Kitobni o'qish: «Наставник»
Глава 1
Винченцо пришел в себя от того, что чья-то рука совершенно по-хозяйски копалась у него в груди. Он отчетливо чувствовал и собственное сердце, и чужие пальцы, которые обминали это самое сердце. Он осознавал невозможность подобных действий.
И открыл глаза.
– Живой, – над Винченцо склонился барон, который глядел с нескрываемым любопытством. – А он потом бузить не станет?
– Об этом стоило подумать до того, как вы позволили госпоже действовать.
Старик несколько нахмурился.
Его лицо проступало сквозь туман. И выглядело оно столь забавным, что Винченцо едва не рассмеялся, но старик исчез. А вместо него опять барон появился.
Какой из него барон-то?
В груди опять стало щекотно, и Винченцо хотел было потрогать, убедиться, что все его ощущения – лишь игра больного разума, но не сумел пошевелиться. Тело он чувствовал, от мизинца на ногах и старого мозоля между пальцами до самого сердца, которое сейчас мяли и давили.
– Ишь, глазами зыркает, – восхитился мальчишка. – Ица, а и вправду, на кой он нам нужен?
– Маг, – сказала невеста господина барона, которая и сидела на груди Винченцо, запустив в нее руку по самый локоть. И в сочетании с грязным кружевом да бархатом смотрелось это несколько несуразно. – Сильный. Много сил. Хорошо. Надо. Им.
Она вытащила руку и отерла о подол, окончательно убивая драгоценный бархат.
Винченцо закрыл глаза.
Он понятия не имел, что происходит, но осознавал, что ничего-то с происходящим сделать не способен.
Миара.
Мысль обожгла болью.
Он вдруг вспомнил.
Неясную тревогу, что пробилась сквозь усталость. И заставила встать на ноги. И то, как вскочила эта вот… невеста барона, которая сейчас казалась до отвращения невозмутимой, будто это было нормально, совать руки в чужую грудь.
Бег. Вверх по лестнице. Крутые ступени. Страх упасть. И потратить на это падение драгоценные секунды. Понимание, что вот-вот произойдет нечто непоправимое.
Снова бег.
Боль в груди. Колючий воздух. Коридор. Людей. Стражу, что расступилась, не посмев задержать мага.
Дверь.
Дверь была заперта. Но Винченцо вышиб её одним касанием. Только все равно опоздал. Он увидел Дикаря, посеревшего, покрытого кровавым потом.
Вздувшиеся жилы.
Искаженное лицо.
Пальцы, сомкнувшиеся на шее Миары. Он слышал, как эта шея хрустнула, и в тот миг показалось, что сам мир рассыпался на осколки. И он сам, Винченцо из рода Ульграх, что-то кричал.
А что?
Какая разница. Главное, этот крик выпил все силы. И Винченцо рухнул на пол. И умер. А теперь он лежит и смотрит, не испытывая, кажется, ничего, помимо легкого удивления. Разве такое бывает?
– Лежи смирно, – сказал барон и погрозил пальцем. А Винченцо закрыл глаза и подумал, что, наверное, он в самом деле умер или умирает. И возможно, произошло это не здесь и не сейчас, не в замке, а еще там, перед городом магов, на поле, объятом безумием.
Возможно, его задело.
Или сакхемские барабанщицы виноваты. Или сам разум не выдержал напряжения, сочинил историю про поездку, про замок.
Барона.
И эту вот странную страшную девочку, которая пытается что-то сделать с его сердцем.
Пускай.
Мысль о смерти, которая вот-вот наступит, принесла несказанное облегчение. И Винченцо решил, что не станет ей сопротивляться. Он ведь изначально должен был умереть. Еще там, в городе.
Там было столько возможностей, а он не воспользовался ни одной.
– Ему плохо? – заботливо осведомился барон. – Или чего он улыбается?
– Как знать. Возможно, разум его поврежден. Или привиделось чего. Сейчас госпожа закончит, и спросите.
Смерть все не наступала.
