Kitobni o'qish: «Русский социализм»

“Первым признаком политической

мудрости является умение считаться

с данным положением дел”.

Г. Плеханов

С отменой в 1861 году крепостного права капиталистические отношения в Российской империи стали господствующими отношениями. Рост промышленности предопределил быстрый подъем рабочего движения, развитие которого в конце 19 века пошло по пути социал-демократии.

Русская социал-демократия – наиболее молодая в европейской социал-демократии – обладала с точки зрения классической марксисткой теории некоторыми странностями, обусловившими, как оказалось, многие последующие события в истории страны.

Георгий Плеханов – известный русский марксист, наиболее образованный и близкий из всей русской социал-демократии – по своему положению основателя и теоретика в эмиграции – к основному течению западноевропейского рабочего движения конца девятнадцатого века, в своей полемике по организационному и другим вопросам, именно в силу своего положения полпреда классического марксизма в России, должен был отметить эти несообразности, возникшие благодаря специфическим условиям имперской действительности.

Известно, что подобного рода расхождения (а их было достаточно) составляли рутинную тему препирательств “большинства” и “меньшинства” РСДРП¹, между специфическим русским марксизмом и каноническим марксизмом, в не менее специфически русском исполнении.

Плеханов же интересен как раз минимумом специфического, и эта, с одной стороны, приверженность к выводам классической теории и отсутствие шаблонности мышления, которая спасала его от оппортунизма меньшевиков, делала его критику “твердого большевистского крыла партии наиболее исторически ценной.

В 1903 году позиции сторон вполне определились. В частности, в организационном вопросе “большинство считало, что и комитеты, и отдельные члены партии могут получать очень широкие полномочия, но это должно зависеть от Центрального комитета, ЦК может и, наоборот, если найдет нужным и полезным, своей властью раскассировать комитет или другую организацию, он может лишить того или другого члена партии его прав. Иначе нельзя успешно организовать дело пролетарской борьбы”.²

“Представители называют это централизмом, – возмущался по этому поводу далее Плеханов, – Полноте советники! Это просто-напросто была бы мертвая петля на шее нашей партии, это бонапартизм, если не абсолютная монархия старой дореволюционной манеры”.

В доказательство он рисует живописный и, увы, как оказалось не исторического вероятия политический пейзаж.

“Вообразите, что за Центральным Комитетом всеми нами признано пока еще спорное право “раскассирования”, тогда происходит вот что. Ввиду приближения съезда, ЦК всюду “раскассировывает” все недовольные им элементы, всюду сажает своих креатур и, наполнив этими креатурами все комитеты, без труда обеспечивает себе вполне покорное большинство на съезде. Съезд, составленный из креатур ЦК, дружно кричит ему: “Ура!”, одобряет все его удачные и неудачные действия и рукоплещет всем его планам и начинаниям.

Тогда у нас действительно не будет в партии ни большинства, ни меньшинства, потому что у нас осуществится идеал персидского шаха. Щедрин говорит, что когда Мак-Магонша спросила у этого повелителя “твердых” магометан, издавна пользующегося правом “раскассирования”, какая из европейских стран нравится ему больше остальных, он, не колеблясь, ответил “Россия” и тотчас кратко пояснил свою мысль: “Jamais politique, toujour hourrah! Et puis фюить!” (Никакой политики, всегда ура! И затем фюить!) У нас тогда будет как раз это самое: “Jamais politique, toujour hourrah! Et puis …раскассирование!”³

“ Большевики очевидно смешивают диктатуру пролетариата с диктатурой над пролетариатом”,⁴ – заключает Плеханов, относя это к их приверженности к тактике интеллигентских заговоров а ля Бакунин. Однако первопричина этой, да и некоторых других особых черт российского ортодоксального марксизма лежит в том последовательном восприятии места буржуазии, пролетариата и социал-демократии, продемонстрированном Лениным, поддержанным большинством РСДРП, а затем всем русским рабочим движением.

