки, на дне которых, при везении, остается капля шампуня.

– Ты умеешь притворяться, – скрип вдруг оборвался, а тень в круге качнулась навстречу Воробью. – Весьма полезное умение.

Воробей не шелохнулся.

– Особенно в незнакомом месте. Незнакомые места пугают.

На лоб легла тяжелая ледяная рука.

– Но любой страх можно преодолеть. Главное – найти правильный стимул. Например, голод. Ты голоден?

Лежать. Дышать неглубоко, нечасто. И губы не облизывать, как бы ни хотелось. Они стали очень сухими, эти губы. И горло тоже.

– Ты должен быть очень голоден… и очень напуган.

Пальцы вдруг вцепились в волосы и дернули. Воробей вскрикнул.

– Но тебе больше нет нужды бояться, – ласково сказал человек. – Да и кого? Брунмиги? Он тебя не тронет. Ты мне веришь? Правда?

Воробей осторожно кивнул. Ему вдруг стало жутко, как никогда прежде, разве что в те самые дни, когда он прятался в мусорной куче.

– Веришь… вера – это очень важно. А Брунмиги – добрейшее существо. Он тебя подобрал. Привел сюда. Искупал. Переодел. Тебе следовало бы поблагодарить Брунмиги за заботу.

От руки, державшей Воробья, пахло старым льдом, и еще осенней сыростью. Землей, которая скапливается в гнилых ящиках, и сама становится гнилью. Костями.

Шерстью.

От запахов этих мутило.

– Но вряд ли он дождется благодарности, – задумчиво произнес человек, отпуская Воробья.

Благодарить? Карлик – сука. И матушка Вала тоже. А этот – и подавно. Пусть себе притворяется добреньким, только выходит у него дерьмово.

Гладкий. Лощеный. Лицо тяжелое, с крупным носом и узкими губами. Волосы длинные, белые – крашеные? – и еще в косы заплетены. А на косах – бубенчики висят, фигурки всякие. И на шее бусы в три ряда. Педик что ли?

– Нойда, – возразил человек. – Колдун. Ты можешь звать меня Варгом. Вставай.

Воробей подчинился.

Теперь он видел всю комнату, которая показалась ему смутно знакомой. Не именно эта, но вообще получается, что он бывал в комнатах. Или даже жил. В какой-нибудь похожей, с окнами до потолка и люстрой-шаром. И кровать там была, и стол вот такой же, только выше… скатерть еще с бахромой.

Белой.

Влажной, как шерсть.

Воробья снова замутило.

Бежать. Быстро. Сейчас. Или скоро, но обязательно. Почему? Потому что.

– Будет вежливо, если и ты представишься, – сказал Варг, как почудилось – с насмешкой. – У тебя есть имя?

– Во… воробей.

– Это не имя. Прозвище – хорошо. Но имя тоже нужно, – он наклонился и волосы-змеи зазвенели. – Жить без имени – неприятно, уж поверь мне. И пожалуй, что я назову тебя… Джеком. Джек Воробей. Нравится? Нет? Ну, извини. Я с именами не в ладу. Но ты станешь отзываться?

И Варг крепко сжал руку. Ледяные пальцы его скользнули по запястью, обжигая холодом, но Воробей сдержал крик боли: не хватало еще слабость показать.

– Да, – ответил Воробей, поклявшись, что никогда не станет Джеком.

– Ну это мы еще посмотрим.

Кожа горела, алые черточки, линии, знаки ползли на ней, пробираясь глубже, унося частицу холода в самые кости. И Воробью хотелась выдрать их, но он не смел. И знаки гасли, а кожа возвращала прежний цвет.

– Вот и молодец. И теперь ты можешь поесть. Ты ведь хочешь есть?

– Да, – снова ответил Воробей, на сей раз правду.

Есть он хотел. Он вообще, сколько помнил себя, постоянно хотел есть.

– Тогда ешь. А потом отдыхай. Чувствуй себя как дома…

И Варг ушел, заперев за собой дверь, но Воробья это обстоятельство не смутило. Он найдет выход. Обязательно. Но для начала поест.

