Kitobni o'qish: «Громов: Хозяин теней – 6»

Глава 1

«Гимназиям реальным Ученый комитет дает перевес учреждением их в большем количестве на том основании, что, во-первых, для успешного логического развития посредством изучения языков Ученый комитет считает достаточным в гимназиях занятие языком отечественным и из иностранных: одним древним – латинским и одним из новых, во-вторых, находит необходимым дать приличное место в гимназическом курсе изучению других наук, как-то: Закона Божия, истории, математики и естествоведения – первым двум по важности их содержания, имеющего огромное образовательное значение, а последним двум, и особенно математике, потому, что по этим предметам выработаны вполне рациональные методы учения, как нельзя более согласные с формальной целью образования…»

Замечания на проект устава общеобразовательных учебных заведений и на проект общего плана устройства народных училищ.¹

Первое сентября.

Я его в том мире ненавидел. А тут, чую, возненавижу первое августа.

Ну свинство же! Вот спасу мир и потребую в награду провести школьную реформу, потому что лето – оно для отдыха, а не вот это вот всё.

– Савушка, ты такой серьёзный! – Светочка сияла от радости. Впрочем, в её школе занятия шли даже летом. Там вообще был какой-то свой, недоступный моему пониманию порядок. – И ты Козьма.

Метелька снова пощупал жесткий край гимнастёрки и на зеркало покосился. Зеркало это досталось нам вместе с домом, куда мы с неделю тому переехали.

И как и дом, оно было одновременно огромным и на первый взгляд вызывающе-роскошным, но стоило приглядеться, и видны становились, что проплешины да потёртости в позолоте, что вовсе трещины в раме. И стекло местами мутнело. При том, что само оно было каким-то тёмным. Отражение же – вовсе неправильным.

– Собрались? – Татьяна тоже глянула на себя. В синем платье с белым кружевным воротничком она смотрелась строго и достойно.

Это тебе не лопоухий подросток с тощей шеей, которая из воротничка гимнастёрки торчит.

Это я, если что, про Метельку.

Сам я вытянулся и в целом уже ростом повыше Татьяны стал. По ходу, буду таким же медведем, как Тимоха. Непривычно. Не то, чтобы я вовсе себя не видел. Видел, конечно. Но не так, чтоб каждый день. И в полный рост. И в целом странное ощущение, когда вроде и понимаешь, что это ты там, и в то же время не можешь принять. Потому как напрочь оно неправильно.

– Собрались.

Цветы нам не положены.

Не принято тут, чтобы цветы и торжественная линейка. Зато форма – очень даже принята. И ходить в ней надобно не только в школе, но и вообще. В иной же одежде разве что дома дозволяется.

– Чувствую себя идиотом, – буркнул я, пытаясь пристроить фуражку, которая то и дело норовила съехать то на левое ухо, то на правое.

Ещё и ранец полагался армейского вида.

– Боже, Савелий, – Мишка напялил фуражку и сверху прихлопнул рукой. – Ощущение, что тебя не в гимназию, а как минимум на каторгу спроваживают.

– Вот поверь, – я снова покосился в зеркало и поправил козырёк фуражки. – На каторге мне было бы куда проще.

– Поехали?

В зеленом чесучёвом костюме братец выглядел весьма солидно. В отличие от его машины, которая преобразилась, но не сказать, чтоб радикально. В целом легенде мы соответствовали.

– Тань, тебе не обязательно, – сказал я. – Тебя ж всё равно в гимназию не пустят. Так чего…

Сестрица вздохнула и поглядела с укоризной:

– Чтобы ты меньше волновался.

– Я не волнуюсь.

– Я волнуюсь, – буркнул Метелька и успел подхватить фуражку, которая на его макушке, похоже, в принципе не желала удерживаться. – Я вообще…

– Поехали, «вообще», – Мишка подхватил ранец. – Никто вас там не съест.

Как сказать…

Хотя… да, скорее уж вопрос стоит обратный. Как бы… в общем, сложно всё.

Я не раз и не два прокручивал в голове тот давешний разговор с Карпом Евстратовичем. Были и другие. Он еще дважды появлялся в госпитале, и всякий раз делался ещё более мрачным.