А ковыряние в груди доставляло определенные неудобство. От чужих рук там, в теле, было немного щекотно. И совершенно подлым образом захотелось чихнуть.
А еще в туалет.
Но Винченцо держался, подозревая, что ни первое, ни второе в нынешних обстоятельствах неуместно. В конечном итоге, даже если он безумен и все существует исключительно в его воображении, это не повод вести себя недостойно.
Щекотка усилилась.
И желание чихнуть.
И… кажется, еще немного и он все-таки опозорится. Но вот руки убрались. И кто-то сказал:
– Все.
А Винченцо смог сделать вдох. И выдох. И сел в постели.
– И-извините, – он из последних сил сдерживал позорное желание. А потому с поспешностью, совершенно неподобающей человеку серьезному, сполз с кровати.
Останавливать его не стали.
Задавать вопросов тоже.
Благо, ночная ваза была на своем месте. И только запоздало стало слегка стыдно, что свидетелем телесной слабости его стала юная баронесса.
Правда, растрепанная, мрачная, с окровавленными руками, которые она деловито пыталась оттереть остатками некогда роскошной юбки, на баронессу она походила слабо.
Полегчало.
И Винченцо все-таки чихнул.
Потом снова.
Потер нос.
Обернулся и задал вопрос, который давно уже его мучил:
– Что произошло?
– Тоже хотелось бы знать, – проворчал барон, отводя взгляд. Невеста его поскребла нос, оставив на нем темное пятно.
– Дура, – сказала она.
– Полагаю, госпожа имеет в виду, что ваша сестра проявила некую вольность, – пояснил старик, – тем самым спровоцировав господина…
– Дура, – легко согласился Винченцо и шею потер.
Шея болела.
И в груди ныло. Там. Внутри. Будто сердце действительно вырвали.
– Знаешь, что она сделала? – барон нахмурился и как-то вдруг подумалось, что он, возможно, молод, но не настолько, чтобы ему не подчинились.
И вздумайся ему отдать приказ, Винченцо казнят.
– Догадываюсь, – страха по-прежнему не было. – Он был… как бы это выразиться. Пить хочется. Это нормально?
– Я уже не знаю, что тут нормально, – проворчал старик, но подал флягу.
А Винченцо взял.
Это было вновь же, неразумно, брать чужую флягу и пить из нее. В воду, конечно, сложнее подмешать отраву, но все-таки можно.
Но жажда оказалась сильнее страха.
Да и не было.
Совсем не было. А он уже привык бояться. Надо же.
– Его создавали под заказ, – Винченцо вернул опустевшую флягу и сел на кровать. Потрогал грудь. Одежда была рваной и грязной. Кажется, в крови. В его крови. Теперь только выбросить, а лучше бы сжечь, ибо с кровью многое сделать можно.
И постель тоже сжечь.
Потом.
– Я не знаю, для кого. Наставник, думаю, и сам был не в курсе. Но знал лишь, что должен привязать свое создание к заказчику узами особо прочными. Есть такое заклятье. Из запрещенных. В отношении людей. Граждан. Рабы не граждане. Так сейчас считается. Это заклятье создает узы любви, безумной, всепоглощающей.
Барон выругался.
А вот невеста его хмыкнула и ногтем попыталась выковырять грязь из-под другого ногтя. Когда же не вышло, просто сунула палец в рот.
– Тот, кто связан им, становится полностью зависим от своего хозяина. Он живет, дышит, он существует лишь ради хозяина.
Вспомнилось то, чему лучше было не вспоминаться.
И кулаки стиснулись сами собой. Горло перехватило от застарелой ненависти. И боли. Как наново. Как в сердце, это, возвращенное, иглу всадили.
– Привязку производят в несколько этапов. И всякий связан с кровью. Кровь наставнику доставляли, однако заключительный требовал прямого контакта хозяина и его… существа.
Слушали Винченцо превнимательно.
По лицу барона ходили желваки, а вот старик в черном лишь прикрыл глаза, и не понять было, что он думает. И думает ли вовсе.
