Kitobni o'qish: «Буриданы. Незнакомка»

Перевод Калле Каспера.

Перевод отдельных глав – Гоар Маркосян-Каспер

Редактура – Асмик Маркосян и Татьяна Собко

⁂

Моим дорогим детям Хенри и Эмилии

– Те, кому не довелось испытать поэтическую любовь, выбирают женщину, как котлету в мясной, не заботясь ни о чем, кроме качества товара.

Ги де Мопассан¹

Часть первая
Незнакомка
осень 1960

Глава первая
Caro nome²

Цезаря возвращение Эрвина как будто совсем не удивило, пес принял это по-философски, как и все, разве кроме птиц-вредителей, отпугивать которых являлось его миссией. Животные счастливее нас, подумал Эрвин, ибо они не сомневаются, а делают то, что требует от них природа, зато человек все выбирает, выбирает, наконец решает, а потом жалеет.

Он не стал тратить время на то, чтобы сходить в комнату, здесь же, во дворе развязал рюкзак, вытащил из вороха сорочек, белья и галстуков плавки, подхватил с проволоки полотенце, и, опираясь на палку, поспешил так быстро, как позволял протез, в сторону калитки.

Всю дорогу до пляжа он преодолел в максимальном для себя темпе. Он знал, что нельзя торопиться, можно споткнуться и упасть, но не смог себя обуздать, так его тянуло к Незнакомке. Он всегда мечтал встретить женщину, которая поняла бы его с полуслова, у которой были бы те же интересы, что и у него, схожие идеалы, близкий взгляд на мир… Была ли Незнакомка такой? Эрвин не знал этого, но он увидел ее сдержанные движения, услышал ее ровный, спокойный голос, все это намекало на тонкую личность, но только намекало, соответствовало ли это истине, предстояло еще узнать, и Эрвин очень боялся разочароваться.

Вступив на железнодорожное полотно, он оглянулся, но Незнакомки не увидел. Правда, кипарисы заслоняли пляж, к тому же, она могла уплыть так далеко, что стала недосягаемой взору. Море блистало в лучах солнца словно серебряное блюдо – различить на нем чью-то голову было трудно, и все же Эрвин чувствовал, что его охватывает тревога: а что, если отпуск Незнакомки закончился именно вчера и она уехала ночным поездом, в любую точку этой необъятной страны, которая называлась Советским Союзом?

Он осторожно спустился с железнодорожного полотна, сделал еще несколько шагов, и весь пляж предстал перед ним как на ладони.

Однако он был пуст.

Проковыляв ближе к берегу, Эрвин сел на слегка согревшиеся камни и почувствовал вдруг огромную печаль. Точно так исчезли они все, все женщины, с кем случай или судьба его сводили – исчезли, испарились, как исчезает и испаряется жизнь. Гордая Барбара, не считавшая его в достаточной степени немцем, Рут, имевшая право гулять с кем угодно, но обязанная выйти замуж только за еврея, Матильда, перед умирающим мужем которой ему было так стыдно, Эрна… Где они сейчас? Барбара репатриировала в 1939-м, Матильда с сыном сбежали в 1944-м, как и Эрна… Осталась только Рут, успевшая эвакуироваться в начале войны, в отличие от других Шапиро; Арнольд потом говорил, что встретил ее в Москве, но что с ней стало, Эрвин не знал. Были они все для него еще живыми людьми, или только привидениями? Превратится ли в привидение и Незнакомка?

