Kitobni o'qish: «Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей»

Shrift:

Justine Cowan

THE SECRET LIFE OF DOROTHY SOAMES

В оформлении обложки использована фотография:

Во внутреннем оформлении использованы фотографии:

* * *

«Эта книга не только мемуары, но и исторический нонсенс. Это страшный жизненный опыт и вечный вопрос отношений между матерью и дочерью, который накладывает отпечаток на всю жизнь. Эта история бросает темное пятно на британское прошлое и напоминает, насколько общество бывает жестоким».
Ольга, книжный блогер, @helga.books

«Идеальная картина – это когда мы обижаемся на родителей и в конечном счете прощаем их, узнавая всю подноготную. Но не все истории заканчиваются так».
Сия, книжный блогер, @lowselfesteem

«Книга неслучайно начинается с эпиграфа от Диккенса. События приобретают поистине диккенсовский масштаб. Это история двух миров: “найденышей” и “нормальных людей”. И переход из одного в другой – действие, требующее недюжинного героизма.
В этой книге захватывает не только сюжет из прошлого, о приюте для подкидышей, но и история нашего времени – отношения автора с матерью. Эта линия роднит произведение с книгами о психотерапии, что бесценно для многих читателей».
Александр Акулиничев, главный редактор Psychologies

«Болезненное, но необходимое напоминание о том, как патриархальные предрассудки и людское безразличие столетиями ломают женские судьбы и травмируют семьи на многие поколения вперед».
Татьяна Никитина, главный редактор «Горящая изба»

«Отчасти журналистское расследование, отчасти эмоциональные раскопки, эта захватывающая и душераздирающая книга раскрывает историю дочери, которая хотела понять свою токсичную мать».
Адриенн Бродер, автор бестселлера «Дикая игра. Моя мать, ее любовник и я»

«Это захватывающая правдивая история о стремлении дочери узнать правду о своей матери и в процессе смириться с собственной жизнью и выбором. Она раскрывает драматическую историю жестокого обращения в детстве. Жюстин Коуэн должна справиться со своими сложными чувствами к этой женщине, у которой, как она узнает, никогда не было собственного настоящего детства».
Кристина Бейкер Клайн, автор бестселлера «Поезд для сирот»

Для того
чтобы принести великое добро,
вы имеете право
сотворить маленькое зло.
Чарльз Диккенс.
Приключения Оливера Твиста

1
Дороти Сомс

Я всегда знала, что у моей мамы есть некий секрет. Она тщательно охраняла его и держала под замком. Я представляла это так: есть тайная комната, скрытая в закоулках спутанного разума моей матери. Но ее секрет был слишком объемным, чтобы его можно было хранить без последствий так долго, и он постепенно просачивался наружу, как густая жижа, отравляя жизнь нашей семьи и погружая каждого ее члена во тьму.

Когда мне было девятнадцать лет, мать случайно дала мне ключ к разгадке своего прошлого, но понадобились годы, чтобы узнать больше. В конце концов я прошла по своеобразному следу из хлебных крошек, который вел через океан, и оказалась у ворот жуткой и гротескной истории. Лишь тогда я смогла познать боль целых поколений женщин, отвергнутых обществом, а также страдания тысяч невинных детей, лишенных свободы, хотя они не совершили никаких преступлений. И понемногу раскрыла семейные тайны, заставившие меня переоценить все, что я знала раньше.

Разумеется, я ничего этого не знала, когда утром раздался телефонный звонок. Я лишь понимала, что мой отец позвонил в неурочное время.

– Мне нужна помощь. Речь о твоей матери.

Его голос был громким и напряженным.

Мне было трудно сосредоточиться, пока он описывал события этого утра: моя мать вцепилась в руль своего автомобиля и гнала, вращаясь в лабиринте извилистых дорог среди холмов, а мой отец следовал за ней в таком же черном «Ягуаре», надеясь остановить ее. К счастью, он поравнялся с ней раньше, чем мать слетела с дороги.

– Она сказала, что ей нужно в больницу.

– В больницу? Она пострадала?