– Этот этап, его не было?
– Нет. Мой наставник погиб. А тот, кого вы называете Дикарем, сбежал.
– И твоя сестра решила закончить начатое?
– От любого заклятья остается след. Одни истаивают быстро, другие держатся годами, если не сотнями лет. Незавершенный же обряд тоже виден. Магу. Думаю, она решила, что сумеет изменить привязку.
– Дура, – меланхолично отозвалась будущая баронесса, облизывая мизинец.
Мертвая дура.
Винченцо ведь слышал, как хрустнула шея.
Этот четкий звук заставил вздрогнуть. И… что дальше? Спросить? Промолчать? Сказать, что сама виновата. И ведь предупреждал же! Предупреждал! А она? Не послушала. Всегда считала себя самой умной. А теперь?
Хоронить?
И объясняться, потому что ушла она не одна. То-то барон смотрит хмуро, словно сожалея, что и сам Винченцо не помер.
А и вправду странно.
Он потянулся к силе. И сила отозвалась. Вернулась. Правда, сердце опять заныло, а баронесса погрозила грязным пальцем.
– Рано.
– Они… – Винченцо решил задать вопрос.
– Живы, – поморщился барон. – Хотя вот честно, не понимаю, зачем.
– Надо, – сказала невеста барона. И поглядев на жениха с жалостью, все же снизошла до объяснения. – Он тут. Мало. Не держать.
Она ткнула пальцем в потолок.
– Ты держать. Клятва. Я держать. Один и два, – она пальцы расставила, чтобы уж точно поняли. – Мало. Тело тут. Тоналле идти. Давно. И вернуться. Но мало. Слабо.
Девочка сжала кулачок и постучала по своей голове.
– Тейолии, – кулачок ударился в грудь. – Сидит. Крепко-крепко. Держаться. Огонь. Много. Иийотли как зверь. Тоже крепко. А тоналле ходить. И ходить далеко-далеко. Туда. Сюда. Туда. Хотеть совсем туда.
Она махнула рукой.
– Надо держать, а то уйти.
– Так… – Винченцо попытался сосредоточиться. – То есть дело в… душе? В сути?
– Тут, – девочка опять ткнула себя пальцем в лоб. – Тут жить тоналле. Она уходить. Смотреть. Есть люди. Они уметь смотреть. Далеко-далеко. Их тоналле ходить к богам. К другим.
– У нас аналогичные представления бытовали, о душе, но сейчас наука склонна считать, что так называемая душа суть одна из энергетических оболочек тела.
Девочка задумалась ненадолго, но все же кивнула.
– То есть, она у него… ушла? Произошло расслоение? Возможно… ментально он был силен, если сумел противостоять давлению Миары. И даже убить. Никогда не слышал, чтобы… впрочем, с другой стороны если, – рассуждать вслух было неожиданно легко. – Если с другой стороны… обряд не был завершен. И делался на иную кровь. Изначально. Миара пыталась перестроить, воспользоваться первичной структурой, но в подобных случаях нельзя быть уверенным, что обряд пройдет должным образом. Скорее всего это сыграло роль…
– Он убить врага. Сильного. Тейолии больше, – она подняла руку. – И тут тоже. Силы.
Рука легла на живот.
– Да, у нас тоже склоняются к тому, что энергетических оболочек несколько, и у магов их больше, нежели у простых людей, собственно, их плотность и насыщенность говорят о силе человека, его способностях…
Винченцо запнулся.
Все-таки сейчас не самое время для дискуссии.
– Главное, что наука признает существование людей, невосприимчивых к тем или иным формам воздействия. Вероятно, он относится к их числу. Возможно, в силу исходной примитивности…
– Сам ты, – отозвался барон.
– Извините, я никого не хотел оскорбить. Это просто выражение такое. Понимаете?
Вряд ли. Смотрят на него без понимания. Так, что хочется взгляд отвести. И почему-то стыдно, хотя сам Винченцо ничего дурного не сделал. Он вздохнул и продолжил.