– Сложно всё, – было видно, что спит Карп Евстратович мало, а может, дело не во сне, но в заботах, которые его не отпускали. И потому он будто бы усох, а морщины в уголках глаз стали глубже. И новые появились, на лбу, глубокие, будто трещины.

– Когда оно было просто, – я протянул ему пряник. А он взял и, усмехнувшись, сказал.

– Спасибо. И да… верно.

– Что со школой?

– Ничего… в том-то и дело. Привлекать кого-то я, как сами понимаете, не рискну.

Потому что не понятно, кто предупредил эту треклятую дюжину. А предупредили явно, потому что слишком уж хорошо успели убраться. Был ли это кто-то, приставленный к Королю и вовремя сообразивший, что всё пошло не по плану? Или же кто-то из жандармских? Может, даже не связанных ни с заговором, ни с заговорщиками, но просто шепнувший слово высокому покровителю. Имена-то в книжечке интересные оказались.

Заславские.

Никоновы. Даже Алексеевы и Толстые, которые из числа боярства. Так что нашлись бы люди, готовые обменять информацию на высочайшую благодарность. Точно нашлись бы. А вот дальше – один телефон и десяток звонков.

И получилось, что получилось.

В газетах вон стон стоял о разгуле преступности. Статейки каждый день новые появлялись. Причём у каждой – на свой лад. Одни печалились о прекрасных временах прошлого, когда все жили мирно и ладно, и такого беспорядку не было. Другие спешили обвинить во всём евреев с их заговором против христиан, и полиции пришлось вмешиваться, чтоб не допустить погромов. Третьи требовали ввести особый режим и выселить всех неблагонадёжных из города, правда, не задумываясь о том, кто будет на городских фабриках работать.

А после и речь Государя о необходимости переустройства столицы отпечатали. Но это так, это наверху и меня не особо касалось. Пару раз в газетах мелькнула и знакомая физия Алексея Михайловича, как главы свежеучреждённой Особой Комиссии, которой надлежало разобраться и с террористами, и с бандитами и со всем прочим. Уж не знаю, радовался ли Алексей Михайлович назначению, подозреваю, что не особо, но о нём газеты писали как-то… осторожно, что ли? Даже самые либеральные и те боялись критиковать.

– Чтоб вы понимали, Савелий, гимназия эта – место особое, – Карп Евстратович повторил это раз в пятый. Или в шестой? В общем, беспокоился человек. То ли за меня, то ли за школу.

Скорее уж второе.

Но я кивнул.

– История её весьма богата. И основатель, Карл Май, был человеком выдающимся. Он сумел создать не просто очередное учебное заведение, где знания вбивались бы розгами. Отнюдь… мне повезло попасть в эту школу в последний гимназический год. И поверьте, я знаю, о чём говорю. Колоссальная разница… да, колоссальная. Я был поражён тем, что можно учить вот так… и потому сама мысль, что школа может быть замешана в чём-то столь отвратительном, неприятна. Как и Алексею Михайловичу.

– Как он?

– Тяжко. Слишком многое на нём сходится. Все ждут перемен, но все – разных… впрочем это не наша забота. А вот иное… иное – да… – Карп Евстратович вздохнул и откусил пряник.

Прожевал.

– Чаю нет, но есть компот. Будете?

– Буду.

Компот был холодный, Танька утром принесла вместе с чистыми тетрадями, запасом чернил и книгами. Последние просил приобрести Егор Мстиславович, который в достаточной мере оправился, чтобы не только встать с кровати, но и в целом маяться от вынужденного безделья.

И Татьяна решила, что раз мы оба бездельничаем, то это прямо знак свыше.

А Егор Мстиславович подумал и согласился, что действительно знак. И ещё свободное время, которое я могу потратить с пользой. Моего мнения, само собой, никто не спрашивал.

– Я наведался в школу. Как выпускник. Книги привёз. Там отличная библиотека, но некоторые издания сложно достать. Вот и помог. Заодно уж прошёлся. Осмотрелся…

– И?