“Мы сказали, – пишет Ленин в своей брошюре “Что делать?”, – что социал-демократического сознания у рабочих и не могло быть. Оно могло быть принесено только извне…” Против этого нечего возразить, если иметь ввиду рабочих России начала ХХ века. Между тем, Ленин проходит мимо этого, явно ограничивающего его рассуждение по времени и месту, обстоятельства и, по обыкновению любого русского интеллигента выводить общемировые истины из чего угодно, продолжает: “История всех стран свидетельствует, что исключительно своими силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание трэд-юнионисткое, то есть убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства тех или иных необходимых для рабочих законов и т.п.

…Учение социализма выросло из тех философских, исторических и экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов. Основатели современного научного социализма, Маркс и Энгельс, принадлежали сами по своему социальному положению к буржуазной интеллигенции. Точно также и в России теоретическое учение социал-демократии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, возникло как естественный и неизбежный результат развития мысли у революционной социалистической интеллигенции”.⁵

Возражения на подобные утверждения были более, чем уместны: “По Ленину рабочий класс, предоставленный только самому себе, способен бороться только за условия продажи своей рабочей силы на почве капиталистических отношений производства”.⁶ “Однако, если верно то коренное положение исторического материализма, которое гласит, что мышление людей определяется их бытием, то ясно, что на известной стадии общественного развития рабочие капиталистических стран пришли бы к социализму даже в том случае, если бы они были предоставлены своим собственным силам… Еще в 1845 году Маркс, споря с Бруно Бауэром, указывал на то, что пролетариат, как пролетариат, то есть в силу своего положения в капиталистическом обществе, вынужден будет прийти к отмене частной собственности, то есть совершить социальную революцию. При этом Маркс прибавлял, что “речь не идет о том, какую цель себе ставит в данное время тот или иной пролетарий или даже весь пролетариат. Речь идет о том, что представляет собой этот класс и что он, в силу своего бытия, исторически принужден будет совершить. Его цель и его историческое действие осязательно и непререкаемо определяется его собственным житейским положением, равно как и всей организацией общества”.⁷

Поэтому “совершенно немыслимо, – заключал Плеханов, – считать развитие научного социализма совершенно независимым от роста стихийного рабочего движения. Если бы Ленин дал себе легкий труд сообразить это, он немедленно зачеркнул бы то свое положение, которое могло бы иметь некоторый смысл под пером писателя-идеалиста, но является неожиданной бессмыслицей, когда его выдвигает и отстаивает человек, не без успеха выдающий себя за сторонника материалистического объяснения истории”⁸

Впрочем, категоричность Плеханова здесь далека от совершенства и, поправляя Ленина, он – как это часто бывает – “выплескивает вместе с водой ребенка””. Если даже мысль российского эсдека и двигалась независимо от стихийного роста рабочего движения в России, то по-видимому делала это благодаря не менее стихийному росту движения западноевропейского пролетариата, из которого (вместе с Плехановым) оно произошло, никак не нарушая тем самым всеобщего закона. Утверждение, что марксизм в России возник независимо от рабочего движения, оставаясь чистым абсурдом, появлением которого мы обязаны остаткам школьной логики в рассуждениях Ленина, не может заслонить исторического факта известной обособленности российской социал-демократии от развития российского рабочего класса.

Когда частное привязывают к общему, а общее выводят из частного вне зависимости от того, что выходит – живое явление или логический уродец, – получается либо исторический нонсенс, как у Плеханова, забывшего о своем собственном существовании, либо “чистый как слеза” идеализм Ленина, “когда масса есть неодухотворенный сырой материал, над которым производит свои операции отмеченная печатью духа святого интеллигенция”.⁹

Скептическое отношение Плеханова к теоретическим способностям конечно можно понять. “Он представляется мне…более инстинктивным, чем сознательным марксистом; но я верил в благодетельную силу его “ортодоксального” инстинкта и надеялся, что он лучше усвоит, если не метод, то вывод марксизма…”¹⁰

Думается, Ленину в свою очередь трудно было обольщаться политическими способностями Плеханова, ибо, судя по всему, политический инстинкт делал Ленина на практике куда большим диалектиком, хотя при этом весьма страдала от неосторожного обращения теория марксизма.

