Kitobni o'qish: «Громов: Хозяин теней – 5»
Глава 1
У благонравных и умных детей черты лица приобретают поразительную прелесть, и вся физиономия получает невыразимую приятность и привлекательность, особенно в то время, когда они сделают что-то доброе, похвальное, или когда рассказывают что-нибудь умное, занимательное.
«Руководство к воспитанию, образованию и сохранению здоровья детей», Кондратий Иванович Грум-Гржимайло1
Дом, милый дом…
Ладно, ни хрена не милый. Я, по правде говоря, вообще помню его весьма смутно, отрывочно.
Вот запахи.
И просто ощущение покоя и тишины. Тепло. Подоконник какой-то. Кот опять же. Кот – это хорошо, но сомневаюсь, что он нас ждёт.
Да и от дома остались обгоревшие стены да крыша. На самом деле странно, что остались. Я вообще думал, что на развалины приедем. А он ничего так, только почерневший, заброшенный.
– Если тебе тяжко, то можно и не идти, – сказал Мишка, глядя на меня с тревогой.
– Да нет, не тяжко. Скорее странно.
Городок этот.
И тихая улочка, убаюканная июльской жарой. Запах… такой вот характерный запах лета на переломе. В нём многие мешаются. Дыма. Сена, копны которого высятся во дворах, готовые убраться под крыши сараев. Навоза. Свежескошенной травы, что вялится и ароматит так, что голова идёт кругом.
Белого налива.
И карамельного, плавящегося сахара.
Варенья варили во дворах и летних кухнях. На плитах, печах или вот просто кострах, над которыми ставили огроменные кастрюли. И поднимались к небу сахарные дымы, растекались по улице, переплетаясь друг с другом. И тяжёлый жаркий воздух дрожал зыбью.
Мамка Савкина тоже варила варенье.
Самолично.
Она почему-то полагала, что кухарка не справится с этим тонким делом, и позволяла ей выполнять разве что подсобную работу. И всё одно ворчала, что не так та делает. Что сперва с яблок надо шкурку снимать, а после уж разделять на части. И нарезать тонкими ломтиками, и укладывать в тазу слоями, каждый слой пересыпая сахаром, но так, чтоб без избытку.
И воду в варенье лить никак нельзя. А кухарка, та тоже ворчала, что ничего-то матушка не понимает и наоборот, если воды не налить, то сахар пригорит, почернеет, и всё варенье выйдет прогорклым.
Как я это помню?
Откуда?
Но помню же. И то, что варить начинали ещё в конце июня. Вишнёвое. Или вот из красной смородины. Из чёрной тоже было неплохое. И матушка как-то однажды задумала сделать княжеское, по журнальному рецепту, обещавшему великолепный вкус. Вот только надо было у каждой ягодки косточки удалить. Гусиным пером. Что-то аж смешно стало. Она сидела, удаляла, ругалась, укладывая в банку ягодку к ягодке, и заливала сахарным сиропом. А ягоды всё равно расползлись кашей и вышел обычный джем.
Я помотал головой, отгоняя чужие воспоминания.
Надеюсь, там, в новом ли мире, в новой ли жизни, но эта женщина будет счастлива. Как и Савка. Удачи им. От чистого сердца.
А я… я толкаю калитку. Забор покосился. И трава во дворе по пояс поднялась. Почти заросла дорожка. А у самой ограды крапива колосится. Странно тоже вот. Не то, что дом сгорел. Это случается и в нынешнем мире явление вполне обыкновенное. Дома-то большей частью деревянные. И топятся печками. А в иных электричества нет, потому керосиновые лампы, свечи и даже лучина – тоже часть обычного бытия.
Так что…
Странно другое. Место ведь хорошее. Участок большой. И соседи мирные. И тут бы его прибрать к рукам, а никто и не позарился. Да и с домом не всё так печально. Чем ближе подхожу, тем яснее, что гореть горел, но не так, чтоб дотла.
– Ты тут жил? – Метелька втиснулся вслед за мной. Калитка на обвисших петлях чуть приоткрылась, да и застряла, зацепившись краем за землю.
– Жил. Только я помню мало… что до болезни было, так почти и вообще не помню.
Опять что-то мутное.
Лавка.
Мячик.
И голос:
– Савушка, не бегай, взопреешь…
Ну да… а дальше вон сад. Яблони имелись и даже груша, которую матушка особо обихаживала. И белила по осени, и подкармливала золой. Груши, помню, та давала небольшие, но много и сладкие до приторности.