Гречневая каша с мясом, остывшая, но свежая, была удивительно вкусна. Булочку Воробей сунул в карман, предварительно слизав пудру. Прихватил он и вилку с острыми зубцами – лучше бы нож, конечно, но ножа не было; а еще бесполезную и красивую статуэтку – серебряного волка.

Надо сказать, новая одежда – особенно куртка с капюшоном и вместительными карманами – также пришлась Воробью по душе, главным образом потому, что была мягкой и чистой. Воробей на секунду подумал, что Варг вовсе не так и плох, и стоит ли бежать из дома, где тебя кормят, одевают да еще ничего не просят взамен?

– Пока не просят, – буркнул Воробей, почесав вилкой затылок – отмытые волосы с непривычки казались жесткими, колючими, а шкура свербела. Шкура знала – ничего не бывает задаром.

Убираться надо.

И Воробей взялся за дело. Помимо двери в комнате имелись два окна. Правда, за окнами стояли решетки, но Воробей был до того худ, что без труда проскользнул между прутьями. Он очутился на узком карнизе высоко-высоко над землей. По карнизу гуляли голуби и черная кошка с разноцветными глазами.

– Если ты боишься, вернись, – сказала она. – А если не боишься, то пошли. Только вниз не смотри.

– Я не боюсь, – и Воробей все-таки глянул вниз.

Машины. Люди. Деревья. Все крохотное и далекое.

– Я не боюсь. Не боюсь.

Он сделал первый шаг, обеими руками упершись в стену дома. Из-под ног посыпалась труха, а голуби вспорхнули, хлопая крыльями.

– И правильно, что не боишься, Джек, – кошка не собиралась исчезать. – Страх убивает.

– Я не Джек!

Второй шаг дался легче. А на третьем Воробей почти успокоился. И вправду, глупо бояться, когда все хорошо. Он шел за кошкой, глядя на хвост, который загибался налево крючком, и думал, что кошки разговаривать не умеют.

Наверное, ему все это снится.

И когда камень под ногой покачнулся и полетел вниз, Воробей не успел испугаться. Просто стена вдруг выскользнула из-под ладоней, а ветер толкнул, сбивая с карниза.

Воздух был твердым, но земля – еще тверже.

И Воробей подумал, что серебряный волк, такой маленький и красивый, должно быть, помнется. А потом он перестал думать.

Глава 2. Поездка в никуда

Когда все случилось, Юленька думала о том, что жизнь не удалась, и что человек она редкостной невезучести. От тяжести мыслей Юленькин лобик морщился, а губы сжимались в злую черточку, и становилась Юленька точь-в-точь как мама. Но не мама-здравствуй-дорогой, а мама-где-тебя-опять-носило. Честно говоря, эту маму Юленька недолюбливала, хотя в последнее время она появлялась все чаще и оставалась все дольше.

Но, наверное, и это потому, что Юленька уродилась невезучей…

Автобус, попав колесами в очередную ямину, подпрыгнул так, что с ним подпрыгнули и полтора десятка школьников, водитель, классуха, толстая экскурсоводша в розовом костюме и брошь-бабочка на лацкане ее пиджака.

– Задолбало тащиться, – процедил Алекс, Юленькин сосед.

Говорил он нарочно громко, но классуха все равно сделала вид, что не слышит: Алекса учителя побаивались. Точнее побаивались они не столько самого Алекса, сколько его отца.

Семен Семенович в школу заглядывал не часто и всегда одинаково. Сначала напротив центрального входа останавливалась черная длинная машина. Из машины появлялся человек в белом костюме и фуражке. Он открывал дверь, выпуская Алексову маму, которую следовало называть Аллочкой и никак иначе. За Аллочкой тянулся шлейф очередной шубки, которую та роняла на руки шоферу, и уже потом показывался сам Семен Семенович. Он выползал из машины медленно, как дракон из пещеры, и все – шофер, Аллочка, директриса и сам Алекс – терпеливо ждали.