– И всё как прежде. Вскоре сами увидите… поймёте, – Карп Евстратович снова вздохнул и замолчал. А я и не мешался. Ностальгирует человек, очевидно. И даже завидую слегка. – Впрочем, кое-что изменилось. В связи с последними событиями правила для гимназий стали жёстче. Точнее куда серьёзней будут наблюдать за их соблюдением. Так что школьная форма будет обязательна, как и введение некоторых дисциплин. А школьный инспектор, как и представитель Синода, станут постоянными гостями.

Ничего не понял, но кивнул.

Не впечатлило.

– Но нам удалось отыскать… думаю, весьма правильного школьного инспектора. С Синодом сложнее. Они всегда были наособицу, а после того, как ваш добрый знакомый встал рядом с Алексеем Михайловичем, фактически отказавшись исполнить приказ, отношения и вовсе стали натянутыми.

– От синодника держаться подальше, – я умел делать выводы.

– Насколько это выйдет. Но… знаете, я согласен, что они в этом замешаны. Не понимаю, для чего оно им, но вот порой мотивы других людей истолковать сложно. Поэтому прошу быть аккуратней.

Сказал и поморщился.

Карпу Евстратовичу крайне не по вкусу была эта затея. Ну да, отправить подростка туда, где в теории он станет жертвой коварных революционеров – это не по-дворянски. Вот и боролись у человека здравый смысл с совестью.

– Школа может быть и не при чём, – я залез на кровать с ногами, благо, в палате чисто, я знаю, сам полы мыл. Да и тапочки опять же. – Скорее всего руководство вообще не в курсе. Просто… школа ведь непростая, так? И учатся в ней детишки людей тоже непростых. Малышня им не интересна, а вот те, которые постарше. Дети на многое способны.

– Использовать детей – это низко!

– Ваши дети частью с усами уже.² И возраст у них самый тот, чтоб и сила была, и дурь, и повышенная восприимчивость к красивым идеям, – хмыкнул я. – Так что не надо.

Я чуть задумался.

– И дети, Карп Евстратович. Для вас их использовать – низко. Но это вопрос времени. Они уже не считаются с жертвами. А скоро вовсе перестанут их замечать. Чем больше погибает, тем легче убить следующего. Представьте, что будет, если они подложат динамит под школу.

Он представил.

По тому как резко посерело лицо, я понял, что представил. И даже не в том дело, что школа эта особая, но… просто дети.

Дети и бомбы.

– Спокойно. Это… это только теория!

Он потёр грудь.

– С вашими теориями я скоро в могилу слягу, – проворчал Карп Евстратович. – Об этом и думать… как такое вообще в голову прийти может?! Вы же цивилизованный человек! Несмотря ни на что цивилизованный…

Я – да. Хотя не до такой степени, как ему представляется.

Но есть те, которые нет. И я знаю. Только знание это из другого времени и мира. И хорошо бы, чтобы оно там осталось. А потому промолчу.

– Хватит того, что этого самозванца к детям допустили. Если кто-то узнает, что мы были в курсе подмены, но ничего не предприняли… – Карп Евстратович опустился на кровать.

– Вам бы отдохнуть.

– Жена говорит то же, но… похоже, что я и вправду на том свете отдохну.

– Такими темпами вы там окажетесь до сроку, – буркнул я. – Ладно… смотрите. Там будет этот… Егор Мстиславович. Но не только он. Кто-то уже есть. Кто-то, кто знал, что гимназия ведет переписку с Каравайцевым. Что приглашает его учителем. Туда ведь, если я правильно понял, устроиться непросто?

– Да, – Карпа Евстратовича потихоньку отпускало. Надо будет Николя шепнуть, чтоб в следующий раз осмотрел. А то и вправду помрёт. С кем тогда работать? – Гимназия славится высочайшим уровнем обучения. И в моё время туда приглашали профессоров. Многих – из-за границы. Условия предоставляли отменнейшие. Помимо зарплаты, школа оплачивала и жильё, и выделяла деньги на учебники, книги, обустройство кабинета, если вдруг там чего-то не хватает. Там даже свой музей имеется. Поэтому вакансии появляются крайне редко. И в нынешнем году школа как раз рассталась с одним учителем ввиду… непреодолимых разногласий относительно процесса обучения.

Ага, я так и подумал. Надо будет запомнить. Звучит красиво.