Савка любил.
– Эй, – окрик вырвал из воспоминаний. – Вы чего там? А?
Хороший вопрос.
Мы чего тут?
– Доброго дня, – Мишка приподнял кепку, приветствуя толстую женщину в буром платье с закатанными по локти рукавами.
Это…
Как её…
Соседка. Точно, соседка. И я поспешно отвернулся, ссутулился.
– Доброго, доброго, – лицо у женщины было круглым и красным, то ли от жары, то ли само по себе. Седые волосы она убрала под косынку, и хвостом её отирала пот со лба. Глядела она с любопытством.
– Вот, дом думаем прикупить. Сказали, что можно глянуть, – Мишка поднял связку ключей, которую нам выдали в агентстве, заверивши, что эта сделка – именно то, что нам надобно.
И лучшего варианта мы не найдём.
Ну да…
– Это вы зазря, – соседка опёрлась на забор, разделявший участки. – Проклятое место.
– Так уж и проклятое?
Я дёрнул поводок, вытащив Тьму и Призрака. От дома воняло гарью. Этот запах ни осенние дожди не вымыли, ни зимние ветра не выстудили. Намертво он въелся в чёрные, подкопченные стены. Но сами стены вполне крепкие. Оконные провалы заколочены. Дверь перетянута железною полосой, на которой висит замок. Замок свежий, а вот полоса успела покрыться ржавым налётом.
– Как есть проклятое, – соседка широко перекрестилось. – Колдун тут жил.
– Да неужели?
– Не веришь? – выцветшие до белизны брови сошлись над переносицей.
– Скорее любопытно. Нам сказали, что жила женщина с сыном, но он заболел и она уехала. А дом сгорел…
– Так-то оно так, – женщина оглянулась и поманила Мишку. – Да только это не просто…
Дверь поставили уже после пожара. Она выделялась цветом и отсутствием копоти. Под порогом виднелись щели. Их хватило, чтобы Тьма просочилась внутрь. Призрака я отправил за дом. Там, вроде сарай имелся. Тут при каждом доме сарай, и пусть коровы матушка не держала, потому что хлопотно это, но куры были.
– …это ж полюбовница колдуна, спаси, Господи, душу её. Жила с ним во грехе, невенчанная…
Всегда удивляло, откуда соседи узнают подробности о чужой жизни.
– …дитё прижила. Так нет бы в храм снести, батюшке поклониться, чтоб спас душу невинную…
В доме пусто.
В сенях огромный сундук, но крышка треснула. Дальше… комната. Печь, которая половину этой комнаты занимает. Стены в потёках сажи, но каких-то неровных, что ли?
Шкаф.
Стол.
Стулья, но всё сдвинуто к стене, будто обгоревшую эту мебель готовились убрать.
Ковров нет, как и дорожек. И лезет очередное воспоминание, где Савка за дорожку цепляется, падает и громко воет не столько от боли, сколько от обиды. И матушка, охнув, вскакивает, летит к нему, чтобы на руки подхватить. А девку, которую в няньки наняли, ругает…
– Хватит его нянчить, – сухой голос обрывает гневную матушкину тираду. И та лишь крепче прижимает меня…
Савелия.
Чтоб, воспоминания, как понимаю, остаточные, тела, но я-то – не он.
Или всё-таки?
– А ты прекращая реветь, – отец раздражён. И Савелий, чувствуя это, замирает. Слёзы высыхают сами, сменяясь страхом, что сейчас будет хуже.
– Он ведь маленький, – робко говорит матушка, по-прежнему не выпуская Савелия. – Ему больно.
– Что с того? Будет и больнее. Если он не научится терпеть боль и неудобства, то ничего-то из него не выйдет.
Он произносит это уже не зло, устало.
– Этот мир не для слабых. А ты его именно таким и делаешь.
– Я…
– Ты не сможешь защищать его всегда и ото всех. Просто не сможешь. И если он не научится делать это сам…
Он был прав, этот человек, которого Савелий боялся до немоты.
Она не смогла.
А Савелий не научился.
– …да вы что! – Мишкин голос был полон участия. – И что, частенько тут бывал?
– А то, – соседка, кажется, окончательно успокоилась.
Мишку любят.
Не знаю, как у него получается, дар такой, что ли. Он со всеми находит общий язык. И теперь вот слушает тётку превнимательно, кивает даже.