– Итак, моя сестра… он убил её. Он действительно убил её. Я слышал, как хрустнула шея. А с переломанной шеей и магу сложно. То есть, у нее имелся шанс восстановиться, если бы шейные позвонки не были раздавлены, а она сохранила бы сознание, но она, как мне виделось, уже не могла сопротивляться. Это тоже странно.
– Тело. Убить. Тело вернуть, – девочка пошевелила пальцами, которые слабо засветились алым, но почему-то никто из присутствовавших в комнате не обратил на это внимания. Или они просто не видели?
Винченцо моргнул.
Нет. Ничего не светится. Пальцы обыкновенные, грязные только, как и сама баронесса.
– Женщина. Женщины стоят там и тут. Легко. Женщину проще. Мужчины уходят быстро. Её тоналле не хотеть идти. И остальное. Я позвать. Она вернуться. Легко.
– А шея? Ей ведь шею сломали.
Баронесса пожала плечами, мол, и такое случается. С другой стороны, Миара всегда была сильной и себя-то точно исцелила бы, если бы получила шанс. И выходит, что получила.
– Понятно. Но зачем?!
– Говорят же, – проворчал барон, протянув невесте скомканный платок. Платок был украшен вышивкой, которая девочку весьма восхитила. – Привязать надо было. Душу там. Оболочку. Хрен поймешь. Но надо было.
– Да, – подтвердила баронесса, поднимая платок. И восхищенно цокнула языком. – Красиво.
Привязать.
Если… если логично рассуждать, хотя это сложно ввиду общей бредовости происходящего, но с другой стороны, обряд все-таки был проведен.
И кровью Миара поделилась.
А кровь – всегда связь.
– Значит… они действительно живы? – разум, наконец, выловил то, что и вправду имело значение.
– Пока да, – барон отобрал платок и, послюнявив, попытался оттереть особенно черное пятно на лице невесты. – Но это пока. Если он умрет, то и она тоже. Не будь я де Варрен.
– Де Варрен, – девочка коснулась его носа.
– Да, именно. И ты тоже.
Взгляд его, неожиданно тяжелый, совершенно недетский, остановился на Винченцо.
– Будь добр, донеси до своей сестры, что мне даже казнить её не придется. Сама сдохнет.
– Да, – подтвердила девочка. – Я крепко связать.
Винченцо молча поклонился.
– И да… ты тоже.
– Ты связать с ней. Она связать с ним. Все вместе, – девочка оскалилась и зубы её блеснули. Острые. Слишком уж острые. И длинные. – Хорошо. Больше. Крепче.
Веселее.
Глава 2
Миха то падал, то возвращался.
Понять бы еще, куда.
Вот город.
Большой и красивый. Знакомый. И чем больше Миха глядит, тем больше понимает. Проспект Независимости. Вечер. И долгожданная прохлада спускается на улицы. Еще не темно, но один за другим загораются фонари. Включается подсветка. И здания окутываются облаками теплого желтого света.
Машины.
Люди.
Он гулял там, по этим улицам, не раз и не два. С кем? С Лёхой. И Димкой, которого все называли Капец, потому как он постоянно вставлял дурацкую эту присказку. Димка еще носил спортивные штаны с лампасами и красные кроссачи.
Почему-то именно они врезались в память особенно сильно. Вот лиц Миха не помнит, а кроссачи эти дурацкие – так распрекрасно.
Несправедливо.
Что?
Все это.
И Ленкиного лица тоже не помнит. Пытается. Честно. У них ведь отношения. Давние и серьезные, она даже на свадьбу намекала, но пока исподволь, словно прощупывая его, Михину, готовность. А он отшучивался. И тогда Ленка надувалась обидой, словно шар.
Шары.
Он ей купил на день рождения букет шаров и еще дурацкого плюшевого медведя. И вновь память услужливо подсказывает, что медведь был розовым и огромным. А Ленка все равно обиделась и обозвала дураком.