– Нет, – отец больше ничего не сказал, но он позвонил не ради объяснений. А я не смогла понять, куда в тот день так отчаянно пыталась доехать моя мать, пока не прошли годы после ее смерти.

– Сегодня мне нужно быть в суде.

Я хотела сказать, что мне наплевать, но слова застряли у меня в горле. В свои девятнадцать лет я усвоила страх предчувствия неизбежных событий.

– Опасно оставлять ее одну.

Передо мной замелькали образы. Зубчатые стеклянные осколки на восточном ковре, пиньята из папье-маше, качающаяся на дереве, сломанные куклы, разбросанные по гладкому деревянному полу. Я достала свои учебники из рюкзака и положила их на стол. Мои руки начало покалывать, пальцы онемели. Обычно у меня было больше времени, чтобы подготовиться.

Я старалась не думать о том, что меня ждет, пока ехала через Бэй-Бридж, глядя на проступающий вдали абрис города перед поворотом на юг, к Хиллсборо.

Мы покинули Сан-Франциско, когда мне было шесть лет. Мой отец жаждал избавления от сырого городского тумана, который подстегивал его клаустрофобию, а мать была более чем рада переселиться в округ с одним из самых престижных почтовых индексов в Калифорнии. На первый взгляд зажиточный район, где мы остановились, был волшебным местом для ребенка, и соседские дети бегали по широким тихим улицам. Мы ныряли в проемы живых изгородей, за которыми скрывались безупречные садики, используя разрывы в густой растительности как тайные ходы, позволявшие избегать разоблачения во время игры в прятки. На нашем углу стоял пустой особняк, куда мы залезали через незапертое окно и бегали по просторным залам с раскинутыми руками, как будто летали, или по очереди катались с этажа на этаж на кухонном лифте. Один за другим мы забирались в небольшой деревянный короб, который поднимали и опускали все остальные со скрипом веревок, проворачивавшихся на заржавевших шкивах.

Но по мере моего взросления район Хиллсборо утрачивал былой блеск, и вскоре я стала замечать лишь его недостатки, отраженные в глазах моей матери, с ее слепым преклонением перед богатством и общественным статусом. Я помнила, как она фамильярно упоминала имена знаменитостей, живших за углом, бравируя британским акцентом, который она не утратила за десятилетия жизни в Соединенных Штатах; помню ее торжествующую улыбку, когда мы получали лучший столик в эксклюзивном ресторане.

Мой последующий отъезд в Беркли оказался идеальным противоядием от воспитания, которое я научилась презирать. Гул городской жизни обеспечивал комфорт, недоступный в нашем бывшем доме. Я купалась в многообразии городских улиц, кафе для битников и книжных магазинов, уличных торговцев и голых по пояс хиппи, самозабвенно игравших в хэки-сэк¹ на Спраул-Плаза. Хотя я находилась всего лишь в сорока минутах езды от своего старого дома, здесь я жила собственной жизнью.

Когда я свернула на подъездную дорожку, моего отца уже не было. Я остановилась в нескольких футах за блестящим черным «Ягуаром» моей матери, стоявшим на своем обычном месте. Вроде бы ничего не изменилось: лужайка была недавно выкошена, розовые кусты разрастались беспрепятственно. Я поднялась по кирпичному крыльцу к парадной двери, поглядывая на ряд сводчатых окон дома моего детства в поиске любых намеков на то, что меня ожидало.

Входная дверь была не заперта. Я набрала побольше воздуха, отворила ее и заглянула в гостиную, где мебель с золоченой обивкой безупречно сочеталась с огромным ковром ручной работы, а разнообразные произведения искусства, приобретенные матерью во время ее частых поездок в Butterfield&Butterfield², были стратегически размещены на антикварных столиках и в стеклянных витринных ящиках. Эта комната предназначалась для благоговения или устрашения посетителей. Но я искала лишь признаки беспорядка: сбитую диванную подушку, опрокинутую статуэтку.