Потом он вспомнил про Тамару. Да, относительно Тамары сомневаться не приходилось, это была женщина из плоти и крови, по нервным клеткам Эрвина и сейчас пробежала острая боль, стоило ему о ней подумать. Герман оказался прав, мезальянс для брака – дело гибельное, а у них с Тамарой мезальянс оказался даже двойным, она не подходила ему по интересам и установкам, а он ей – по возрасту и мужской силе. Брак с Тамарой был ошибкой, огромной ошибкой, и винить в этом он мог только себя. Смягчающие обстоятельства? Как он, вернувшись из лагеря, огляделся и почувствовал, что хочет жить и любить, любить кого угодно, главное – любить? Оправдания всегда можно найти, а настоящая причина состояла в другом – ему не хватило терпения дождаться ту единственную, близкую, свою, которую жизнь для каждого готовит…

Была ли Незнакомка той единственной, близкой, своей? Эрвин не знал о ней ничего, ни ее профессии, ни того, замужем ли она, ни даже имени. Он догадывался только об одном – Незнакомка несчастна и она несет в себе некую тайну.

Он огляделся – пляж по-прежнему пустовал. Раздевшись, он развязал ремни протеза и освободил культю.

Незнакомка так и не появилась, Эрвин плавал, пока не почувствовал, что проголодался, проковылял обратно в дом Контры, приготовил роскошный завтрак из яичницы и докторской колбасы и открыл новую банку варенья. Конечно, все это было чужим, но он не собирался оставаться в долгу, его портмоне было набито купюрами от Люсьена Рюбампре и Родиона Раскольникова, месяца на два точно хватит, а если жить экономно, то и на полгода. Чайник в хозяйстве отсутствовал, пришлось воспользоваться кастрюлей, но кофе тем не менее получился такой, какой любил еще папа – крепкий, горячий и сладкий. Накрыв себе стол в саду, Эрвин не забыл и Цезаря, которому достался ломтик колбасы.

Когда тарелка с надписью «Интурист» опустела, а из бутылки с кефиром не удалось вытрясти больше ни капельки, Эрвин перелил кофе из кастрюли в потрескавшуюся чашку и открыл газету, забытую Контрой на столе.

На первой странице он обнаружил речь Хрущева на ассамблее ООН. В смысле мировой политики, это был важный текст, и Эрвин внимательно его прочитал. Хрущев решил выступить в роли Кассандры, он предвещал международному империализму скорую гибель. С аргументами у него был полный порядок: африканские страны одна за другой, завоевывали независимость – но осчастливит ли их обретенная свобода, подумал Эрвин? Каждый народ живет в своем времени, и негры не явились исключением, более того, для них время остановилось где-то в темноте веков; таким образом, пришлось констатировать, что если бы их не колонизировали, то они до сих пор строили бы хижины из соломы, рубили) деревья каменным топором, трудились на поле мотыгой (если бы вообще трудились), а в праздную минуту били бы в там-там, как, впрочем, и сейчас. Именно подлые колонизаторы сунули обитателям черного континента в руки модные орудия труда и, к несчастью, не только труда. Оралом негры так и не научились как следует пользоваться, зато мечом, то есть, автоматом Калашникова, вполне, откуда иначе победа в борьбе за независимость. Было красиво и романтично думать полагать, что сейчас, после освобождения, творческие силы раскрепостятся, и порабощенные быстро догонят в развитии поработителей – как Хрущев в одном из недавних речей обещал догнать и перегнать Америку –, однако, рассуждая здраво, Африку поджидал, наоборот, регресс, возвращение в состояние, из которого ее в свое время вытащили. Сможет ли бескорыстная помощь СССР притормозить этот процесс? Возможно чуть-чуть, но это означало, что великие планы Хрущева снабдить за пять лет каждого советского гражданина холодильником, стиральной машиной и телевизором будут похоронены в песках Сахары.

И вообще, даже теоретически, можно ли народы, живущие в прошлом, перенести в современный мир? Только воспитание, многолетнее, если не многовековое воспитание способно с этим справиться, но откуда взять столько времени и столько воспитателей? И хотели ли родившиеся в каменном веке или в средневековье оттуда выбраться? Эрвину это напомнило его брак – разве и он не пытался заставить Тамару полюбить литературу и оперу, и что из этого вышло? Довольно скоро он убедился, что интерес жены к его пристрастиям поддельный, что она предпочитает новое платье, рюмку ликера и болтовню с подругами. Наверно, с африканскими народами дело обстояло примерно так же, они с удовольствием принимали всякую помощь, особенно, что касалось вооружений, но образ жизни менять не желали, им и так было недурно.