А я…
Тьма осматривает комнату за комнатой. Их в доме всего четыре, но и это много. Обычно тут дома простые – кухонька с земляным полом и дальше уж комната, которую часто делили на две шкафами да ширмой на веревке. И потому в глазах местных Савелий с матушкой жили роскошно.
Я-то вижу, что комнатушки в этом доме махонькие, но ведь свои же. С настоящими стенам. Вот и та, которая считалась Савелия. Сюда влезала лишь кровать, хорошая, железная, да сундук. Стол, за которым Савелий учился, стоял в другой.
Ещё одна – отцовская. И Савелию строго-настрого запрещалось заглядывать туда. Но мы – не он. Мы заглянули.
И снова – разочарование.
Странно, эта комната почти не обгорела. Разве что по обоям расползлись жёлтые пятна следами жара.
Кровать.
Узкая такая.
Стол у окна. Шкаф.
Стол хороший, но его даже не попытались сдвинуть с места. А вот дверцы со шкафа сняли, явно готовясь выносить. И понятно. По местным меркам шкаф роскошный. На резных ножках в виде звериных лап, с высокою короной и медными блестящими ручками.
Замки под ними имеются.
И сделан из дуба. Такой и подарить не стыдно. А если в доме поставить, так ещё и детям со внуками послужит. Так что странно не то, что дверцы сняли. Странно то, что они до сих пор тут стоят.
Как и кровать.
Белья, к слову, нет. И матраца. Одна лишь голая панцирная сетка.
На полках шкафа тоже пустота.
– …и шастает. Днём-то не приходил. Только ночью. И главное, хитро так, тихонечко. У меня на что кобели нюхавые да голосистые, а ни один не взбрехнет. А утром, бывало, выйдешь, он уж во дворе сидит, на лавочке, с кофиём своим.
Тьма остановилась.
Так, если логически думать, то нормальный человек устроил бы тайник в собственной комнате. Это удобно. И внимания точно не привлечёт. Дверь закрыл и вперёд, столы там двигай, стены колупай, упрятывая сейф. Конечно, не уверен, что папенька пошёл бы по простому пути. Но поглядеть надобно.
– …так-то он не дюже приветливый. Ты с ним, бывало, поздороваешься, поклонишься, как с соседом-то. А он в ответку только глянет и так, что у коров молоко прям вовнутрях скисало… да. Потому уж она-то сказала, что он, дескать, из благородных. И значится, не по чину ему с обыкновенными людями ручкаться. Нет, сама-то ничего баба была. Хозяйственная. Спрытная, рухавая такая. Ну, знаете, вроде и не носится, что оглашенная, как невестушка моя, а всё одно везде поспевает.
Тени увидят больше человека. Тьма соглашается и, рассыпавшись туманом, заполняет комнату. А ведь отцу здесь должно было быть сложно.
Тесно.
В особняке Громовых и у слуг помещения побольше были.
– …так-то я к ним не захаживала. А вот она ко мне случалось. То вареньица принесёт, то сыра попробовать. Она у меня молоко брала. У меня-то коровы хорошие, голштинской породы, – сказано это было с немалой гордостью. – И молоко жирнючее! Почти сливки чистые, а не молоко!
Тогда почему?
Дом этот?
Почему именно дом? На окраине, которая сама собой почти село? Можно было снять квартиру в центре. Многие так делают. Чтоб комнат пяток или даже больше. Чтоб обстановка, швейцар у входа. Прислуга.
Денег не хватило?
Хватило бы. Папенька матушке прилично оставил. Значит, не в деньгах дело.
– …и вот она мне сыр помогла сделать. Сказывала, что у матушки ейной тоже хозяйство имелось. Сыры делали. Так-то и я могла, но всё ж не такие. А у ней…
Квартира – это соседи. Не за забором, а буквально за стеной.
Швейцар, мимо которого придётся пробираться, если тебе не нужно лишнее внимание. Да и, полагаю, эксперименты в доме проводить проще. А вот с тем, чтобы купить дом побольше… нет, наверняка, в округе имелись особняки, чтоб нормальные такие, приличествующие статусу дворянина. Но и стоили бы они приличествующе.
Плюс содержание.
Плюс прислуга, которая жила бы на месте, заодно приглядывая и за хозяевами.
– …и угораздило ж её влюбиться. Дуры мы, бабы… ох дуры, – соседка продолжала изливать душу. – Нам бы о себе думать, а мы… она говорила, что родители жениха уж отыскали. Пусть и не знатного, но из своих. А я так скажу, что каждый так и должный, за своих идти.