– Физически он совершенно здоров, – этот голос не принадлежал Ленке. А кому?
Он все-таки бредит.
Только понять бы, что случилось. И когда. Они… гуляли? По проспекту? Или нет? Нет. Была чья-то днюха. Чья? Вадика. Точно. Из группы их. И он предложил потусить на даче. Все одно предки слились и дача осталась в полном Вадиковом распоряжении. А там баня имеется. И речка рядом.
Баню Миха тоже помнит.
И Ленку в синем купальнике. Она еще куталась в огромное полотенце и все вздыхала, что что-то там в этой бане с волосами случится.
Или с кожей?
Опять забыл.
Память – штука сложная. И вот подсовывает осколки какие-то. Мамка… мамка расстроится. Точно. И не важно, что у нее Серега остался с Пашкой, а еще Маринка замуж выходила и вроде как даже готовилась рожать. Она все равно расстроится.
Она ведь любила. Всех их. И Серегу серьезного, который всегда был отличником и заучкой, а теперь вот умудрился за границу уехать, что-то там он делал важное и нужное, наверное. Миха так и не вник. Серега был старшим и никогда не горел желанием с малышнею возиться. Пашка – дело другое. У них разница небольшая, а еще и характер тоже отличался. Пашка был шебутным и веселым.
И тоже женился год тому.
Точно. Тогда-то, на свадьбе, куда Миха Ленку позвал, заодно уж чтоб познакомить со всеми, она и начала говорить, что их свадьба другою будет.
Какой?
Нет. Все в куче. Одно, другое, третье. Отец тоже расстроится. А у него сердце пошаливает, хотя он упрямый и на мать ворчит, что она его заставляет к врачу идти.
Но идет.
Чтобы её не огорчать. И лекарства тоже пьет поэтому. И вовсе он для матери на все готов. Любит.
Плохо. Как же Михе плохо. Тоска наваливается, душит, давит. И от нее никуда не деться.
– Куда? – резкий окрик и пощечина выдергивают из этой тоски. А в рот льется что-то горькое. И Миха глотает. Давится, но глотает.
Обидно.
За что с ним так?
Или это… точно. Он в больнице. Как очутился? Надо с памятью разобраться. Ну конечно. Он разберется и тогда сумеет выбраться.
А он сумеет.
Итак.
Дача.
Ехали на электричке. Пили. Пить начали еще на вокзале. Пивко. Пивко – это ведь несерьезно, баловство. Но приехали уже веселые. Потом шли. Был лес, кажется. И дачный кооператив. Дом. Баня. Не сказать, чтобы роскошные, но им хватило. Стол. Девчонки резали мясо, а он, Миха, мангалом занялся. Угли были. Шашлык в банках. Жарили. Музыку вот еще помнит, правда, смутно. Потом пили. Под шашлык. И перед баней. Сама баня.
Жара.
Пар.
Запах мяты и еще чего-то травяного и резкого. Хохот. Ворчание Эдьки, что пьяными в баню нельзя. Он сам-то и пива не пил. Но кто послушает? В бане жара и от нее хочется спастись. Почти как от тоски. А там речка. И кому первому приходит в голову нырнуть? Речушка небольшая, но аккурат за баней она разливается этакою лужицой. И та не сказать, чтобы велика, но глубока. Вода пахнет тиной. Она темная и заливает глаза. Рядом кто-то еще сигает, с диким хохотом. Весело. Выбираться приходится по берегу, а тот скользкий, и все падают, катятся снова, и уже в речке пытаются смыть грязь.
Что потом?
Мысли плывут.
– Вот, хорошо. Пей. Я понятия не имею, когда он очнется и очнется ли вовсе! – раздражение в этом голосе выплескивается алым цветом.
И Миха знает эту женщину.
Миара.
Та, другая жизнь, запомнилась куда лучше прежней. И кажется более настоящей, что ли, хотя быть того не может, потому что не существует иных миров. Разве что в фантазиях.
У него вот фантазия.