Да и имели ли европейцы моральное право кого-то учить? Разве две подряд мировые войны не свидетельствовали, что дикость продолжает существовать внутри любого, на взгляд самого цивилизованного народа? Опять-таки, было красиво и романтично полагать, что простолюдины, освободившись от императоров, королей и царей, создадут новое, прекрасное общество, однако практика доказывала обратное.

От таких мыслей Эрвин совсем помрачнел, в какую-то секунду он не видел никакой перспективы, ни для себя, ни для мира, и поэтому весьма обрадовался, услышав вдруг за спиной энергичный мужской голос:

– Ах значит вы не уехали?

Обернувшись, Эрвин увидел, что со стороны соседнего дома над забором появилась чья-то голова.

– Нет, еще не уехал, – подтвердил он догадку соседа.

– Меня попросили кормить пса. Теперь вы с этим справитесь сами?

– Да, беспокоиться по поводу пса вам действительно не стоит, – заверил Эрвин и указал в сторону Цезаря, сосредоточенно следившего за жужжащими над мордой мухами. – Только что по-братски разделили кусок колбасы.

По-братски, словно СССР и Конго, хотел он добавить, но в последнюю секунду спохватился – политические ассоциации в стране, хозяин которой только что бранился в Нью-Йорке, не приветствовались.

Вместо этого словно само собой с уст сорвался вопрос:

– А вы не знаете, где живет эта дачница, которая каждый день проходит мимо?

– Дачница?

– Ну да, знаете, с такой темной пышной шевелюрой. Хотел ее поблагодарить, во время шторма она помогла мне выбраться из волн.

– С шевелюрой?

Слово явно не входило в лексикон соседа.

– Да, с черными волосами.

– Да это же племянница Багдасаровых! Их дом выше, номер девятнадцать.

– Вдруг вы даже знаете, как ее зовут?

– Как зовут? Вроде слышал. У Чехова, по-моему, есть такой рассказ. Кто-то висит у кого-то на шее.

– Возможно, Анна?

– Именно, Анна! Правда, кажется, это был не человек, а орден.

– Ну да, кому же надо жену на шею вешать, – засмеялся Эрвин.

Сосед не сразу понял шутку, а когда понял, смеялся долго и со вкусом. Затем он пропал – наверно, отправился кормить свиней, ибо скоро с той стороны раздался радостный хрюк.

– Анна, – повторил Эрвин про себя, – Анна.

Падчерица Германа, единственная, оставшаяся на родине, носила такое же имя, и он посчитал это хорошей приметой.

Глава вторая
Первичные потребности

Убрав со стола и помыв посуду, Эрвин задумался. На этот раз он наелся, но относительно будущего царила неясность. До сих пор за продукты отвечал Контра, властно отвергавший попытки Эрвина участвовать в хозяйстве, и такое, беззаботное существование привело к тому, что он даже не знал, где находится местный магазин.

Но пришлось отправиться на поиски, потому что и хлеб, и колбаса кончились, да и молочные продукты имели дурное свойство портиться, по сему их приходилось систематично обновлять. К тому же сегодня была суббота, сие означало, что завтра с беспощадной предопределенностью последует воскресенье, день, когда все советские граждане отдыхают. Да и сейчас следовало поторопиться, ибо непонятно, до которого часа продавщицы в осеннюю жаркую, не в смысле погоды, а дел в поле и огороде, пору будут стоять за прилавком, вот повесят на дверь объявление: «Инвентаризация», и что тогда?

Идти с рюкзаком в магазин Эрвин постеснялся, махнул рукой на неудобства, сунул пустые бутылки из-под кефира в самую обыкновенную авоську и взял курс на калитку. На полдороге неожиданно возник компаньон: Цезарь. Вместе они вышли на крутую дорогу, и тут пес, недолго думая, повернул не вниз, а вверх.