– Всяк сверчок знай свой шесток? – поддакнул Мишка.
– Вот-вот… а иначе чего? Ни порядку, ни понимания. Иначе тяжко придётся. Вона, сынок мой старшой привёл в дом девку. Из городских. Папенька у ней в чиновниках, маменька – на пианинах учит. Сама-то тощая, одни глазья, и безрукая – страх. На пианине она могёт, но где тут у нас пианина? И с собою притащила сумку одну, ни подушек, ни одеял. Всего приданого – пара книжек, да и те не на нашемском. Я раз глянула, думала, может, хорошее чего, так ни словечка прочитать не сумела. А она смеётся, мол, на латинском это. На кой нам латинский? Так и спрашиваю. А она лишь вздохнёт и носом шмыгает, в слёзы… чуть что, так прямо реветь. По первости каждый день ревела. Ни коровы подоить не способная, ни огорода ополоть. Гусей боится. Петух её клюнул, так аж затряслася…
– Сочувствую.
– Да чего уж тут… чай, невелико умение. Научилася вон. Только суетливая больно, прям аж перед глазами мельтешит, как она носится. Но так-то не злая. И с приданым не беда. Одёжку мы ей справили. И ботинки, и сапожки сафьяновые, и шубу бобрячью, чтоб не мёрзла… худлявая вся. Я уж и так, и этак, и молочка ей поутру налью, и сметанки пожирней, и сальца дам, а всё одно напросвет видать. Ажно перед соседями стыдно было. Небось, Мельтешиха, баба дурная, трепалась, что мы девку голодом морим да работою мучим…
Этот говор не мешал смотреть.
Тьма ощупывала стены и пол, просачиваясь в щели меж досок. Она окутала шкаф. И стол.
И уловила лишь эхо силы.
Знакомой такой силы.
Папенька здесь бывал. Но вот только и бывал. Да, за столом можно писать, фиксируя для вечности премудрые свои мысли. В шкафу хранить банки со зловещим содержимым, но что-то подсказывает, что лежало там бельё да одежда.
Нет, это не то место, в котором он устроил бы лабораторию.
Но проверяем.
И мою комнату.
И матушкину. Последняя близ отцовской. Здесь и стекло уцелело, и обои почти не тронуты огнём, видны крупные розы на зеленом фоне. Ковёр остался. Кровать… и снова воспоминание.
Савкино.
На этой кровати мягко и спокойно. И шорохи под кроватью не страшны. И ничего-то не страшно…
– …хватит тащить его в постель! – отцовский голос разрушает идиллию. – Он уже взрослый! Он мальчишка! А ты делаешь из него…
– Но он боится!
– Побоится и перестанет.
– Это потому что он некрещёный, – мама редко ему возражала, но теперь её голос звучал твёрдо. – Тьма тянется к его душе…
– Это не тьма. Это дар родовой. К сожалению, слишком ничтожный, чтобы от него был толк. Но ничего, попробуем и с таким поработать. Если получится, это… впрочем, неважно.
Для него – возможно.
Для Савки…
Тьма уходит, не обнаружив ничего интересного. Кухня пострадала сильнее прочего. Я не особо разбираюсь в пожарах, но сдаётся, что начался он тут.
Тёмные стены.
Чёрная печь. И потолок тоже чёрный. Поневоле вспоминаешь детскую страшилку о «чёрной-чёрной комнате». Вряд ли здесь найдётся хоть что-то, всё же кухня – на редкость неудачное место для тайника. Тут и кухарка наткнуться может, и маменька в каком-нибудь припадке хозяйственной активности.
Но проверяю.
Из находок – махонькая дверца и кладовая, тоже выгоревшая дотла. Сохранились остовы полок и стекло на полу. Банки?
– …и жалела меня, что, мол, бестолковую девку взяли. А она-то на Пасху как достала салфетку красивую, шитую. И золотом! Мамоньки мои родныя, я такой красоты отродясь не видывала. Спрашиваю у ней, откудова? А она, мол, баловалась прежде. Вышивала. Спрашиваю, чего ж ты, дурёха-то, молчала? Вздыхает только. Я и дальше спрашиваю. А она и кружево плесть обученная, значится, и шить умеет. Да не руками, а машинкою! Сваты-то, пущай и из городских, но не больно шиковали, вот матушка и научила одёжку-то строчить. Я и покумекала, что на огороде-то и сама управлюся…
Странно.