– И претендентов начали отбирать ещё с зимы, когда стало ясно, что расставание с… в общем, не важно, главное, что оно неизбежно. Изначально, как мне сказали, была дюжина кандидатов.

– А затем остался лишь Каравайцев. И чем он заслужил подобную честь?

– Его порекомендовал как раз один из профессоров. Каравайцев – его ученик и весьма способный. Мог бы остаться при университете, однако предпочёл вернуться на родину, чувствовал желание учить детей. Там сперва работал в земской школе, а после был приглашён в гимназию. Но и математические труды не бросил. Опубликовал несколько интересных статей в университетском журнале. В том числе о педагогике. Частью критических. Он весьма неодобрительно относится к тому, что почти любой человек, сдав простенький экзамен, может назвать себя народным учителем и учить детей. Как я понял, он ратует за открытие специального учебного заведения, где обучали бы тому, как учить детей. Чтоб… давно не чувствовал себя столь косноязычным.

– Разумная идея.

– В последней статье Каравайцев выдвинул принципы, о том, что важен гуманизм, что порка и излишние наказания скорее препятствуют развитию, нежели помогают. Что дисциплину можно поддерживать иными методами. В общем, многие не поняли и даже осудили, а вот директору глянулось. Он и связался с Каравайцевым, пригласил прибыть.

И тот прибыл.

Точнее собрался, поехал, но не доехал.

– Кто-то знал. И про приглашение. И про то, что Каравайцев ехал. И про то, как с ним связаться. Вы ж беседовали?

– Да, – Карп Евстратович разлил компот по кружкам. – С ним связывались трижды. Дважды – письмом, и в последний раз – по телефону. Уже перед самым его отъездом. Именно тогда сообщили, что планы меняются, что директор вынужден отбыть, но желает всенепременно встретиться. И проинструктировали, где он должен сойти и куда направится.

То есть, вся эта хрень с гостиницей была ради того, чтоб угробить Каравайцева? Но почему так сложно? Не проще было бы прирезать там, где он жил? Или по дороге? Труп? От него тоже можно избавиться.

Или уж совместили одно с другим?

И новое оружие испытали, и от ненужного человека избавились. Причём ведь документы его не пропали, а оказались в других руках.

Нет, тут точно не обошлось без человека изнутри.

– Вам придётся быть очень осторожным, – Карп Евстратович дёрнул узел галстука. – И если бы вы знали, до чего мне всё это не по вкусу.

Не знаю, но предполагаю.

– Дело даже не в том, что кто-то там… сочувствует революционерам. Сейчас почти все им сочувствуют. Увы, это модно и прогрессивно. А иное мнение крайне непопулярно, и высказав его, вы рискуете прослыть ретроградом. Дело в том, что в гимназии свои правила. И своё братство. И оно не остаётся там, в школе. Отнюдь. Мы клялись помогать друг другу. И помогаем… нет, ничего незаконного, но… понимаете, даже зная всё, осознавая правильность своих поступков, я ощущаю себя предателем. И потому, если вы хотя бы намекнёте, что ваши действия нанесут вред… братству… опорочат как-то школу… даже просто наведут тень подозрений… вы станете отверженным.

Напугал.

Я всегда им был. Но говорить смысла нет. Тот случай, когда Карп Евстратович меня не поймёт точно так, как я не понимал его с этим вот братством и школьной дружбой, пронесённой сквозь года. Хрень это всё.

Полная.

– И поверьте, вас найдут способ убрать. А потому…

– Я постараюсь держаться тихо и незаметно, – заверил я Карпа Евстратовича, вот только взгляд, которым меня одарили, был полон сомнений. – Ну… или наоборот… сделать так, чтобы мной заинтересовались.

– На сей счёт не беспокойтесь, – он снова вздохнул. – Если я хоть что-то понимаю, вами заинтересуются всенепременно. Извините.

Глава 2

Ученикам гимназий и прогимназий безусловно и строжайше воспрещается посещать маскарады, клубы, трактиры, кофейни, кондитерские, биллиардные и другие подобные заведения, а равно и всякого рода публичные и увеселительные места, посещение коих будет признано опасным или неприличным для учеников со стороны ближайшего их начальства.³

Правила для учеников гимназий и прогимназий ведомства министерства народного просвещения

Гимназия и реальное училище Карла Мая, как о том свидетельствовала бронзовая табличка на воротах, располагалась в отдельном четырёхэтажном здании на Васильевском острове.⁴ Мишка остановил машину на другой стороне улицы, проехав чуть дальше, и, любезно открыв дверь, помог мне выбраться.