Эрвин решил довериться опыту старожила.

– Может, увижу заодно, где живет Анна, – подумал он с волнением.

Солнце грело нежно, купанье и завтрак добавили сил и подняли настроение, он шагал, энергично отталкиваясь палкой все вверх и вверх, вдыхая осенние запахи, и слушая пиликанье цикад, напоминавшее начало третьего акта «Аиды».

Цезарю тоже хватало развлечений, он вечно забегал вперед, обнюхивая все, что попадалось на пути, даже окурки и использованные билеты в кино. Через некоторое время действительно показался, правда, не гастроном, и даже не сельпо», но окрашенный в зеленый цвет киоск, весьма похожий на тот, в котором Эрвин, отдыхая у тещи, ходил покупать для Тимо лимонад.

Очередь отсутствовала, и причину Эрвин понял сразу, как только его взгляд легко, можно сказать, не встречая сопротивления, скользнул по прилавку.

– Цезарь, куда ты меня привел? Тут же нет ничего кроме хлеба, – решил он сделать замечание.

Пес очевидно почувствовал себя неловко, ибо стал, словно прося прощения, вилять хвостом.

Зато хозяйка киоска обиделась.

– А не надо так долго спать! – заявила она резко. – Киоск открывается в девять, если придти к этому часу, все есть.

Эрвин не стал с ней спорить, попросил буханку хлеба, с которого, заметив приближающуюся руку продавщицы, поднялась стая мух, а затем показал в сторону груды консервов в дальнем конце прилавка.

– А это что у вас?

– Ах это? Крабы, – пояснила продавщица презрительно.

– Крабы? Настоящие крабы? – удивился Эрвин.

После смерти Сталина он этого деликатеса в таллинских магазинах не видел.

– Какие еще, если не настоящие? Не деревянные же! – фыркнула продавщица.

Эрвин попросил сперва три банки, потом увеличил количество до пяти, он бы и десять взял, да неловко было.

Бутылки от кефира продавщица тем не мене принимать отказалась.

– Только в обмен на товар, – высказалась она категорично.

Заплатив и засунув консервы в авоську, Эрвин заколебался. Напротив киоска стоял дом номер семнадцать, итак, следующий должен быть девятнадцатый. Конечно, немного странно предстать пред очи Незнакомки с авоськой, полной консервов и пустых бутылок, но, с другой стороны – что это по сравнению с одноногостью?

И, к удивлению Цезаря, уже собравшегося возвращаться по той же дороге, он потянулся вверх; пес, сделав несколько поворотов вокруг хвоста, последовал за ним.

Номер девятнадцать, кирпичный дом в полтора этажа, выглядел значительно лучше своих соседей на этой улице. На клумбе росли розы, а в дальнем конце двора стоял точно такой же «Москвич», какой София купила для Эдуарда.

Окна были закрыты.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – кликнул Эрвин.

Послышался звон цепи, и из-за угла дома появилась крупная овчарка, похожая на ту, для которой Герман собирал кости у всех родственников. Заметив Эрвина – или, скорее, Цезаря – соплеменник Барбоса отреагировал гулким лаем.

Цезарь ответил тихим рычанием.

– Спокойно, Цезарь, зачем ссориться, – сделал Эрвин псу внушение, и, поскольку больше никто не появился, повернул обратно, вниз.

Вернувшись, Эрвин осмотрел критическим взглядом содержимое продуктового шкафа и пришел к выводу, что до понедельника можно продержаться.

Но дальше что?

Пришлось признать, что экономическое положение СССР за последние годы заметно ухудшилось. Это казалось странным, сразу после войны страна ведь лежала в руинах – и, однако, тогда всего хватало, если не в магазинах, то на рынках.