Перепил, что ли? Или решили курнуть? У Димки косячки бывали. Он не особо скрывал, хотя и не настаивал. Нет. Другое. Миха к этой дряни принципиально не притрагивался. Пить – это одно. Все пьют. А вот себя травить ни за что, ни про что, то нет.
Это без него.
– Да, я виновата! Но я ведь ничего дурного не хотела! Я бы… я бы о нем заботилась! А он обо мне.
– И вы бы жили долго и счастливо.
И этот голос знаком.
Все-таки странные у него, у Михи, фантазии. Извращенные где-то даже. А ведь особо фэнтезятиной он не увлекался. Так, иногда почитывал от безделья.
Маму все-таки жаль.
Переживает.
Баня. Надо сосредоточиться. Речка. Потом опять баня. И водка. Много. Танцы. Ночь наступает. Врубается музон. Шашлык почти доели, да и остальное тоже. Из закуси остался хлеб и карамельки. Но кого и когда это останавливало.
Он нажрался.
И Ленка тоже. Точно. Они с девчонками сперва вино пили, потом ликер, а потом уже и на водку перешли. Она начала снова про свадьбу.
Про будущее.
А Миха пошутил неудачно. Как? Хрен его знает. Не вспомнишь. Главное, что она опять обиделась и разрыдалась. Обозвала козлом.
Убежала.
А он тоже сперва обиделся. И от обиды еще выпил. Почему-то стало совсем муторно. Невыносимо даже. Он и ушел, чтобы не видеть укоризненных взглядов Ленкиных подружек, которые тоже думали, что Миха – козел. И музон стал раздражать. И все-то вокруг.
Он ушел.
Точно.
Куда?
К реке. К этой вот узкой темной речушке, что пробиралась через поле. А потом…
Голова заболела.
– Ты понимаешь, если он умрет, то и мы тоже? Не знаю, что она сделала, но теперь ты связана с ним, Миара. А я с тобой.
– Поверь, я это не просто понимаю. Я это чувствую, дорогой брат.
Стерва.
Все бабы стервы, особенно красивые. Чем красивей, тем стервозней. Димка это тоже постоянно повторял. А Миха его высмеивал еще.
Сосредоточиться.
Он уже близко. Он чует, что еще немного и поймет, что же случилось. Вспомнил же, как его зовут, и остальное тоже вспомнит.
Ночь.
Луна кривобокая, желтая и низкая. Тишина. Музыка где-то вдалеке. И голоса тоже. В какой-то момент начинает казаться, что вокруг вообще никого нет. Только он, Миха. И от этой тишины на душе становится спокойно. Он даже решает с Ленкой поговорить. Потом, когда протрезвеет. Сказать, что не собирается он жениться. Ни на ней, ни на ком еще.
Куда?
Он не доучился даже. А про работу говорить нечего. Так какая женитьба? Чего ради? Чтоб предкам на шею упасть? Они такого не заслужили. И если Ленке это не нравится, то пусть ищет себе кого другого.
Так будет честно.
Решение успокаивает. И Миха возвращается. Он идет на звук, на отблески костра, который разложили прямо во дворе. Он не спешит, потому что на самом деле возвращаться не хочется. А у реки приходит в голову совершенно бредовая, но такая притягательная, идея.
Окунуться.
В последний раз. Смыть остатки, как ему казалось, хмеля. И заодно взбодриться. Он и раздевается, там, на скользком берегу. А потом с разбегу, стараясь не упасть, летит к воде.
В воду.
Он пробивает темное её покрывало, еще более вонючее, чем ему заполнилось. И вода заливается в рот и нос. Миха остервенело машет руками. Тут неглубоко, но вдруг он понимает, что потерялся. В воде. Что не понимает, куда ему двигаться.
И барахтается.
И задыхается. И кажется, начинает паниковать и в панике глотать горькую воду. А он все течет и течет. Миха пытается кричать, но под водой его не слышат.
А потом его затапливает эта болотная чернота.
И он умирает?
Умирает?!