– Сав… – сказал он неожиданно серьёзно. – Ты только помни, что там школа. И дети. Понимаешь?

– Понимаю, – буркнул я, придерживая треклятую фуражку. Может, её приколоть чем? Чтоб не слетала? – За кого ты меня держишь?

– Извини, – Мишка смутился. – Просто…

Ну да.

Просто.

Просто ничего не бывает.

– Ладно, мы пошли.

Карп Евстратович дважды упомянул, что в этой школе не принято подвозить учеников к воротам, как и любым иным способом подчёркивать особое своё положение или богатство.

Демократия, чтоб её.

Вот только демократичным это четырёхэтажное строение не выглядело. День сегодня выдался солнечный, и само здание казалось окутанным светом. И барельеф с огромным майским жуком выглядел, как герб. По сути им и являлся, пусть и негласно.

– Чтоб… – Метелька поёжился и снова прижал ладонью фуражку. – Может, это… того? Ну его?

– Увы, мой друг, увы, – я решительно шагнул навстречу неизвестности.

Смех один.

В подвалы лез и не трясся. А тут какой-то мандраж необъяснимый, будто и вправду, не в школу иду, а прямиком на плаху.

– Человеку благородному следует встречать опасности с открытым забралом.

– Чего?

– Того! Улыбайся шире! И радостней!

– Куда уж радостней, – буркнул Метелька, поправляя ранец. – Я и без того радостный прям до кондрашки!

Приехали мы много раньше означенного времени, но оказалось, что не только мы одни такие. Вот остановилась чёрная «Волга», из которой выбрался тощий юнец в гимназической форме.

Огляделся. Помахал кому-то рукой.

И сунувши пальцы в рот, залихватски свистнул. А потом скоро, в припрыжку, будто испугавшись, что на свист его кто-то откликнется, бросился к воротам.

– А мы как-то гимназиста били, – задумчиво сказал Метелька. – Ну… там ещё… в детском доме.

– А что он в детском доме делал?

– Он – ничего. Это мы выбрались, в город пошли. А он там. Идёт и петушка ест. Ну мы и дали по шее. Что? А чего он такой довольный ходил?

Аргумент.

– Здесь никого бить нельзя, – сказал я то, что говорил и прежде. А Метелька кивнул, мол, понял. Хотя вижу, что морально он со сказанным не согласен. – Если туго станет, то вспоминай, что мы тут не просто так, а в разведке. Ясно? Как шпионы…

– Шпионов вешают. Или расстреливают.

К тощему и вихрастому – из-под фуражки с лихо поломанным козырьком выглядывали медные пряди – присоединилась ещё парочка. Эти высокие, вида совсем не детского. Особенно тот, который слева. Реально медведь. Стало быть, или последний год, или предпоследний.

– Метелька…

– Что?

– У тебя на редкость оптимистичный взгляд на жизнь, – я дёрнул шлейку ранца. Ранцы тут тоже были единообразные, военного образца. Впрочем, как и сама форма. А ещё с книгами, которые полагалось покупать самим согласно списку, весили они прилично.

Мы медленно подходили к кованым воротам. Мимо, весело вереща, промчалась стайка мальчишек помладше. Кто-то уронил фуражку и тут же, наступив на неё, взвыл от обиды. Другие отозвались хохотом. И на месте возникла возня, после которой фуражка вернулась на место, только мятая и чутка запылившаяся.

– Дорогу! – заорали сзади, и я отскочил в сторону, пропуская громадного парня с крайне серьёзным выражением лица. Ага, и рыжий тут же. Они ж впереди были, у самых ворот, а теперь и тут. За ним потянулись другие. – Дорогу, малышня…

Чтоб. Я не менталист, но мне здесь уже не нравится.

Людно.

Суетно.

Тени и те притихли.