Деградация началась после смерти Сталина, и в этом, по мнению Эрвина, крылся еще один парадокс. Логично было предположить, что после окончания кровавой эпохи народ заработает с удвоенной энергией и, учитывая богатые недра и немеряные гектары плодородной почвы, наступит изобилие – но не тут-то было. Как только кнут Сталина перестал танцевать по спинам рабочих и крестьян, экономика начала разваливаться. Отправить в космос существ типа Цезаря – с этим советское государство еще справлялось, но производить в должном количестве ветчину и сметану оказалось ему не по силам – даже за той вкусной творожной массой, которую Эрвин с таким удовольствием уничтожал, Контре приходилось ездить в Сочи.

В чем же дело, почему теперь, после того, как в стране уже давно не осталось ни одного эксплуататора, и люди трудились во имя всеобщего блага, плоды этого труда все хирели и хирели?

Муж Виктории, Арнольд, объяснял деградацию отсутствием мотивации – к чему вкалывать, если за плохую работу платят столько же, сколько за хорошую?

По мнению Эрвина, все было отнюдь не так просто. Что значит – отсутствие мотивации?

Он хорошо помнил письма отца, которые тот отправлял ему в ссылку. После войны в селе не хватало опытных работников, одни погибли, другие сбежали, и отцу пришлось вкалывать за десятерых: он руководил семеноводством района, организовывал скупку и продажу семян, да еще следил, чтобы поля Лейбаку не остались невспаханными – однако отец не жаловался, наоборот, он был доволен, что его знания и опыт снова понадобились и он может заниматься любимым делом. Если у отца в семьдесят пять лет хватало мотивации, почему ее не находили люди помоложе?

Сам Эрвин в ссылке больше всего страдал именно из-за праздности: немного оправившись, он хотел вернуться к адвокатской практике, но ему отказали – не доверяли, как бывшему заключенному. Тогда он стал переводить, просил Лидию свести его с издательством, только чтобы не сидеть, сложа руки.

Нет, вопрос был в другом – одни люди хотели работать, другие не хотели. Может, те другие не нашли подходящей для себя профессии?

Цезарь, вернувшись с прогулки, сразу отправился в дальний угол сада и теперь наполнял воздух систематическим лаем, наверно, вороны в его отсутствие обнаглели.

Нравился ли ему его труд?

Эрвин не знал этого, но ему казалось, что и над этим вопросом стоит поразмыслить. Расставив консервы на полке, он проковылял в свою комнату, снял протез, лег на железную кровать и потянулся за блокнотом.

Глава третья
Закат

День прошел спокойно, в умеренном темпе, Эрвин поработал, сходил поплавать, пообедал, сварив картошку и открыв первую жестянку консервов, передохнул, а когда настали сумерки, решил пойти посмотреть на закат. Его отпуск имел один, но большой недостаток – в доме не было книг. Раньше Эрвин с Контрой коротали время, беседуя или читая друг другу стихи, но заниматься декламацией одному…

Незнакомки он так и не встретил, во время второго купания пляж также оставался пуст, и Эрвин снова подумал с тревогой, что, наверно, она уехала.

Но теперь, едва поднявшись на железнодорожное полотно, он сразу увидел, что кто-то сидит на гальке, недалеко от моря, и по ее позе, по тому, как она обхватила колени руками, Эрвин понял, что это Незнакомка.

Медленно, очень медленно, даже для инвалида он приблизился, не зная, как поступить дальше – с одной стороны, было странно и даже невежливо устроиться в стороне, с другой – а что, если Незнакомке хочется побыть одной?

Его колебания решила она сама: повернув на звук шагов голову, она больше не сводила взгляда с Эрвина, из чего можно было сделать вывод, что его присутствие не является нежеланным.

– Я уж думал, что вы уехали, – сказал Эрвин, подойдя к ней вплотную.

– Я ездила в Сочи.

– За продуктами?

– Нет, звонить домой.

Эрвин почувствовал разочарование – конечно, как он сразу не догадался, наверняка Незнакомка замужем, у нее муж и дети, а она отдыхала одна потому, что отпуск ей дали только сейчас.