Действительно, в условиях слаборазвитой экономики самосознание русских рабочих далеко отстало от уровня западноевропейских пролетариев, частью которых в идейном и практическом отношениях была в общем-то русская социал-демократическая интеллигенция; верноподданность же русского буржуа по той же причине исключала его всякую сколь-нибудь серьезную революционность и требовала гегемонии пролетариата в буржуазной революции. Рассуждения Ленина о предназначении интеллигенции и пролетариата можно понять с точки зрения наличной ситуации: то, что не могло стать общим законом, может быть его специфическим выражением для данного места и в данный момент времени, когда один и тот же закон, всякий раз по новому, находит себя в новых обстоятельствах.

Плеханов, видя идеализм теоретических построений Ленина и не замечая политический реализм его действий, оказался рабом ограниченного знания и Ленин, с его теоретической дешевкой и здоровым политическим чутьем, оказался большим материалистом, чем человек “верно использовавший метод марксизма”. Можно сказать, что Ленин, хотя и думал о себе как о российском интеллигенте социал-демократе, на деле всем своим существом принадлежал “стихийному росту русского рабочего движения”, а Плеханов, хотя и отождествлял себя с русским пролетариатом, был, тем не менее, в силу своей приверженности к отвлеченному знанию стопроцентным интеллигентом скорее западноевропейского толка.

Тот “чрезмерный централизм” и “избиение либералов” были неизбежны для РСДРП в условиях империи, если хотели ее свалить, и Плеханов сам – прямо или косвенно –это признавал, когда не горячился, реагируя на теоретические глупости большинства РСДРП.

“До сих пор социализм был делом интеллигенции; рабочие проникались его идеалами лишь в качестве отдельных лиц, в лучшем случае – отдельных кружков, которые тем более отдалялись от массы, чем яснее становилось их социалистическое сознание. Но социализм, отдалившийся от массы, обречен на полное бессилие… И это бессилие отдалившегося от массы социализма составляет силу царского правительства, опиравшегося на бессознательность массы”.¹¹

Нужно овладеть массой. Мало того, необходимость “чрезмерного централизма в отношении массы пролетариата, диктатуры над пролетариатом было предопределено как главное необходимое условие социального переворота.

Поэтому-то “у Ленина профессиональные революционеры создают союзы, по своему усмотрению распоряжающиеся судьбами всего рабочего движения”.¹² Только так РСДРП, как политическая организация рабочего класса, могла противостоять существующему порядку.

Возмущение Плеханова и меньшевиков отходом от норм классического марксизма выглядит несколько дико в царстве сохи и самодержавия. “Разве в чрезмерном централизме заключается преступное покушение на жизнь РСДРП”? Не скорее – наоборот? Во всяком случае, до завоевания власти “в условиях свирепой схватки с самодержавием” ценрализ опасен не рабочему классу, а скорее его врагам, ибо гораздо вероятнее, что партия скорее развалится от ударов извне, чем от внутренних происков “ограниченных честолюбцев” или внутреннего вырождения. Аналогично, слабость российского верноподданного буржуа необходимо заставляла, если хотели много достичь в области буржуазных политических свобод, в осуществлении демократического переворота, оттеснить либералов более радикальны элементом – пролетариатом, точно также как на место пролетариата поставить социал-демократическую интеллигенцию.

Так неравномерность развития капитализма создала ситуацию, когда известная часть интеллигенции отсталой России, адаптируя европейский марксизм, оказалась в политике в роли пролетариата, пролетариат приобрел революционные устремления буржуазии, а русский буржуа стал поклонником конституционной монархии. Только сами монархисты (помещики) становились ничем и оттого ожесточенно противостояли всякому изменению самодержавного порядка.

Социал-демократия, нашедшая в себе самосознание развитого пролетариата, оттеснив буржуазию, превращала стихийное движение народа из буржуазного, по своим целя и задачам, в пролетарское. На прочувствовании этой объективно возможной ситуации основывал свою уверенность Ленин, до сих пор повергая в изумление своих недалеких противников и соратников своим пророческим даром.