В воротах возникла сумятица, правда, какая-то не злая, что ли, и недолгая, и вот уже ревущий мальчишка, то ли потерявший что-то, то ли сам потерявшийся, занял место на плече уже знакомого здоровяка. И слёзы мигом высохли.

А может, и вправду тут не так уж и страшно-то.

Нет, я не боюсь.

Совершенно.

Просто… просто вот у меня травма психологическая, застарелая, школьной учёбой нанесённая.

– Эй, что встали. Новенькие?

Я обернулся.

Спрашивал рыжий веснушчатый парень с раскосыми глазами. Этот… он же только что вперёд прошёл! Как?

Я привстал на цыпочки. И нет, здоровяк вон, впереди, с малышнёй на шее. А рыжий тут, глядит с любопытством и ясно, что не отстанет.

– Да, – сказал я. – Первый год и… как-то оно…

– Никита, – мне протянули руку. – Орлов.

Вот как-то желание общаться и пропало, но руку я пожал. А он дарник. И сильный. Огневик? Вон, рыжее пламя ощущается живым теплом. И от этого медные волосы будто ярче становятся. На мгновенье всего.

– Савелий, – я руку пожал. – А это Метелька. Точнее Козьма, но он привык на Метельку откликаться.

– Идём, – улыбка Орлова была широка. – Познакомлю. Какой класс?

– Второй.

– Экзамен не прошли? – он понимающе кивнул. – Ничего. За год подтянетесь, и если что, можно будет сдать за третий экстерном. И тогда переведут по возрасту… не стойте. Евгений Васильевич не любит, когда опаздывают. Огорчается потом…

Он помахал кому-то в толпе.

И, не выпуская моей руки, потянул за собой.

Дорожка. Кусты справа. Кусты слева. Лужайки. Беседки какие-то…

– Там у нас оранжереи, но в них потом, если захотите, сходить можно, – Орлов махнул влево. – В той беседке Пётр Николаевич очень любит проводить занятия. А туда большей частью малышня из прогимназии ходит. Но иногда теряются…

– Орлов! – крик заставил нашего провожатого остановиться. А из-за кустов появился господин в чёрном костюме и в очочках, которые съехали на кончик носа. Сам нос был красноват, да и господин тоже. Особенно щёки и глаза. – Вижу, вы уже прибыли и познакомились… отлично, отлично.

– Доброго дня, Георгий Константинович, – Орлов пожал руку господину. – Вот увидел, что у нас новенькие. И решил проводить.

– И правильно, и верно… – Георгий Константинович изобразил улыбку. – Очень рад, что вы, Никита, взяли на себя труд… я как раз думал, кому бы поручить присмотр… всё же гости у нас… своеобразные.

А взгляд у него холодный.

Цепкий такой взгляд.

И прям шкурой ощущаю, что мы ему не нравимся. Он нам тоже. Мне так точно. Бывает вот такое, что вроде и видишь человека в первый раз, а уже похоронить хочется.

Но нельзя.

Школа же.

– Объясните им наши правила. Помогите… если понадобится, то и с учёбой.

И рученькой махнул, отпуская.

Странный тип.

И вообще место это…

– Фу-у-х, – выдохнул Метелька. – Мне показалось, что он прям тут нас завернёт.

– Это да, Георгий Константинович – человек весьма своеобразный. И к его занятиям вам придётся готовиться с особой тщательностью, – сказал Орлов и, отряхнувшись, добавил. – Но если что, то и вправду обращайтесь. Помогу. А теперь – вперёд. Нельзя опаздывать на собрание. Евгений Васильевич огорчится.

Евгений Васильевич оказался тощим человеком, который, стоя в дверях, приветствовал каждого ученика рукопожатием.

И нам досталось.

А ещё – капля бодрящей целительской силы. И мягкое:

– Добро пожаловать…

– Это традиция, – сказал Орлов, потянув нас куда-то в сторону и наверх. – Говорят, её ещё сам Карл Май ввёл, и теперь все директора придерживаются. Просто потом он внизу стоит, встречает… Эй, Митька! Места занял? О! И свободные! Отлично! Это Дмитрий.

– Шувалов, – Дмитрий одарил нас мрачным взглядом и руки протягивать не стал.