Он уже хотел проститься и поковылять дальше, но Незнакомка показала на место рядом с собой и сказала:

– Да сядьте же, скоро закат, пропустите.

Эрвин послушно опустился на камни – послушно и неуклюже, потому что с протезом все движения такого рода были неудобны.

Какое-то время они молча смотрели, как красный огненный шар медленно погружается в море.

– Меня зовут Эрвин, – решился Эрвин, наконец, представиться.

– А меня – Лукреция, – ответила Незнакомка после небольшой паузы.

Как же так, поразился Эрвин, сосед ведь сказал, что дачницу зовут Анна? Или он перепутал ее с кем-то?

– У вас прекрасный русский язык, но сами вы совсем не похожи на русского, – продолжила она.

– Я и не русский. Мой отец был эстонцем и мать немкой, а язык я знаю потому, что родился и провел детство в России.

– У моего дедушки был хороший друг – эстонец, но во время гражданской войны они потеряли друг друга из виду.

– А чем ваш дедушка занимался?

Незнакомка умолкла. Эрвин подумал сперва, что ее внимание сосредоточилось на солнце, дошедшем до самой кромки горизонта, но скоро она заговорила, с болью в голосе.

– Он был купцом, буржуем. Продавал зерно за рубеж, в Константинополь. Ему следовало после революции сбежать за границу, но он не смог.

– Почему?

– Семья была разбросана по всей России, бабушка с младшими детьми, то есть, с моим отцом и младшей тетей, прятались здесь, в этом селе, у дальних родственников, другая тетя жила на Днепре, в Каховке, старший дядя воевал за белых, он погиб во время Ледяного похода, надо было всех найти, собрать, а потом оказалось поздно.

– Его арестовали?

Незнакомка сделала небольшую паузу, словно колеблясь, стоит ли отвечать на такой вопрос, но когда снова заговорила, ее голос звучал уверенно.

– Не сразу. Дедушка был находчив, он сменил фамилию, вступил в партию, даже сделал карьеру, дошел до довольно высокого поста, но в конце концов его разоблачили. Я хорошо помню этот день, мы с дедушкой жили в Москве, мои родители были в разводе, отец работал за границей, в посольстве, а мать снова вышла замуж, я ее редко видела. Бабушка к этому времени умерла, меня нянчила одна старушка, мы как раз возвращались с ней с прогулки, как вбежал дедушка, он был взволнован, сказал, все кончено, его узнали, его вызвали на партактив, а там оказался старый знакомый из его родного города, Ростова. Дедушка боялся, что после его ареста мать заберет меня к себе, он не хотел этого, у них были очень плохие отношения, дедушка считал, что отец ошибся, женившись на ней, поэтому он сказал, что отправит меня в Тбилиси, к старшей тете, тетя потеряла на гражданской войне всю семью, но она была очень крепкой женщиной, снова вышла замуж, перебралась к мужу в Тбилиси, муж скоро умер, а она осталась там, работала заведующей ЗАГС-ом. Дедушка посадил меня на поезд, договорился с одним пассажиром, что тот посторожит меня, обнял в последний раз и ушел. Больше я его не видела, его действительно арестовали, чуть ли не в ту же ночь, и расстреляли…

Она снова замолкла. Эрвин тоже молчал какое-то время, а затем спросил:

– Можно поинтересоваться, как фамилия вашего дедушки?

Было в его голосе что-то такое, что словно встряхнуло Незнакомку, она подняла на Эрвина удивленный взгляд.

– Арутюнов, – ответила она.

– Так я и подумал, – сказал Эрвин.

Он не стал ничего добавлять, потому что уже видел по лицу Незнакомки, что она все поняла.

– Значит, вы – Буридан?

– Да.

Солнце уже наполовину ушло в море, поднялся ветерок.

– Я тоже подумала… Конечно, не то, что вы Буридан, но что… Что вы не из них…

Эрвин заметил, что Незнакомка дрожит, снял пиджак и накинул ей на плечи.