“Неужели вы в самом деле думаете, – спрашивал некто Валентинов Ленина в марте 1904 года, – что в России в близком времени может быть социалистическая революция? Но ведь по всем правилам марксизма… можно доказать, что в России нет и долгое время не будет никаких возможностей такой революции. Социалистической революции ни вы, ни я во всяком случае не увидим.

– 

А вот я, позвольте вам заявить, – отвечал Ленин, – глубочайше убежден, что доживу до социалистической революции в России”.

¹³

Советские партисторики заявляют на этот счет и поэтому поводу, что “Ленин относился к правилам марксизма не догматически, а творчески, и потому ясно видел величайшие революционные возможности российского рабочего класса”.¹⁴

К каким же правилам марксизма творчески отнесся Ленин? Может быть к соответствию производительных сил и производственных отношений, из которого следует, что революционные возможности и самосознание пролетариата объективно зависят, основываются на экономическом базисе общества? Тогда, как же он увидел то, чего еще не существовало? И творчество его, надо полагать, по мнению товарищей из Истпарта, состояло в полном отходе от марксизма? Лишь бы досадить Валентиновым, Плехановым и прочим? Лишь бы напророчествовать, а затем осуществить свои пророчества на деле вопреки всякой реальности, как господь осуществил землю за семь дней.

Ленин видел отнюдь не величайшие возможности рабочего класса в России, так как нельзя увидеть несуществующего; он видел величайшие возможности марксизма в России в отношении рабочего класса и, конечно, крестьянства; он видел возможность соединения марксизма, как руководящей доктрины, с массовым революционным движением, все равно отдавал ли он себе в этом ясный отчет или нет.

Ленин собирался дожить до “светлых дней, социализма и мог с уверенностью об этом заявлять, потому что марксизм уже существовал, хотя бы и вне России, подъем масс против самодержавия уже имел место, и дело оставалось за организацией, за внедрением идей Маркса в массы. Большевизм насильно совал азиатское существо России в гущу европейской цивилизации, намереваясь тащить ее через толщу отсталости чуть ли не вперед всего существующего.

Было ли это идеализмом? – Несомненно. В объективном мире русского хозяйства и русского общества конца девятнадцатого, начала двадцатого веков социализм оставался несбыточной мечтой.

Но всякий идеализм материален, во всяком случае, в своих результатах, когда имеет дело с идеальными предметами, с умами пролетариев, с сознанием масс.

Поэтому на вопрос: мог ли рабочий класс помочь социал-демократии в ее переустройстве России? Можно ответить: только как активный, но еще бессознательный элемент, самостоятельную деятельность которого нельзя было рассчитывать, поскольку нельзя было рассчитывать на существование в стране развитой экономики.

Как, в свое время, Петр первый насильно втискивал Россию в европейский образ жизни, насаждал промышленность и искусства посредством самодержавного государства, так и Ленин собирался прививать социализм России с помощью РСДРП – организации профессиональных революционеров – основы будущего социалистического государства. И если Петр начал с заимствования производительных сил, то большевизм начал с заимствования теории общественных отношений, еще даже не существовавших; и если препятствием на пути петровской технической революции стал помещичий строй, то преградой для марксизма в России должна была стать хозяйственная отсталость. Отсталость, диктующая ограниченность социализма в социал-демократии, ограниченность рабочего верой в социал-демократию, в марксизм, диктующая бешеную гонку за передовой техникой, за накоплением, развитием производства, чтобы преодолеть эту ограниченность.

Насколько справился большевизм с этой задачей, что в конечном счете вышло, нам еще предстоит выяснить. Трудно только осудить за желание изменить мир к лучшему.

Реалистичное восприятие возможностей воинствующего марксизма, объективной ситуации в стране – от ее оценки до практических мер по организации рабочего движения – отстаивал Ленин в своей теории, как бы неубедительна она не была, как бы далеко она не уходила от действительного марксизма, какие бы причудливые формы его восприятие действительности не приобретало в его голове.

Теория Ленина – это теория выдающегося политика. Присмотримся к ней.

“Человек читает книгу,

но понимает собственно то,

что у него в голове”.

(Герцен)

По Ленину история русской социал-демократии явственно распадается на три периода.