– Не смотрите, что он бука, это так, утреннее. Он по утрам всегда зол на весь мир. А почему? А потому что засиживается за полночь… садитесь. Это Савелий. И Метелька. Их в этом году приняли.

– Слышал, – сказал уже знакомый толстяк и руку пожал. – Демидов. Яромир.

– Савелий.

От него и пахло камнем, не тем, сырым, стылым, из подземелий, но тёплым, напившимся солнечного света, мрамором. А ещё сила давала какое-то странное ощущение надёжности.

– Метелька, – Метелька тоже руку пожал, но осторожно. – Козьма, но… лучше Метелька. Привык.

Яромир кивнул.

– А Пельтецкий где? – Орлов привстал, оглядывая зал.

Тот был довольно велик.

Первые ряды заняла детвора, и теперь оттуда доносились то крики, то смех. Взлетел и упал бумажный самолётик, мелькнула в воздухе чья-то фуражка, вызвав неодобрительное замечание тощего типа в учительском костюме. Я не слышал, что он сказал, да и они, похоже, тоже.

– Будто не знаешь. Траур у них. Тело, наконец, выдали, – Шувалов наклонился. А вот его сила была странной, она явно была, но какая-то, будто спрятанная, что ли. Я ощущал её наличие, но разглядеть не получалось. – Почти месяц Охранка мурыжина. Совсем страх потеряли. Отец говорит, что это – настоящее издевательство над чувствами родичей.

Пельтецкий.

А имя было в той дюжине. Карп Евстратович список принёс, дал прочесть, запомнить, а потом самолично спалил.

– И что они это нарочно всё выдумали, чтобы опорочить старые рода, – говорил Шувалов тихо, но слух у меня отличный. – Что никаких доказательств тем безумным теориям нет. И что даже, если кто-то и бывал на Вяземке, то это ведь не запрещено. Что порой молодые люди ищут приключений не там, где должно.

И находят.

– Тебе сказал?

– Дяде.

– А ты подслушал, – хмыкнул Орлов.

Шувалов лишь пожал плечами и покосился на нас.

– Кстати, сказал, что в гимназию своих соглядатаев точно пришлют.

– А в морду? – поинтересовался я, ответив на взгляд.

– Я старше.

– И что? Бить нельзя из почтения к возрасту?

Глазища у него чёрные. Вот реально чёрные, без разделения на зрачок и радужку. Взгляд тоже цепкий, давящий. Только я выдержал. Что, кажется, Шувалову категорически не понравилось.

– Бить кого-то, – вмешался Демидов. – Запрещено уставом. А вот дуэли разрешены. Надобно подать заявление в Комитет, в котором кратко и ясно изложить суть нанесённого оскорбления и выбрать тип дуэли. В вашем случае без применения родового дара и…

– Вот ещё, – Шувалов хмыкнул и отвернулся. – Не хватало… и без того дел полно. Орлов, а ты ничего не попутал?

Орлов эти чёрные глазища тоже проигнорировал.

– Чего? – уточнил он.

– Тебе, помнится, было сказано за Пушкиным приглядывать. А ты этих притащил.

И снова нос морщит.

Нет. Бить его тоже нельзя.

Мне тут категорически не рады, ну, кроме директора, да и тот, скорее всего, просто вежлив, как с другими учениками. Так что не стоит давать поводы избавиться от себя, прекрасного.

– А они тоже во втором классе, – Орлов широко улыбнулся. – Вот после собрания и отведём, познакомим… вы ж не против?

– Нет, – понятия не имею, кто этот Пушкин и что им от него надо.

– А что за Пушкин? – уточняет Метелька.

Но ответить не успевают. На сцене за кафедрой появляется директор школы, громко хлопает в ладоши и в зале чудесным образом воцаряется тишина.

– Доброго дня, – голос Евгения Васильевича заполнил пространство. – Рад снова видеть вас в стенах нашей школы…

Я откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза, готовый слушать тоскливую речь о пользе и важности учёбы, и всё такое.

– …произошли некоторые изменения. Многие из вас, полагаю, слышали или же читали в газетах, что с нынешнего года за каждой гимназией закреплён собственный инспектор, задача которого – следить за соблюдением порядка…

– Отец говорит, что Охранка скоро к каждому дому инспектора приставит, – Шувалов откинулся на спинку кресла и скрестил руки на груди. – И что смысла в этом не больше, чем сейчас.