Не помнил Савелий эту женщину. И невестку её не помнил.
– …дом им поставили хороший. Двор, правда, махонький, не развернуться, даже сарай толком-то не влезет, ну да на кой им, когда скотины нету. Зато машинку мой прикупил самую наилучшую…
Но должен быть где-то и подвал. Тот, в который маменька за книгой лазила.
И вход в него в доме.
На кухне?
Тьма расползлась, ощупывая каждый сантиметр пола, пусть тот и покрыт слоем мусора и сажи, но для тени это не преграда.
– …и теперь вон даже из городу ходят, с заказами…
– Хорошо, что так получилось.
– А то… а мы уж им подсобляем. И мяском, и молочком, и яишками, – сказала женщина. – Я-то чего хотела-то сказать. Старшой-то, когда отделяться решил, тоже на энтот дом поглядывал. Узнавать даже ходил, что задёшево его отдать готовы. Оно и понятно, что задёшево. Кому он надобен-то, с-под колдуна-то?
Квадратный люк обнаружился в сенях. И снова же, заваленный какими-то обломками, мелким мусором, он был почти не различим глазом.
Человеческим.
А вот Тьма заметила. И свистнула. И потом замерла, будто принюхиваясь к чему-то.
Глава 2
«Болезнь, распространившаяся среди рабочих лудильной фабрики купеческого товарищества Ватутиных, по заключению целителя Виолковского, является новой и весьма агрессивной формой коклюша, поражающей в том числе и тех, кто болел им ранее. Болезнь поражает не только лёгочную, но и мозговую ткань, вызывая яркие галлюцинации, вспышки беспричинной агрессии, а в ряде случаев – истерические припадки и даже ступор, когда больной застывает и не реагирует на раздражители. Теория о существовании прорыва подтвердилась, однако был тот слишком мал, чтобы представлять прямую опасность, а потому на наш взгляд, причиной болезни не является кромешная тварь. Однако вместе с тем наиболее вероятен вариант воздействия энергии кромешного мира не только на людей, что давно доказано, но и на существ меньшего размера, к которым и относится возбудитель коклюша. И данный случай представляет интерес не только с научной точки зрения, но и как явное доказательство грядущей опасности…»
Из доклада фабричного инспектора Л., проводившего расследование на фабрике.
Призрак рявкнул. Вот в хозпристройках было пусто и пыльно, если там что-то и хранилось, то было это давно. Похоже, страх перед колдуном на сараи не распространялся, потому и вынесли из них всё-то, что представляло хоть какую-то ценность, оставив лишь корзину со разодранным днищем да расколотый кувшин.
– …я ему-то сразу сказала, что место это проклятое. Но нет же ж. И мой, главное, вот на что мужик толковый, а тоже впёрся. Дёшево мол. И сын вот рядом будет, и землицы тут тоже поболей, чем на Юшкиной слободе…
Тьма расползлась по грязному полу, просачиваясь в щели люка. И теперь уже я ощущал характерный такой запах, пробивавшийся сквозь иные – гари, пыли и тлена. Но эта вонь, вонь иного мира, вызывала зуд в носу и желание чихать.
Аллергия, что ли, развивается?
Смешно будет.
– Ещё вон в дом подбил лезти, смотреть… ну, вроде как оценивать. Там-то оно вовнутрях ничего. Целое. Вот тоже, разве ж оно не колдовство? Полыхало так, что зарево на всю улицу! Я помню распрекрасно! И жар стоял, у меня вон вся малина пожухла, наново пришлось сажать. Мы тогда страху натерпелися. Господь, спаси и помилуй… всю ночь воду таскали, поливали вон, и забор, и дом, чтоб не перекинулось. Пожарные приехали! Стали тут и воду давай лить! Две машины вылили, а оно всё никак! Ясно же, что колдовское пламя!
Магическое скорее уж.
Тьма просочилась внутрь.
В подвале Савелий… а ведь бывал. Точно бывал. Спускался с отцом. И воспоминание это резануло и так, что прям будто иглу в башку вставили. Я аж дёрнулся, не столько от боли, сколько от неожиданности.
– Савка?
– Ничего… вспоминаю вот…
Лестница.
Страх. И матушка, которая руки заламывает, в глазах её слёзы, но она из последних сил сдерживает их, не смея не перечить отцу. И Савка старается не оборачиваться. Это злит отца. А Савка очень боится его разозлить.