На первый взгляд роскошная обстановка никак не пострадала, поэтому я осторожно вошла в коридор, проводя кончиками пальцев по ярко-белым стенам. Каждую неделю молодая женщина, почти не говорившая по-английски, часами мыла полы, драила ванные комнаты и кухню, обметала пыль во всех комнатах, уголках и закоулках, хотя ее труды редко приводили к полному удовлетворению моей матери. Когда уборщица заканчивала работу, я часто видела, как мать протирает стены тряпкой, смоченной в уксусе. Царапины и красные пятна на костяшках ее пальцев были характерными признаками того, что она ползала на четвереньках, заново оттирая пол в ванной комнате.

Я бесшумно приблизилась к двери ее комнаты и тихо постучала, втайне надеясь, что она спит.

– Жюстина, это ты? – окликнула она.

Я на цыпочках вошла внутрь, ощущая знакомое чувство вины, потому что на самом деле не хочу видеть свою мать или разговаривать с ней. В комнате стоял полумрак, но я могла различить женский силуэт сидевшей в постели. Ее ночная рубашка отражала свет, проникавший через щели в тяжелых белых занавесках.

Она держала в руках блокнот. Я сразу же узнала ее старомодный каллиграфический почерк с четкими изгибами и петельками. Было плохо видно при таком слабом свете, но я смогла различить глубокие вмятины на тонко разлинованной бумаге вместе с темными пятнами и мелкими разрывами, как будто там ломался карандашный грифель.

Она повернула блокнот ко мне, и луч утреннего солнца осветил страницу. На каждой строке виднелось имя, выписанное снова и снова с одной и той же непоколебимой точностью. Я никогда раньше не слышала это имя и не услышала бы снова, пока не прошло много лет.

Дороти Сомс
Дороти Сомс
Дороти Сомс

2
Призраки

Я не любила свою мать, но плакала, когда она умерла.

Прошло двадцать пять лет с тех пор, как я покинула Калифорнию и начала взрослую жизнь. Общение с матерью я выстроила холодное и на расстоянии вытянутой руки, но, когда выдавалось свободное время, я приезжала ее навестить. Ее борьба с болезнью Альцгеймера была долгой, хотя ближе к концу ухудшение состояния заметно ускорилось. За несколько месяцев болезнь превратила мою мать в живой труп, мало напоминавший ту женщину, которая вырастила меня. Исчезла горделивая фигура, излучавшая нервную энергию и редко пребывавшая в покое. Она пользовалась любым праздным моментом, порхая по дому и разбирая невидимый беспорядок. Даже когда мать сидела неподвижно, расправив плечи и едва касаясь спинки стула, она сплетала и расплетала пальцы или нервно пощипывала кожу на руках, пока не появлялись кровоточащие ранки. Теперь, когда мать утратила способность говорить или двигаться, то приходя в сознание, то отключаясь, ее руки погрузились в тонкое больничное одеяло как свинцовые чушки, а скрюченные пальцы прятались под согнутыми запястьями.

Я мрачно сидела рядом с ней, наблюдая за ее смертью. Мой отец и сестра тоже находились в комнате, но мы почти не разговаривали. Тишина нарушалась только тихими хрипами, вырывавшимися из глубины материнского горла, когда она боролась за еще один глоток воздуха. Когда она испустила свой последний судорожный вздох, я выбежала из комнаты и рухнула на маленькую скамью в коридоре, безудержно рыдая, пытаясь дышать и опустив голову между коленей. Рыдания вырывались откуда-то из самой глубины, одно за другим, как будто они обладали собственной жизнью.

В следующие дни я была ошеломлена силой моих чувств к женщине, причинившей мне столько боли. В итоге это перешло в состояние тягостной усталости, ощутимо нагруженной эмоциями, одолевшими мое тело. Мне было трудно выполнять даже самые рутинные задачи, и я искала спасение во сне каждый раз, когда могла себе это позволить. Когда я все-таки выходила из дома, то была подвержена слезливости в самые неожиданные моменты. Незнакомые люди подходили ко мне и предлагали помощь. Женщина, которая принимала мои вещи в химчистку, вышла из-за прилавка и обняла меня.

– Моя мать умерла, – сказала я, когда она обвила меня руками.