– …и рад представить вам человека, которого не следует бояться, но к которому можно обратиться, если у вас или вашего товарища возникли сложности…

А вот сейчас сон с меня слетел.

– Лаврентий Сигизмундович!

– Сав?! – Метелька подался вперёд. – Это же ж… ты ж помнишь?

Помню.

Такое забудешь.

Он не сильно изменился. Даже костюм будто бы прежним выглядит, пусть и неплохой, но слегка не по фигуре. И портфельчик будто прежний. Интересно, револьвер он по-прежнему с собой носит?

– Знакомый? – а вот Шувалов с его полусонной ленцой оказался весьма наблюдателен.

– Случайный. Ехали как-то… в одном поезде, – сказал я.

Встречали Лаврентия Сигизмундовича жидкими аплодисментами. А он, близоруко щурясь, крутил головой, явно чувствуя себя неудобно. И молчание затягивалось, но вот господин инспектор повёл плечами и выдал несколько неуверенно:

– Рад знакомству. И надеюсь, что наше сотрудничество сложится…

Лаврентий Сигизмундович поспешно отступил, чтобы укрыться за спинами прочих наставников, что выстроились на сцене рядами.

– Также с этого года мы решили расширить учебную программу…

– Куда уж ширше, – не удержался Демидов. – И так башка трещит.

– Это потому что она у тебя каменная! – Орлов привстал. – Да быть того не может…

– …и навыки оказания первой медицинской помощи не будут лишними. А потому представляю вам…

– И она тут, – Метелька сполз, будто опасаясь, что оттуда, со сцены, его увидят. И узнают.

Увидят.

И узнают. Не сейчас, конечно, но всенепременно. А Карл Евстратович, оказывается, ещё тот затейник. Мог бы, конечно, и предупредить. Намекать он намекал, но одно дело намёки, а совсем другое так вот.

– …Евдокия Путятична, кавалер ордена Святой Екатерины, заслуженный…

– Баба, – выдохнул Шувалов. – Баба преподаёт в лучшей гимназии Петербурга. Точнее некогда в лучшей, а сейчас отец будет недоволен.

– Он у тебя всегда недоволен, – Орлов привстал и хлопал, что называется, от души. Задние ряды, где устроились старшие гимназисты, в целом отнеслись к появлению Евдокии Путятичны с немалым воодушевлением.

– Да, но… чтоб тут…

– Красивая, – заметил Демидов.

– Старая, – Шувалов явно не собирался сдавать позиции.

– Ай, ты у нас, конечно, помоложе предпочитаешь. Сколько там твоей невесте? Шесть лет? Семь?

– Нет у меня невесты.

– Что так? Отказали? – Орлов бросил хлопать. – Серьёзно? Да ладно?! Вам тоже отказали?!

– Ерунда на самом деле, – а теперь Шувалов слегка смутился. – Вроде бы как она связана договором. Но отец говорит, что это чушь собачья, потому как Громовы давно уже на том свете…

Мы с Метелькой переглянулись.

А я подумал, что рано или поздно, но бить морду этому Шувалову придётся. Чтоб не заглядывался на чужих невест. И вообще, не нравится он мне.

– Не везет вашему роду с невестами, – хмыкнул Демидов. – От кузена твоего сбежала в монастырь…

Точно! Вспомнил, где слышал эту фамилию. От Одоецкой.

Надо будет порасспрашивать её про Шуваловых, пока не уехала. Там вроде Карп Евстратович упоминал, что держать девушек взаперти смысла нет. И что-то он там будет решать.

Шувалов буркнул что-то неразборчивое.

– И наконец, с огромной радостью представляю вам нового преподавателя математики и естественных наук, работы которого впечатлили…

– Надеюсь, будет нормальным, а не как Немец. Помнишь, это его? Мол, ваш разум слишком примитивен в силу происхождения, чтобы осознать всё величие… – передразнил Орлов, голос его звучал низко и преувеличенно важно. – То ли дело немецкий порядок и немецкий ум…

Потом повернулся к нам.

– Был у нас тут один приглашённый профессор. Как я теперь понимаю, именно, что был.