– Чего ты там копошишься? – отец и без того раздражён. Он стоит внизу, задирает голову. И Савка сжимается. Лестница кажется ужасающе высокой. Она сколочена из узеньких досок, на которые и ногу-то толком не поставишь, а перил нет.
Отец сдергивает Савку, и тот сжимает зубы, чтобы не крикнуть…
Сейчас в подвале темно. Но тогда горел свет и яркий. Память Савки сохранила отдельные картинки. Полки какие-то. Банки. Свисающие с потолка мотки веревки. Провода? Я заставил Тьму посмотреть наверх. В серо-сизом спектре это тоже походило на верёвку, но зачем кому-то выкладывать из веревки узоры на потолке?
Риторический вопрос. А запах иного мира стал ещё более отчётливым. Да что там, он напрочь перебивал все остальные запахи. Он пропитал этот подвальчик, въелся и в стены, и в пол. Пыль и та хранила его. Но вот откуда он здесь взялся?
Тьма крутанулась.
Помещение было не таким и большим. Узкий коридор, который упирался в стену. Полки с одной стороны. С другой – шкафы. Интересно, что здесь следов пожара нет, хотя по ощущениям этот подвал располагался прямо под кухней. И стало быть, если не от огня, то от жара должен был бы пострадать.
Но нет.
Банки и те не потрескались. И о чём это говорит? А о том, что кто-то позаботился о подвале.
Но…
Почему?
– …а после оно само собою улеглось, – тётка не умолкала. – И вот диво дивное. Так горело, а дом целый. С чего бы? Колдовство! Так я ему и сказала, муженьку своему. И сыну…
А ведь права тётка. Только не колдовство, а магия.
За коридором – квадратное помещение. Комнатой его назвать язык не повернётся. Но я её помню. Точнее Савка помнит. Правда, немного иною. На полу лежал ковёр. А у стены, сбоку, стол имелся, длинный такой. У второй – будто шкаф, но не с резными дверцами, а со многими ящичками, трогать которые строго-настрого запрещалось.
Савка и не стремился.
Была б его воля, он бы из этого подвала сбежал.
– Садись, – отец указывал на низкую лавочку, и Савка садился, уже зная, что произойдёт. Он закрывал глаза, потому что так было нужно, и на шею падала тяжеленная капля-камень. Веревка сразу начинала впиваться в кожу, а та отзывалась зудом, но чесать было нельзя.
Вообще ничего нельзя. Даже шевелиться. И дышать нужно было не просто так. Отец ставил у ног какую-то штуку, которая щёлкала…
Метроном?
И четыре щелчка вдох, а потом – четыре выдох. Главное – не отвлекаться…
Интересно.
– …потом уж приходили люди, стало быть, вроде как покупатели. Ага, морды у них чисто разбойные. Я так нашему-то городовому и сказала. Мол, куда глядишь, когда так-то оно? А он мне, мол, это ты не в своё дело нос суёшь. А как не моё, когда прям под боком, считай…
Память Савкина отказалась работать дальше. То ли то, что происходило, было слишком странным и непонятным, то ли…
Внутрь надо, это однозначно. И я поглядел на Мишку. Поторопить бы его, да… подходить не хочется. Я-то тётку не помню, а вот она вполне возможно помнит Савелия Громова.
Точнее колдунского сына.
– …тогда ж в дом полезли. Вон, дверь новую поставили, чтоб, значится, никто больше не сунулся. Из наших-то никто б и не сунулся. Кому это в охотку, чтоб в свою хату какую заразу приволочь? Аль ещё какую беду? То-то и оно… эти же никого и слухать не захотели. Сперва один заявился, с чумоданами. И вон туточки, прям во дворе…
А вот это уже интересно.
Я предполагал, что старый Савкин дом будет не только мне интересен, но вот чтоб так.
Тьма продолжала обнюхивать углы. Она тоже чуяла знакомый аромат, но понять, откуда тот просачивался, не могла. Не уверен, что и у меня получится. Всё же папенька был артефактором.
Хорошим.
И мозги у него имелись. Жаль, работали не в ту сторону.
– …вытащил какие-то штуковины и с ними всё в дом лазал. Запрёт и потом обратно. И чегой-то чёркает в блокнотике чёрном. Я уж вдругорядь к городовому пошла, чтоб, значится, документы проверил, потому как оно ж крепко боязно! А вдруг этия вон, вдруг тоже колдуны? Или против царя-батюшки умышляют?