Но она утешала обманщицу. Прижала бы она меня к груди с таким же чувством, если бы знала о моих истинных чувствах к матери?

Мы похоронили ее в городе Роджерсвилл, где родился мой отец, на маленьком кладбище поблизости от Грейт-Смоки-Маунтинс в Теннесси. Ее могила находилась рядом с давно усопшими членами его семьи – с людьми, которых она никогда не встречала, в городе, где она никогда не жила. Мой отец уже давно выбрал нам участки на кладбище, и моя мать не возражала, так как не имела собственных родственников.

Через год он умер и был погребен недалеко от того места, где были похоронены его родители.

Я никогда не разговаривала с матерью о Дороти Сомс или о том дне, когда она стремительно неслась по извилистым улицам в своем блестящем черном автомобиле. Даже когда я была вынуждена наблюдать, как болезнь Альцгеймера опустошает ее мозг, заставляя забывать по несколько слов, важным было другое.

Я не хотела узнавать ее секреты. Вероятно, подозревала, что ее история окажется слишком болезненной для меня. Скорее всего, я опасалась, что знание правды даст мне такую власть над ней, которую я не смогу вынести.

Она пыталась рассказать мне, но лишь спустя годы после моего отъезда из дома. После окончания учебы в Беркли я постаралась уехать как можно дальше оттуда. Ни с того ни с сего я отправилась в путешествие по Азии и целый год жила на деньги, получаемые за обучение английскому языку местных школьников. Потом пожила в Вашингтоне, в Северной Каролине, Теннесси и Джорджии, каждый раз следя за тем, чтобы нас с матерью разделяли тысячи миль.

Я жила в Нэшвилле, когда получила письмо. Оно было коротким. С минимумом деталей. Мать хотела, чтобы я позвонила ей. На первый взгляд, это было легко: набрать номер и спросить, что она хотела сказать своей загадочной фразой в конце письма.

Она хотела рассказать мне о своей жизни найденыша.

Это было старомодное слово, которое никогда не употреблялось в нашей семье. Оно выскочило у меня из головы вскоре после того, как я засунула письмо матери под стопку неразобранной почты. Мне уже давно не было дела до ее тайн или намерений, которыми она руководствовалась; я находилась в режиме самосохранения, отточенного до состояния научной дисциплины.

На той неделе она позвонила мне и спросила, получила ли я ее письмо. «Если хочешь, мы можем вместе отправиться в Лондон, – сказала она. – Я покажу тебе, где выросла и где это все случилось».

Вместо того чтобы подстегнуть мое любопытство, ее звонок возбудил мои подозрения. В семье существовало негласное понимание, что прошлое моей матери является запретной темой. Обращение к этой теме угрожало немедленной отповедью или – хуже того – отступлением, когда моя мать исчезала в своей спальне и возвращалась через несколько часов с припухшими и покрасневшими глазами. А теперь она предлагает мне посетить ее родину? Даже ланч в ее обществе был бы подвигом. Совместная поездка в Лондон выглядела такой же отдаленной возможностью, как путешествие на Луну.

«Я хочу тебе все рассказать», – добавила она, и ее голос был наполнен необычной бодростью. Ее готовность к разговору выглядела как минимум неожиданной, и меня одолел страх, что любые ее откровения каким-то образом будут использованы против меня.

«Слишком поздно», – ответила я.

Она не нуждалась в объяснениях, чтобы понять смысл моих слов, и ее разочарование было очевидным. Но я осталась непреклонной, укрепившись в мнении, что прошлое моей матери ничего не значит для меня.

И это была правда. Все изменилось через двадцать лет, когда я отправилась в Лондон вместе с человеком, который недавно стал моим мужем.

Поездка была чем-то вроде запоздалого медового месяца, тридцатидневный тур по Европе. Наш настоящий медовый месяц в Коста-Рике вышел скомканным из-за автомобильной аварии на извилистой горной дороге, за которой последовала тропическая болезнь, отправившая Патрика в больницу. Но все случается к лучшему. За месяцы до и после нашей свадьбы мы похоронили мать Патрика, его свояченицу и моих родителей.