– Нет-нет, мне не холодно, – сказала Незнакомка, и вдруг разрыдалась.

Было уже совсем темно, когда они ушли с пляжа. Незнакомка рассказала Эрвину все, что случилось с ней после гибели дедушки. Тбилисская тетя удочерила ее и, на всякий случай, дала имя поскромнее, попроще чем Лукреция – так она стала Анной. Своего отца она больше не видела, того вскоре после ареста дедушки вернули в Москву, и там он исчез, лишь много позже Лукреция узнала, что его тоже казнили. О матери Лукреция говорить не желала, сказала только, что как-то потом, уже взрослой разыскала ее, но ни к чему хорошему эта встреча не привела.

– Мы были друг другу чужими.

Она выросла в Тбилиси, а летом приезжала отдыхать к младшей тете, которая так и осталась здесь, в деревне, вышла замуж и родила троих детей. Потом Лукреция тоже вышла замуж, за однокурсника, грузина. Муж ничего не знал об ее прошлом, он был уверен, что ее зовут Анна, и она дочь той женщины, у которой живет. Тетя строго предупредила Лукрецию, чтобы она ни за что не рассказывала мужу о своей тайне, но Лукреция не послушалась.

– Я просто не смогла промолчать, – призналась она, – Подумайте, как строить жизнь, если между тобой и любимым человеком чудовищная ложь.

В свадебную ночь она во всем призналась мужу.

На следующий день он отправил ее обратно, к тете.

– Это был страшный позор, соседи были уверены, что он поступил так, поскольку обнаружил, что я не девственница. А я даже не могла никому объяснить истинную причину.

Муж был комсомольским активистом, надеялся сделать карьеру, с этой точки зрения даже брак с армянкой в грузинских условиях был изъяном, но если бы обнаружилось ее происхождение, он мог распрощаться со своими надеждами.

– Я сама виновата, следовало рассказать ему раньше, после свадьбы он имел полное право упрекнуть меня, что я его обманула.

Но брачная ночь все-таки состоялась, и скоро выяснилось, что Лукреция ждет ребенка. Когда муж об этом узнал, он стал ее материально поддерживать.

– Он не плохой человек, просто он – мужчина, и упорно хотел чего-то добиться в жизни. Тетя боялась, что он нас выдаст, но он никому не сказал.

Потом умер Сталин, ситуация изменилась, прошлое Лукреции уже не таило в себе опасности, однако муж за это время успел жениться на другой.

– А вы бы вернулись к нему?

– Не знаю. Возможно. Он все-таки отец Роберта.

Потом она стала задавать вопросы об Эрвине, и он рассказал, как попал в лагерь, правда, вышел оттуда живым, но потерял здоровье.

– Вы тогда лишились ноги?

– Нет, это случилось позже.

Он рассказал о неудачном браке, о том, как Тамара его не понимала и не желала понимать, как она своей маниакальной любовью начала портить сына и довела Эрвина до того, что он пытался покончить собой.

– Мы словно из разных миров. Между нами нет ничего общего.

Он не стал рассказывать Лукреции, как КГБ пытался его отравить и послал за ним в Москву двойников – не стал, потому что вдруг почувствовал – кто знает, может это все и не так. Зачем КГБ какой-то инвалид, разве у них нет дел посерьезнее?

Потом им действительно стало зябко, и они ушли. Незнакомка – как Эрвин до сих пор про себя ее называл – помогла ему перейти рельсы и шоссе, последнее было особенно сложно в темноте, фонари приближающихся машин сверкали словно глаза хищников.

Выйдя на проселочную дорогу, Эрвин проводил Незнакомку до дома номер девятнадцать.

– Уже поздно, я не могу вас пригласить зайти, деверь спит, ему завтра на дежурство. Но приходите к нам обедать, тетя наверняка обрадуется, она часто вспоминает Буриданов.