Тайник есть.
И где-то там… и даже, думаю, не банальная ямина в стене, прикрытая кирпичом. Нет, тут что-то куда более сложное и завязанное не мир кромешный. Ибо запах…
Именно, в запахе дело.
Он… свежий? Если можно так сказать про вонь тухлятины. В том смысле, что будь этот запах после отца, он бы давно выветрился. Тем паче, что папеньки по официальной версии не стало задолго до пожара. Нет, запах вот такой, будто где-то там, внизу, есть…
А почему бы и нет?
Или, будь там полынья, твари бы воспользовались ею? Матушка Савкина даром не обладала, как и сам Савка. Точнее с ним вопрос, конечно, может, дар бы и имелся, но не такой, которого бы хватило, чтобы защитить дом от тварей.
Стало быть, это не полынья.
Не полноценная.
А… а если её закрывать и открывать? Если… если он сумел найти способ? Ведь устраивают же прорывы. И технология отработанная. Правда, сомнительно, чтоб тут, в подвале, папенька каждый раз жертвоприношение устраивал. Он, конечно, ещё та зараза, но не настолько же отмороженная.
И соседи заметили бы.
– …он мне, мол, окстись, Иванка… это меня так зовут.
– Очень приятно. А по-батюшке?
– Ай, давно уж отвыкшая я по батюшке… тоже мне… невестка вон всё порывается величать, будто бы чужие люди мы. А мы ж родня…
– Так что городовой? – уточнил Мишка, сообразивши, что этак он до вечера не дослушает.
– А… сказал, что приличные люди. Учёные. Что тут это… возгорание… которое с артефакту защитного. Что, мол, хранился тот неправильно, оттого и полыхнуло. Вот. Я ж говорю, колдун… а они, стало быть, дальше ищут. А то вдруг артефакта этая не одна была. Оно-то верно и правильно даже. Многое беды прийти может, но… не нравились они мне. Крутились, крутились да и уехали ни с чем. После уж другие тоже шмыгали. Сперва по дворам пошли, выспрашивать начали, чего тут приключилось и куда хозяйка уехала.
– А вы?
– А что я? Сказала, что знать не знаю. Она ж и вправду скоренько так. Вроде и не собиралася… Савка у ней крепко заболел. Ох, тихий был хлопчик. Мои-то, что сыны, глаз отвесть не можно, потому как прям всё в руках горит. А этот ни рыбу ловить, ни до лесу сбегать, никуда вовсе его мамка со двора не пускала. И с другими не велела гулять. Он, бедолажный, выйдет бывало, сядет на лавку да сидит, пялится на улицу и вздыхает, прям как дед старый, я ей…
– И вы не знали, куда она уехала? – опять перебил Мишка. – Извините, просто там, в доме, нам сказали, что вещи остались. Чужое всё-таким. Нам чужого не надобно…
– Спалите, – посоветовала Иванка. – От как есть, так и спалите. Лучше б сразу и с домом этим проклятущим…
Она снова перекрестилась.
– …я ж говорю чего. Одного дня Савка сбёг. Ну понятно же, что хлопчик, ему гулять в охотку, бегать вон, а она от юбки ни на шаг. Не выдержал. На ярмарку… я ещё тогда предлагала, чтоб с моими пошёл бы, чай, гуртом веселее. Да и приглянули б по-соседски. Но нет, не пустила. Мол, людно и опасно. Так он где-то взял да и сам сбёг. Ну и напоролся, видать, на кого-то. Его и побили. И крепко так побили, что прям дохтура приглашать пришлось. Тот сперва сказал, что поправится малец. Ан нет… не поправился. Мозговая горячка началася. Беда-беда… жалко мне её было. Сперва мужик сгинул, а где, не понять… но оно-то и к лучшему. Не было ей счастия с колдуном. И в жёны он её не взял, и так-то не особо жаловал. Одного разу и вовсе кинул, что обрыдла она ему, спасу нет. Ну, слова-то другие, я-то по-благородственному и не помню. Она после плакала, что по-за сына терпит. Что, ежель она уйти захочет, то сына он ей не отдаст.
Если не полынья, а…
Дед ведь говорил, что там, в подвале, был проход за кромку. И почему бы отцу не повторить его? Ладно, не проход, но лаз. такой, чтоб закрывать и открывать по мере надобности?