“Первый, приблизительно в 1884 – 1994 годах. Это был период возникновения и упрочения теории и программы социал-демократии. …Социал-демократия существовала без рабочего движения.

Второй период обнимает три-четыре года, 1894-1898г.г.,…социал-демократы шли в рабочее движение, не забывая теории марксизма, озарившей их ярким светом, ни о задаче свержения самодержавия.

Третий период (1898 – ?) Это период разброда, распадения, шатания”.¹⁵

Итак, по мнению Ленина, марксизм взят в Россию со стороны и существовал еще без, независимо от нарождавшегося рабочего движения. Осталась также, в наследство от народовольцев, задача убрать монархию.

Союз русского общества с марксизмом тоже имел свой медовый месяц. “Это было вообще чрезвычайно оригинальное явление. В стране самодержавной, с полным порабощением печати, в эпоху отчаянной политической реакции… внезапно пробивает себе дорогу в подцензурную литературу теория революционного марксизма”.¹⁶

Россия настолько, оказывается, была незнакома с пролетарским движением, “что правительство привыкло считать опасною только теорию революционного народовольчества, радуясь всякой направленной против нее критике”. ¹⁷

Шло “повальное увлечение теорией марксизма русской образованной молодежи в первой половине девяностых годов… Такой же повальный характер приняли около того же времени рабочие стачки после знаменитой петербургской промышленной войны 1896 года. Их распространение по России явно свидетельствовало о глубине вновь поднимающегося народного движения, и, если говорить о “стихийном элементе”, то, конечно, именно это стачечное движение придется признать прежде всего стихийным… Стачки девяностых годов, несмотря на громадный прогресс по сравнению с бунтами,.. были борьбой тред-юнионистской, но еще не социал-демократической,.. у рабочих не было… сознания социал-демократического”.¹⁸

По Ленину, “рабочая Россия только просыпается, только осматривается кругом и инстинктивно хватается за первые попавшиеся средства борьбы”.¹⁹ И дело социал-демократов, надо понимать, заключается в том, чтобы Россия схватила наиболее действенное из всех, миновав лестницу эволюции, пройденную пролетариями в Европе.

“Часто говорят: рабочий класс стихийно влечется к социализму. Это совершенно правильно в том смысле, что социалистическая теория всех глубже и всех вернее определяет причины бедствий рабочего класса, а потому рабочие усваивают ее так легко, если только эта теория сама не пасует перед стихийностью, если она подчиняет себе стихийность”.²⁰

“Стихийность массы требует от нас социал-демократов массы сознательности… Чем больше стихийный подъем масс, чем шире становится движение, тем еще несравненно быстрее возрастает требование на массу сознательности и в практической, и в политической, и в организационной работе социал-демократии”.²¹

“Именно потому, что “толпа не наша”, именно потому, что “толпа может смять и оттереть постоянное войско”, нам обязательно необходимо поспевать за стихийным подъемом со своей работой внесения чрезвычайно систематической организации в постоянное войско, то есть работой, сближающей и сливающей воедино стихийно-разрушительную силу толпы и сознательно разрушительную силу организации революционеров”.²²

“В чем же состоит роль социал-демократии, как не в том, чтобы быть “духом”, не только витающим над стихийным движением, но и поднимающим это последнее до своей программы”²³, духом, поворачивающим русских рабочих “на социал-демократический путь”.

Точно так. Как в иные времена, буржуа “толкал рабочих” к революции буржуазной, нашедший себя в марксизме русский интеллигент толкает их теперь к революции социальной. Его диктатура над пролетариатом необходима и должна иметь место в России в той же мере, в какой диктатура буржуазии имела место в истории Франции конца восемнадцатого, начала девятнадцатого столетий.