– Ну? – спрашивал Семен Семенович, глядя на всех сразу. – Чего тут у вас опять?

И голос его походил на гром.

Вообще-то Юленьке Семен Семенович представлялся вовсе не человеком, а богом, из греческих, про которых русичка на факультативе рассказывала. И тогда, выходило, что Алекс – сын бога.

Он красивый, потому что… просто красивый, высокий – выше всех в классе – светловолосый и всегда мрачный, загадочный.

А вчера Алекс сам предложил ехать вместе. Подошел, глянул сверху вниз и сказал:

– Привет, Крышкина-Покрышкина. Завтра прешься?

– Еду, – ответила Юленька, чувствуя, как краснеет: прежде Алекс ее не замечал. Хотя он никогошеньки вокруг не замечал, даже Аллочку, если та вдруг появлялась одна. – Все ведь едут.

– Фигня, правда?

– Правда.

На самом деле Юленьке было интересно поехать: ее прежде не возили в музей, точнее возили, но она тогда была маленькая и ничегошеньки не запомнила. А теперь она большая, но родителям некогда.

Работают они. А работа – это важнее каких-то там музеев. И Юленьке тоже пора делом заняться, например, подумать о будущем. Юленька честно пыталась думать, но выходила какая-то ерунда.

Да и какой в этом смысл, когда мама все уже решила?

Конечно, ничего такого Юленька Алексу не сказала. А он вдруг взял и предложил:

– Тогда вместе давай. Я скажу шоферу, чтоб с утреца за тобой завернул.

Не дожидаясь согласия, он развернулся и ушел. А Юленька стояла в школьном коридоре, не слыша звонка, и думала, что впервые в жизни ей повезло! По-настоящему повезло.

Но везение быстро закончилось. За Юленькой, конечно, заехали. И мама – мама-ах-как-я-вам-благодарна – передала ее шоферу, а тот усадил в машину, где, лежа на сиденье, спал Алекс. Он и в автобусе спал, сунув под голову рюкзак. Юленька же сидела, не смея шелохнуться, слушала хихиканье Ленки Лялькиной и думала, что надо потерпеть. Вот проснется Алекс и…

Воображение рисовала всякое, но не то, что на самом деле получилось. Проснувшись, Алекс спросил:

– Мы где, Крышкина-Покрышкина?

А когда Юленька ответила, он и благодарить не стал, сунул в уши наушники и айпод из рюкзака вытащил. Так весь день и проходил, даже в музее… и теперь вот домой.

Зачем он позвал, если ему все равно, с кем ехать? Мог бы и один… мог бы и вообще… если не интересно… ему бы, небось, и словечка никто не сказал бы, реши Алекс дома остаться.

– Домашку скатать дашь? – опять поинтересовался он.

Юленька хотела ответить, что не даст и вообще знаться с ним не желает, когда случилось это.

Первым был звук, громкий, скрежещущий, как будто кто-то когтями по стеклу провел. А стекло не выдержало и разлетелось брызгами, прямо Юленьке в лицо. Передняя часть автобуса вдруг прогнулась внутрь и разломилась пополам, впуская что-то огромное и страшное.

Оно смяло водителя, подбросило сонную тетку-экскурсоводшу, розовый костюм которой стал бурым, а бабочка и вовсе сломалась.

– Падай! – крикнул Алекс, и Юленька его услышала, хотя не слышала по-прежнему ничего, кроме оглушительного звона.

Вот только шелохнуться не смогла. Оцепенев, она смотрела на бабочку, крылья которой стремительно краснели. На рвущийся металл и железный штырь, что двигался навстречу.

– На пол!

Алекс столкнул ее и сам рухнул сверху. Потеряв управление, автобус закружился в скрежещущем вальсе. Юленька зажмурилась. Ей было страшно. И больно… очень больно.

– Не вставай… – шепнул Алекс на ухо.

И Юленька подумала, что это из-за нее все. Она ведь ужас, до чего невезучая.