Тень бы не пролезла, а запах – тот да… и тогда… тогда надо спускаться.
– Она аж расцвела, когда его не стало-то… а тут разом и с малым беда. Его она любила крепко. Аж с перебором-то любила…
Странные слова, но понимаю эту женщину.
И соглашаюсь.
С перебором.
– И вот этакое-то горе… она, как поняла, что доктор не поможет, побежала куда-то. А вернулась не одна…
– А с кем?
– С полиции? – уточнила Иванка, хитро прищурившись.
Мишка вздохнул. И тихо пояснил:
– Кузина это моя…
– Чего?
– Моя мамка и её мамка сёстрами были.
Опасно. Мало ли, что матушка Савки могла этой вот рассказать.
– Так-то она славною была, да встретила этого. Он и заморочил девке голову. Из дому свёл… вот. Батька её тогда крепко обозлился. Она ж всех опозорила. После в наших-то пальцами тыкали. Моей сестрице едва свадьба не порушилась, хотя уж всё сговорено было. Ну да сами понимаете…
Иванка покивала головой, мол, всё как есть понимает.
– Так что запретил даже имя упоминать, чтоб… ну… такое вот. А тут вот батька её помер зимою. Матушка же, тётка моя родная, слегла. Болеет крепко.
Врёт, как дышит. И главное, верят. Вон выражение на лице у Иванки сочувственное.
– Мамка и попросила. Сказала, возьми вон, съезди, поглянь, что да как. Может, и выйдет помириться, облегчение будет. Так-то адресок у неё был. Я и приехал вот. Выходит, что зазря…
– Горе, горе, – Иванка головой покачала. – Так-то не скажу, куда уехали. Просто одного вечера постучалась она ко мне. Сама бледная, трясётся вся. Говорит, срочно ей уехать надобно. Сына увезть. Что будто бы в Петербурх. Будто бы там дохтур есть, который мозговую горячку излечить способный. И для того дом она продала. Так-то дом же ж хороший, крепкий. Просторный. Вот… а меня попросила кур забрать. Хозяевам они не нужны, а у ней добрые были. Я и забрала. Чего б нет…
– И с кем уехали, вы не видели?
– Не видела.
– А дом…
– А вот седмицы не прошло, как полыхнул. Я ещё подумала, что вовремя она. Так-то снаружи ничего-то, целый, но вот во внутрях там жар был крепким. Останься кто живой, то и косточек не нашли бы.
Охотно верю.
– В Петербург, значит…
– Думаю, – вздохнула Иванка, – нету тебе смысла туда ехать.
– Отчего ж?
– Оттого, что в Петербург другою дорогой едут. Их же машина на Колчино повезла. А там скорее на Москву сподручно будет. Если и вовсе… доехали, – она огляделась и, наклонившись, тихо, как ей показалось, произнесла: – Он их забрал.
– Кто?
– Колдун.
– Так он же сгинул.
– Ну… колдуны, они как коты. У них жизнь не одна. Сгинуть сгинул, а после ожил. Небось, он и хворобу эту наслал. И дружка своего отправил. Так что всё, померла твоя своячница. Она-то колдуну без надобности. А сына он утянул. Может, для обряду какого. Сменял на новую жизнь там.
И сказано было это с уверенностью.
– А дом?
– Чего дом?
– Почему он проклятый? Ну, помимо того, что колдун в нём жил?
– А тебе мало? – и взгляд с прищуром.
– Ну… так-то… дёшево просят в самом-то деле. Прям грешно не взять за такие-то…
– Грешно… ох, и дурные вы, молодые-то. Кто ж хорошее чего задёшево отдаст? То-то и оно, что, ежели цена низкая, стало быть, не всё-то ладно. Оно как на рынке. Или молоко брызглое, или сливки – не сливки, а молоко с жиром топлёным мешаное… нет, тут-то, говорю, в доме самом дело. Я ж пошла-то. Со своими-то. Ну как их одних отпустить? Кухня-то крепко погоревшая, а дальше ничего. Я ещё вспомнила тогда, что соседка сказывала, будто у ней защита такая, особая, от пожаров. Видать и помогла. Всё-то там на месте. И кровати хорошие. И шкапа такая, резная целёхонькая. Только петли чутка покоробило. Но муж у меня рукастый, новые б навесил. Дверцы сняли, чтоб не обвалилися… мы ж купить хотели, – спешно произнесла Иванка, будто боясь, что её обвинят в мародерстве.