Предполагалось, что наша поездка в Европу будет новым стартом, началом многообещающей жизни, не обремененной прошлым или нашим взаимным горем. Амбициозный маршрут был отражением наших надежд – с запланированными остановками в Лондоне, Париже, Брюгге, Амстердаме, Флоренции и Риме.

Я старалась убедить себя, что посещение Лондона ничем не будет отличаться от поездки в любой другой город. Мы осмотрим достопримечательности, попробуем местную еду и вернемся домой с полными желудками и в предвкушении весны, готовые к началу совместной жизни.

Мой муж не понимал, почему я так упорно избегала Англии. Он слышал истории о моих путешествиях: о том, как я ехала на велосипеде из Зальцбурга в Вену со всеми пожитками в рюкзаке за спиной, останавливалась на Дунае, чтобы поесть хлеба с сыром, пересекала Европу на скоростных поездах. Когда я достаточно навидалась европейских красот, то отправилась в Юго-Восточную Азию, не обратив внимания на правительственные предупреждения о действиях военных группировок в джунглях, а потом в Западную Африку, преодолевая военные блокпосты и обнаруживая деревни, не затронутые современной технологией.

Но при мысли о Лондоне мой живот завязывался в узлы.

«Все будет по-другому, – слышала я голос Патрика. – Теперь она умерла. Она больше не может причинить тебе вред».

Мы познакомились уже в зрелом возрасте и поженились, когда нам обоим было больше сорока лет. Мы представляли собой странную пару – по крайней мере, на бумаге. Патрик был джазовым музыкантом, не связанным контрактными обязательствами, а я была публичным юридическим консультантом по защите окружающей среды, решительно настроенным на борьбу с загрязняющими планету веществами. Однако наше взаимное влечение было мгновенным.

Он был остроумным и симпатичным, с кудрявыми волосами, заразительной улыбкой и добрыми карими глазами. Я едва могла поверить в свою удачу. Мне казалось, что он мог выбрать из множества женщин. Почему он выбрал меня? Он осыпал меня комплиментами, называл блестящей, прекрасной и безупречной. Я упрекала его и обвиняла в подхалимстве, но он продолжал как ни в чем не бывало. Поэтому я научилась держать свои сомнения при себе и молча отвечала на его похвалы заранее подготовленным списком моих несовершенств.

Мы познакомились через сайт знакомств в интернете – один из тех, которые обещают найти вашего «духовного партнера» с помощью ответов на ряд вопросов. Если бы ваши друзья могли описать вас четырьмя словами, что это были бы за слова? За что вы благодарны? Какая ваша любимая книга? Я отвечала прилежно и откровенно в надежде, что мои ответы принесут мне долгожданную любовь. Вместо этого я проводила вечера, просматривая бесконечные профили мужчин, которые мне не нравились или наоборот. Один из первых моих знакомых с этого сайта выглядел многообещающе и сразу спросил о моих отношениях с членами семьи: это была его «красная линия». Если у вас нет хороших отношений с родственниками, как вы можете надеяться на хорошие взаимоотношения с партнером? Его аргументация наполнила меня тревогой. Мои трудные отношения с матерью отбрасывали тень на процесс поиска пары, который и без того был очень непростым.

Эта проблема продолжала внутренне угнетать меня и по мере того, как мои отношения с Патриком становились более серьезными. Последнее, чего мне хотелось, – это отпугнуть перспективного партнера, познакомив его с матерью. Поэтому я осторожно пробовала воду, постепенно раскрывая причуды вроде ее веры в призраков или ее инсайдерской убежденности в правительственном заговоре с целью отравить наши водные ресурсы. Я тщательно наблюдала за его реакцией, опасаясь вывода о душевном нездоровье членов нашей семьи, который заставит его удрать без оглядки.

Но ничто из этого не имело значения для Патрика, который и глазом не моргнул, пока я мало-помалу раскрывала сложности отношений в моей семье.

Когда наш самолет приземлился в Лондоне, он потянулся и сжал мою руку в знак поддержки и понимания.