Твою ж мать. И те воспоминания нахлынули волной. Мутью. Холодом. Страхом. И первобытным желанием жить. Выжить.
Во что бы то ни стало.
Он тогда рванул. Куда? Наверх? Вперед? Не важно. Главное изо всех сил. На остатках какой-то нечеловеческой, несвойственной ему прежде ярости. И тело выгнулось.
Захрипело.
– Что с ним?
– За ноги держи. Уходит, – теперь её голос был жестким. А Миха захлебывался.
Сгорал.
И жил.
Вопреки всему жил. И будет жить. Он выдержит. Он уже выдержал. Боль. И ту, что была. И другую, которая приковала его к телу.
Он… он есть.
Здесь. Сейчас. Где бы это ни было.
– Дыши, – на грудь легла невыносимая тяжесть, словно вся вода проклятого пруда навалилась разом. – Дыши, чтоб тебя…
– Миара, он…
– Не отвлекай. Помогай. Сила нужна. В него уходит, что в бездну. Чтоб тебя… знала бы, в жизни… дыши, говорю. Да чтоб я когда-нибудь еще связалась… да не стой столбом! Делись. И где эта девчонка…
Вода стала пламенем. И Миха, чтобы не сгореть изнутри, раскрыл рот, выдыхая этот почти невыносимый жар. А еще закашлялся. И кашель этот порождал новую боль. Словно тело его рассыпалось, а потом ссыпалось вновь.
– Вот так. Хорошо. Молодец. Вот почему вы, мужчины, такие упрямые?
– А почему вы, женщины, такие подлые?
– Что нам еще остается-то? – Миара склонилась Михой. Теперь он видел её, правда, как-то странно, словно пламенем объятую. Она и рождала тот огонь, который помешал утонуть.
Огонь был красивым.
Красным. И еще оранжевым. Самую малость желтым. И Миха уже сам потянулся к нему навстречу.
– Глаза открой, – сказали ему, и пламя качнулось, коснулось, уже не обжигая, но скорее согревая. – Я знаю, что ты слышишь.
– Ты… – из горла вырвался сдавленный сип и он опять закашлялся. На сей раз наяву. – Ты меня…
– Я тебя, – Миара подхватила его, помогая сесть. – Ты меня. Так что, считай, квиты.
С другой стороны, тоже поддержали.
Маг.
Мага зовут Винченцо. И он настоящий. Она тоже настоящая. Если, конечно, Миха не свернул себе шею в том пруду. Или не утонул. Или утонул, но не до конца. Его спасли. Отвезли в больницу, и там он лежит себе в коме, на чистой постельке, а больной мозг сочиняет историю.
Только верилось слабо. Не настолько же у него мозг больной. У Михи вообще в той жизни с фантазией плохо было. Все это признавали.
– Пей, – к губам прижали край высокого кубка. – Давай. Будь хорошим мальчиком.
– Иди н…
Горький до отвращения отвар полился в глотку.
– Говорю же, упрямые. И бестолковые. Тебе сил надо набираться, – сказала Миара с какой-то непонятной нежностью.
А Миха пил.
Горечь исчезла, зато появилась жажда. Он глотал и глотал, боясь лишь одного, что этот травяной, остро пахнущий ромашкой и багульником напиток, закончится. А когда он иссяк, его отпустили.
– Вот так хорошо. Блевать не тянет?
Он бы ответил, но понял, что если разожмет зубы, точно блеванет. Зато зрение обрело прежнюю четкость. Пламя, окружавшее Миару, исчезло, убралось внутрь. Если не приглядываться, то и не заметишь.
Миха прикрыл глаза, пытаясь справиться с телом.
С собой.
– Потерпи. Станет легче, – тонкие пальцы коснулись лба, смахивая испарину. А Миара вполне серьезно произнесла: – В следующий раз, когда решишь меня убить, сделай это так, чтобы никто в этом гребаном мире не смог вернуть меня.
– П-пстра-раюсь, – выдавил Миха.
И все-таки не блеванул.