В событиях 1905 года влияние РСДРП было еще мизерно. ”До 9 января 1905 года революционная партия в России состояла из небольшой кучки людей… Несколько сотен революционных организаторов, несколько тысяч членов местных организаций, полдюжины выходящих не чаще раза в месяц революционных листков – таковы были революционные партии в России и в первую очередь революционная социал-демократия…

Однако в течение нескольких месяцев картина совершенно изменилась. Сотни революционных социал-демократов “внезапно” выросли в тысячи, тысячи стали вождями от двух до трех миллионов пролетариев. Пролетарская борьба вызвало большое брожение, частью и революционное движение в глубинах пятидесяти-ста миллионной крестьянской массы, крестьянское движение нашло отзвук в армии и повело к солдатским восстаниям”.²⁴

Но та же “внезапность” не могла не привести к тому, что революционное движение было разрозненно, что размах крестьянских восстаний произошел уже после пика стачечного движения, а влияния социал-демократических организаций в армии практически не было вовсе. Что в декабрьском вооруженном восстании в Москве участвовало “не больше восьми тысяч организованных и вооруженных рабочих”, тогда как бастовало в России “ 370 тысяч чисто политических стачечников в течение одного месяца”.²⁵

Собственный опыт периода первой русской революции и последовавшей реакции видимо вызвал ту сугубую осторожность, с которой Ленин писал в январе 1917 года: “Мы, старики, может быть не доживем до решающих битв этой грядущей революции. Но, думается, молодежь…будет иметь счастье не только бороться, но и победить в грядущей пролетарской революции”.²⁶

Ленин по-прежнему нисколько не сомневается в правильности своего политического инстинкта, делая теперь поправку на непредсказуемость хода событий, возникновения условий, когда русский пролетариат и русское общество будут вынуждены искать спасения в марксизме, в радикальной социальной революции. Политическим инстинктом он продолжает руководствоваться в своей практической работе, в своей теории, совершив в ней ряд – как выразился Плеханов – “метафизических подвигов”.

“Начинающееся в молодой стране движение может быть успешным лишь при условии претворения им опыта других стран”.²⁷

Это абсолютно правильное общее соображение, хотя и было использовано на деле, осталось за бортом в теории, и по частному, специфическому случаю одной страны последовали в дальнейшем всеобщие выводы.

Если, скажем, неизбежность теоретической борьбы и необходимость решительного размежевания с людьми, ведущими в тупик, ничего чисто русского не имеет, то вопрос: “Можно ли экспортировать марксизм в Россию? Как это сделать?” и так далее – отнюдь не общемирового масштаба и, утверждая общим законом частное соображение, что “роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией”.²⁸, Ленин перевернул действительные отношения с ног на голову, перейдя от материализма в практике к чистейшему идеализму в теории.

Но, может быть, речь идет все же не о России, не применительно к русской действительности?

Нет. Ленин закрепляет чисто русскую специфику взаимоотношений между “Сознательной” русской социал-демократией, заимствовавшей марксизм, и “бессознательным” стихийным рабочим движением в качестве общей закономерности, ссылаясь на историю всех стран, оставляя раз и навсегда сознательность на стороне интеллигенции, а бессознательность на стороне рабочих.

Попросту говоря, он, возможно непреднамеренно, как человек занятый сугубо земными проблемами текущего момента, пересматривает марксизм, приспосабливая теорию к нуждам собственного политического движения. Отсюда фатальность, с которой Ленин решает опереться на Карла Каутского, поскольку для него доказательства и авторитеты представляют ценность, когда дают пользу для решения текущих задач.

“Разумеется, социализм, как учение, столь же коренится в современных экономических отношениях, как классовая борьба пролетариата,… но социализм и классовая борьба возникают рядом одно с другим, а не одно из другого, возникают при различных предпосылках. Современное социалистическое сознание может возникнуть только на основании глубокого научного знания… Носителем же науки является не пролетариат, а буржуазная интеллигенция: в головах отдельных членов этого слоя возник ведь и современный социализм, и ими уже был сообщен выдающимся по своему умственному развитию пролетариям, которые затем вносят его в классовую борьбу пролетариата там, где это допускают условия. Таким образом, социалистическое сознание есть нечто извне внесенное”.²⁹