Мы остановились в Вестминстере, в бутик-отеле с видом на королевские конюшни Букингемского дворца. До краев наполненный старинным английским шармом, изобилующий уютными номерами с непременным пятичасовым чаем, отель мог похвастаться внимательным привратником, носившим традиционную ливрею в комплекте с цилиндром. Меня восхищал его густой акцент кокни, звучавший так, словно он сошел со страниц романа Диккенса.

Моя мать не одобрила бы этого.

Я легко могла увидеть, как она кривит губы и едва заметно хмурится, выказывая свое неудовольствие, когда дворецкий объяснял нам, как проехать до вокзала Виктория. Меня с ранних лет учили, что социальный статус человека можно различить по особенностям его выговора, а мать особенно недолюбливала тех, кто разговаривал с акцентом кокни. Она называла их «отбросами общества». Так или иначе, она отличалась нетерпимостью к рабочему классу в любом виде.

Я слышала ее голос, когда мы бродили по узким лондонским улочкам или заходили в паб, чтобы укрыться от зимнего дождя. Рыба с картофельными чипсами, которую мы пробовали, пробуждала воспоминания о вкусах и запахах моего раннего детства. Наш буфет всегда был набит солодовым уксусом, которым мы щедро поливали треску в легкой панировке, которую мать регулярно подавала на ужин. Едкий запах уксуса часами оставался у меня на пальцах.

Подобно призраку, она появилась в универмаге «Хэрродс» в небольшом холле у подножия эскалатора, где мемориальная статуя принцессы Дианы и ее любовника Доди Файеда была воздвигнута через несколько лет после их гибели. Буквально на мгновение я увидела большие карие глаза моей матери и слезы, струившиеся по ее щекам, когда она услышала эту новость.

Вот так моя мать все же добилась своего, странствуя с нами по Лондону. Я постоянно слышала в голове ее знакомый голос, стихнувший лишь после того, как наш самолет прилетел обратно в США. В конце концов мы все-таки совершили совместную поездку.

Когда шасси самолета коснулись посадочной полосы, я рефлекторно потянулась за телефоном.

Мать всегда звонила мне после моих путешествий, якобы с целью убедиться, что я вернулась домой в целости и сохранности. Я ненавидела эти звонки, так как понимала, что они неизбежно приводят к перепалкам, жестоким словам, слезам и брошенным телефонным трубкам, после чего следовал неизбежный сопроводительный звонок от моего отца. Почему ты не могла решить дело миром? Как только технология подарила мне определитель номера, я сразу переправляла материнские звонки на голосовую почту и перезванивала лишь после того, как совесть преодолевала мои опасения.

На этот раз не могло быть никакого звонка от моей матери. Никто не станет проверять, вернулась ли я живой и невредимой. Мы со старшей сестрой держались отчужденно после смерти нашего отца, который умер через одиннадцать месяцев после смерти матери. За один-единственный год моя биологическая семья перестала существовать.

Я ожидала, что испытаю облегчение в отсутствие своей матери. Вместо этого, пока самолет выруливал к причальному шлюзу, по моим щекам катились теплые слезы.

Всю жизнь я проклинала свою мать и уезжала за тысячи миль, чтобы избавиться от нее, – лишь для того, чтобы она призраком вернулась ко мне после смерти.

Когда я вернулась домой, то вместо сортировки фотографий или возвращения к осмысленной работе приступила к поискам Дороти Сомс.

Это началось постепенно, в виде кратковременных попыток интернет-серфинга. Я не знала, что ожидаю найти; я даже точно не знала, что ищу. Мои усилия сводились к бесцельному гуглингу нескольких слов в различных сочетаниях – к примеру, «Дороти Сомс» и «Англия», – где каждая попытка приводила к разочаровывающему результату. Я обнаружила упоминание о леди Мэри Спенсер-Черчилль Сомс, дочери Уинстона Черчилля, известной в светских кругах Лондона. Связь с Уинстоном Черчиллем была бы обнадеживающей, но даже если бы эта дочь породнилась с семейным кланом Сомсов, имевшим какое-то отношение к моей матери, трудно было представить состояние их связи с моей семьей. В ходе поисков я нашла еще много людей по имени Дороти или по фамилии Сомс, но никто из них не давал никаких намеков на прошлое моей матери.