Когда Юленька открыла глаза, то увидела, что ничего нету: ни автобуса, ни классухи, ни экскурсоводши, ни Алекса. Она лежала на плоском сером камне и смотрела в небо, такое же плоское и серое, как будто бы вытесанное из еще одного камня. Черными жилками на нем проступали облака, а солнца так и вовсе не было.

– Крышкина-Покрышкина, просыпайся, – сказал кто-то знакомый. И Юленька села.

Алекс. Точно. Его зовут Алекс, и они вместе ехали. Куда? Домой. Откуда? С экскурсии. Перед самой линейкой. Экскурсия. Кижи. И еще куда-то. Потом автобус вдруг начал кувыркаться и…

– Мы умерли? – спросила Юленька и потрогала себя за ухо. Она ощущала и пальцы, и ухо, и еще твердый холодный камень под собой, и соленый запах моря, совсем как в Евпатории, куда ездили в позапрошлом году.

Мама, правда, в Турцию хотела. Но Турция – это дорого.

– Алекс, мы умерли?

Она все-таки села, и руки ее двигались, и ноги тоже. А в груди привычно колотилось сердце. Разве у мертвецов или призраков, которыми становятся мертвецы, сердце стучит?

Алекс стоял рядом и тоже ничуть не походил на призрака. Джинсы у него грязные. И кроссовки тоже. А мама – мама-которая-знает-про-всех – говорит, что Алекс – зажравшийся мажор. И его изолировать надо, чтобы не влиял плохо. А Юленьке было не понятно, как и на кого он влияет, если держится в стороне ото всех?

– Может, и умерли, – ответил Алекс. – Техника точно сдохла.

Подбросив на ладони айпод, он сунул его в рюкзак, а потом руку протянул.

– Вставай, Крышкина-Покрышкина, пойдем.

– Куда?

– Куда-нибудь. А поездочка-то зачетная вышла… мой папашка от злости скопытится. Рвет и мечет… ну и фигли ему.

Серый камень простирался во все стороны. Иногда он был чуточку более темным, иногда – более светлым, словно бы поседевшим. На проплешинах прорастали деревья. Снежно-белые, они походили на торчащие из-под земли руки, и невидимый ветер шевелил ветви-пальцы. Тогда казалось, будто они скребутся в небо.

Юленьке это место жуть как не понравилось. Она вообще недолюбливала странные места, тем паче такие мрачные. Алекс же, оглядевшись, бодро зашагал прочь, и Юленьке не осталось ничего, кроме как идти следом.

– Ты… ты знаешь, куда идешь?

– Не знаю.

– Тогда почему идешь?

– Потому что иду, – он перепрыгнул через упавшее дерево, которое больше не походило на руку, скорее на огромного червя. Гладкая кора просвечивала, позволяя разглядеть тонкие трубки, похожие на провода. Только это провода еще и дергались, точно живые.

Прыгать Юленька не решилась – обошла дерево. И бегом бросилась догонять Алекса.

– Ты… ты постой! Может, нам лучше на месте? Подождать.

– Чего? – он остановился и глянул на нее. А смотрел Алекс всегда с насмешечкой, будто знал, что все-все в этом мире будет в точности так, как ему захочется.

– Ну… – Юленька растерялась. – Спасателей. Ведь придет кто-нибудь! Придет. А если мы уйдем, то… то никто нас не отыщет.

– Крышкина-Покрышкина, нас никто не будет искать.

Будут! Папа! Мама! Спасатели! Полиция! Кто-нибудь… это ведь не бывает, чтобы живой человек и пропал. Или бывает?

– Мы здесь, – пояснил Алекс, поправляя лямку рюкзака. – Я не знаю, где это, но точно не на Земле.

Тогда Юленька заплакала. Она плакала горько и самозабвенно, размазывая слезы по лицу и всхрюкивая от огорчения. Врет! Алексу нравится ее мучить, вот он и придумал способ… кто-нибудь появится… кто-нибудь обязательно появится… нужно лишь подождать.

– Ну? – крикнул Алекс. – Ты идешь?