Если “буржуазной интеллигенции” нравится забегать вперед и в предвидении собственного исчезновения толпами переходить на сторону пролетариата, ей можно только поаплодировать. Но делать по этому поводу из себя благодетелей рабочих, благодаря временному преимуществу в образовании и досуге за счет тех же рабочих, навязывать им свое идейное руководство, вряд ли стоит. По меньшей мере это некрасиво, по большей – опасно. Наивное предположение, игра ума Карла Каутского заходит слишком далеко в практических последствиях (а любой русский имел достаточно времени в этом убедиться), отдавая в собственность группе людей пролетарскую теорию, пролетарское движение и, в конечном счете, сам пролетариат, буквально навязывая на шею рабочим руководство все той же интеллигенствующей, паразитирующей буржуазии, единственно с превращением ее в бюрократию, которой ничего не стоит свою “духовную” власть над пролетариатом, раз уж она оформлена организационно, претворить в политический порядок, перейти от альтруизма нелегальной организации к материальной выгоде господствующей власти, предварительно устранив наивных и самодовольных болтунов типа Карла Каутского.

Но, может быть, обращение к Карлу Каутскому – единичный случай и для манеры мышления Ленина не типичен?

Не, это не так. Любовь к абсолютной истине царит в его душе и у его умозаключений возникают не только противоречия с теорией Маркса, но с собственным здравым смыслом политика. Так, с одной стороны, здравый смысл подсказывает ему “что стихийное движение, движение по линии наименьшего сопротивления идет к господству буржуазной идеологии… по той простой причине, что буржуазная идеология по своему происхождению гораздо старше, чем социалистическая, что она более всесторонне разработана, что она обладает неизмеримо большими средствами распространения”, что, следовательно, русское рабочее движение в силу своего недавнего появления не имеет еще своего устоявшегося мировоззрения и оттого неизбежно скатывается к буржуазному мировоззрению.

“Чем моложе социалистическое движение в какой-либо стране, тем энергичнее должна быть поэтому борьба против всех попыток упрочить несоциалистическую идеологию”,³⁰– вот частный вывод для частных обстоятельств, который делает Ленин-политик.

Желание оборонить выстраданный принцип редутами всеобщей абстракции заставляет его вновь обратиться к фантазии К. Каутского, к тезису о неполноценности пролетариата.

“Вопрос стоит только так: буржуазная или социалистическая идеология,.. раз о самостоятельной,…самими рабочими массами в самом ходе их движения вырабатываемой идеологии не может быть и речи”.³¹ Временная слабость пролетариата здесь превращается в его естественную черту, а он сам – в вечного недоноска. Ленин позволяет себе думать о будущем так, как бы не стал, очутившись в нем, он превращает частное в общее, не заботясь о последствиях.

“Я утверждаю, во-первых, что ни одно революционное движение не может быть прочно без устойчивой и хранящей преемственность организации руководителей; во-вторых, что, чем шире масса, вовлекаемая в борьбу,… тем настоятельнее необходимость в такой организации и тем прочнее должна быть эта организация (ибо тем легче разным демагогам увлечь неразвитые сои массы); в-третьих, что такая организация должна состоять из людей, профессионально занимающихся революционной деятельностью; в-четвертых, что в самодержавной стране, чем более мы сузим состав членов такой организации до участия в ней только таких членов, которые профессионально занимаются революционной деятельностью,… тем труднее будет “выловить” такую организацию, и тем шире будет состав рабочих, которые будут иметь возможность участвовать в движении.”³²

Если первое, наиболее отвлеченное утверждение – наиболее сомнительное, а в некоторых обстоятельствах, как оказалось, просто катастрофичное для судеб партии и страны, то во втором уже есть намек на конкретный исторический период (“неразвитые слои массы”), третье вообще никак не вяжется с всеобщностью, то есть характером первого, тем более, что четвертое точно указывает, что речь идет о самодержавной стране.

Так Ленин заимствует для своих политических целей “божий дар” обобщения, цитирует Маркса, Энгельса, Каутского или Гобсона. Ему, я так понимаю, не до теории, имеющей для него по большей части прикладное значение, и там, где он переходит к изложению практическим языком практичного диалектика “очередных задач”, теоретический налет сходит и из его поздних статей довольно трудно представить себе нечто вне конкретного исторического момента.