Я могла бы остановиться на этом. В тот момент уровень моего интереса не превышал смутного любопытства. Но после возвращения из Лондона я испытывала растущее ощущение душевного неудобства. Письмо, которое мать прислала мне много лет назад, употребив то особенное слово, которым она назвала себя, продолжало звенеть в моем мозгу.

Я смотрела на курсор, мигавший на экране компьютера словно в ожидании инструкций. Аккуратно положила пальцы на клавиатуру и напечатала:

«Найденыш, Лондон».

И вот они – слова в верхней строке поиска, те слова, которые увели меня через Атлантику, чтобы дать ответы на вопросы, о которых я еще не знала: госпиталь для брошенных детей, Лондон³.

Думаю, она могла быть моей матерью.

Я понятия не имела, может ли кто-либо в Ко́рамском госпитале помочь мне, когда послала на общую электронную почту письмо с вопросом о любой девочке по имени Дороти Сомс.

«Госпиталь для содержания и обучения беззащитных и брошенных маленьких детей», или «госпиталь брошенных детей», как его обычно называли, был основан кораблестроителем Томасом Ко́рамом и получил королевский патент в 1739 году. Его официальная миссия состояла в заботе о «беспомощных Младенцах, ежедневно подвергающихся угрозе Гибели»⁴. Это учреждение до сих пор существует спустя более двухсот пятидесяти лет, хотя теперь оно известно как Корамский госпиталь в честь своего основателя.

Я ждала ответа и регулярно проверяла свой почтовый ящик.

Через несколько дней ответ пришел. Да, кто-то изъявил желание заглянуть в архивы и проверить, есть ли там записи о Дороти Сомс. Но обещание помощи сопровождалось предостережением: не стоит ждать многого. Даже если удастся найти записи о ней, поиск едва ли выявит много подробностей. Лучшее, на что я могла надеяться, – подтверждение личности и времени пребывания ребенка в госпитале для подкидышей. Более подробная информация появлялась лишь в исключительных случаях.

В то время мы с Патриком жили во Флориде. Он взялся работать с командой, создававшей высокотехнологичные видеоигры, так что мы собрали вещи и отправились на юг из Атланты. Я покинула свой пост директора некоммерческой юридической фирмы по защите окружающей среды, что было непростым решением для меня. Преследование загрязнителей окружающей среды некогда было работой моей мечты, из-за которой я поступила в юридический колледж. Я составляла иски против беспринципных целлюлозно-бумажных комбинатов, угольных фабрик и мусороуборочных компаний за распространение опасных токсинов, таких как ртуть, мышьяк и свинец, в воде и в воздухе. Каждое дело давалось тяжело, ставки всегда были высокими, и мои нескончаемые обязанности распространялись по полному спектру – от проведения брифингов до управления бюджетом и сбора денег на благородное дело. Мною двигало пьянящее ощущение реальной цели, но через тринадцать лет я выдохлась.

За две недели моя жизнь преобразилась. После бесконечных судебных слушаний, совещаний и телефонных звонков у меня появилось почти бесконечное количество свободного времени. Мы переехали в исторический округ Орландо с эклектичной смесью самодельных бунгало 1920-х годов и домов в средиземноморском стиле. Я завела нескольких клиентов, но большую часть времени проводила в блужданиях по кирпичным улочкам, затененным старинными дубами, поросшими испанским бородатым лишайником. Их мощные ветви веерами расходились над моей головой, пока влажный воздух давил на меня, как одеяло. Долгими часами я сидела на скамье у близлежащего озера, наблюдая за жизнью пары лебедей, учивших летать своих лебедят. Я бродила по старому кладбищу, где нашла орлиное гнездо в развилке одинокой сосны и пару гнездовых сов, рассевшихся на ветвях кипариса. Дни тянулись в медленном, пульсирующем ритме, когда мой разум освободился от призрака бесконечных совещаний и наступающих судебных дедлайнов.

Получив долгожданную передышку, я заказала одну из книг, на которую наткнулась во время своих кратких исследований о брошенных детях. Написанная бывшим директором госпиталя, она была популярным пособием, и вскоре я приобрела другую книгу, написанную ученым-историком. Ее страницы изобиловали фактами и статистическими данными, описывавшими ранний период существования госпиталя, и я сидела на заднем крыльце, неторопливо листая книгу, прислушиваясь к хору лягушек, обитавших среди папоротников и бромелиевых, и иногда наблюдая за ящерицами, сновавшими по жженой черепичной плитке.

В итоге пришли вести из Корама. Женщина по имени Вэл подтвердила то, что я уже подозревала: моя мать выросла в «госпитале брошенных детей» под именем Дороти Сомс. Она дала мне общую информацию: сроки и подтверждение. Если мне хотелось узнать больше, нужно было приехать в Лондон и лично просмотреть архивные документы.

Я месяцами колебалась, не принимая никакого решения, и содержание прочитанных книг уже начало тускнеть в моей памяти. Когда Патрик предложил Барселону в качестве места для нашего ежегодного краткосрочного отпуска, мне показалось, что остановка в Лондоне по пути на отдых будет мимолетным развлечением, возможностью заглянуть одним глазком в заплесневевшие семейные архивы.

– Мы могли бы сначала остановиться в Лондоне, – ответила я. Слова вырвались у меня непреднамеренно, без какого-либо расчета. – Оттуда есть прямой рейс, – добавила я, изображая безразличие, как будто мое предложение было лишь делом логистики.

Оглядываясь назад, я не верю, что сознательно решила вернуться в Лондон для исследования прошлого моей матери. С какой стати? Пять лет, прошедшие после ее смерти, были спокойными и даже безмятежными.

Не имело никакого смысла бередить прошлое.

В юности летом я брала уроки верховой езды в конноспортивном комплексе, который обосновался под хребтом, тянувшимся от Санта-Круса до Сан-Франциско. После многочасовых утомительных инструкций я украдкой отбивалась от группы и скакала по лабиринту тропинок, пересекавших соседние холмы и взгорья. Солнце пропадало из виду, когда я следовала по наезженной верховой тропе через рощу гигантских секвой. Часами я бесцельно блуждала там без карты или плана маршрута, сворачивая то на одну тропу, то на другую, привлеченная изгибом мощного корня среди желобов и рытвин, промытых дождями, или солнечным лучом, проникшим сквозь лесной полог и осветившим цветущий куст. Все это требовало исследования. Воздух был прохладным и влажным, и в крапчатом свете таинственной рощи я отпускала поводья. Позволяя моей кобыле выбирать дорогу, поглаживала ее широкую шею, словно поощряя к самостоятельному выбору и довольствуясь тем, куда она меня приведет. Когда я поднимала лицо к небу, то видела лишь кроны старинных деревьев и без всякой сознательной цели и желания пребывала в покое.

1.Хэки-сэк, или «подбрасывание мешочка», – игра, в которой несколько участников становятся в круг и ногами отбивают тканевый мешочек, наполненный бобами. – Прим. пер.

2.Американский аукционный дом, основанный Уильямом Баттерфилдом в 1865 году. Сейчас входит в структуру eBay. – Прим. пер.

3.Госпиталь для брошенных детей в Лондоне, основанный капитаном Томасом Ко́рамом в 1739 году, был предназначен для «ухода за маленькими детьми, оставшимися без попечительства, и их последующего воспитания». В то время слово «госпиталь» толковалось в широком смысле от англ. hospitality, то есть «гостеприимство», и в этом смысле госпиталь можно было называть «странноприимным домом». Госпиталь принимал на воспитание младенцев до шести месяцев от роду; исключения бывали только для сирот. Его воспитанников устраивали на работу с шестнадцати лет. – Прим. пер.

4.Foundling Hospital, A Copy of the Royal Charter, Establishing an Hospital for the Maintenance and Education of Exposed and Deserted Young Children (London: J. Osborn, 1739), 1.