Kitobni o'qish: «Атлас. Личная библиотека»

Shrift:

Jorge Luis Borges

ATLAS and BIBLIOTECA PERSONAL

Издательство КоЛибри^®

Атлас

Предисловие

Перевод Б. Дубина

Кажется, Стюарт Милль первым заговорил о множественности причин; для этой книги, которая, конечно же, не атлас, могу указать две, обе – неоспоримые. Одна носит имя Альберто Хирри. В щедром течении наших земных дней Мария Кодама и я посетили и открыли для себя немало земель, вызвавших к жизни немало фотографий и текстов. Их однажды увидел Энрике Пеццони – такова другая причина этой книги; Хирри заметил, что они могли бы сложиться в умело запутанное целое. Оно перед вами. Это не набор текстов, иллюстрированных фотоснимками, и не набор фотоснимков, растолкованных подписями. Каждая главка – особое единство, которое соткано из картин и слов. Открывать неизведанное – не привилегия Синдбада, Эрика Рыжего или Коперника. Любой из нас – первооткрыватель. Сначала он открывает горькое, соленое, вогнутое, гладкое, шершавое, семь цветов радуги и двадцать с чем-то букв алфавита; затем переходит к лицам, картам, животным и созвездиям, а заканчивает сомнением, верой и едва ли не абсолютной убежденностью в собственном невежестве.

Мы, Мария Кодама и я, с удивлением и радостью делили наши находки – звуки, языки, сумерки, города, сады, людей; все они были особыми и непохожими друг на друга. Следующие ниже страницы хотели бы остаться памятниками этого долгого и все еще не оконченного пути¹.

Х. Л. Б.

Галльская богиня

Перевод Б. Дубина

Когда Рим дошел до здешних окраинных земель и до пресных вод их необозримого и, вероятно, бескрайнего моря, когда сюда дошли два звонких и высоких имени, Цезарь и Рим, эта богиня из обожженного дерева уже существовала. Пришельцы дали ей имя Дианы или Минервы с безразличием империй, которые тем и отличаются от миссионеров, что признают побежденных богов и вводят их в собственный пантеон. Прежде она занимала свое место в неукоснительной иерархии, была дочерью одного из богов, матерью другого и соединялась для людей с дарами весны или ужасом битвы. Теперь она скрыта ото всех и выставлена в странном месте, которое называют музеем.

Она дошла до нас без единого мифа, без единого собственного слова – беззвучный голос ушедших поколений. Изувеченное и священное изваяние, которое может безответственно разукрашивать наш праздный ум. Мы никогда не услышим молитв ее почитателей, никогда не узнаем их обрядов.

Тотем

Перевод Б. Дубина

Александриец Плотин, по рассказу Порфирия, не хотел, чтобы с него писали портрет, ссылаясь на то, что он – попросту тень своего платоновского первообраза, а портрет будет и вовсе лишь тенью тени. Через несколько веков Паскаль снова прибегнет к этому доводу, обратив его против живописи как таковой. Изображение, которое видит читатель, отпечатано с фотографии канадского идола, иными словами, это тень тени от тени. Подлинник – назовем его так – высится за последним из трех корпусов буэнос-айресского вокзала Ретиро, огромный и одинокий. Я говорю об официальном даре правительства Канады. Эту страну не смутило, что ее будет представлять подобное варварское изваяние. Латиноамериканцы не рискнули воспользоваться случаем и в ответ тоже подарить Канаде изображение безымянного, грубо сработанного божества.

Все это знаешь. И тем не менее ум тешится мыслью о тотеме, сосланном на чужбину, – тотеме, втайне ждущем мифов, племен, заклятий, а может быть, и жертвоприношений. Как его чтить, неизвестно; тем больше причин мечтать об этом в смутных сумерках.

Цезарь

К. Корконосенко

Вот кратеры кровавые на теле.
Вот тот, кто звался Цезарем, кто жил.
Теперь он вещью мертвою застыл:
кинжалы взяли все, что захотели.
Машина грозная, чей ход прервался, —
вот тот, что к славе путь вчера торил,
историю писал и сам творил
и радостями жизни упивался.
Вот и другой, расчетливо смиривший
тщеславие отказом от венков,
бросавший в бой солдат и моряков,
в народе честь и зависть заслуживший.
А вот иной, герой грядущих лет,
чья тень огромная затмит весь свет.

Ирландия

Перевод Б. Дубина

Древние и великодушные тени не хотят, чтобы я посмотрел на Ирландию или чтобы я смотрел на нее, иначе как с благодарностью вглядываясь в историческое прошлое. Эти тени носят имя Эриугены, для которого вся наша история – лишь долгий сон Бога и в конце концов снова приведет к Богу (подобное учение провозглашалось потом в драме «Back to Methuselah»² и знаменитом стихотворении Гюго «Ce que dit la Bouche d’Ombre»³); носят имя Джорджа Беркли, считавшего, будто все мы в неисчислимых подробностях снимся Богу и, если он, как Красный Король, однажды очнется ото сна, небо и земля немедленно исчезнут; носят имя Оскара Уайльда, от чьей судьбы, не обойденной несчастьем и бесчестьем, остались страницы, безоблачные и чистые, как заря и вода. Я думаю о Веллингтоне, который наутро после битвы при Ватерлоо почувствовал, что победа так же чудовищна, как поражение. Думаю о двух великих барочных поэтах, Йейтсе и Джойсе, которые прибегали к прозе и стихам ради единой цели – красоты. Думаю о Джордже Муре, который создал в «Ave Atque Vale»⁴ новый литературный жанр, что само по себе пустяк, но создал его с удовольствием, а это главное. Эти необозримые тени стоят между множеством вещей, которые я помню, и тем немногим, что удалось посмотреть за два-три дня, как всегда, переполненных случайностями.

Самое живое среди этого немногого – Круглая Башня, которой я не видел, но которую нащупывали мои руки и в которой наши благодетели-монахи сохранили для нас от черных времен греческий и латынь, иначе говоря – культуру. Для меня Ирландия – это земля добрейших людей, истинных христиан, одержимых непонятной страстью во всем быть ирландцами.

Я прошел по улицам, которыми бродили и по-прежнему бродят обитатели «Улисса».

Волк

Перевод К. Корконосенко

Подвижный, серый в сумраке последнем,
он оставляет след на берегу
реки без имени, где напоил
он жаждущее горло; эти воды
не умножают звезды. Этой ночью
волк – только тень, которой одиноко
и холодно, она волчицу ищет.
И это в Англии последний волк.
Об этом знают Тор и Один. В доме
высоком, каменном решил король:
волкам не жить. Уж выковано в кузне
тебе на гибель крепкое железо.
Саксонский волк, твое погибло семя.
Жестокость не спасает. Ты – последний.
А через десять сотен лет старик
в Америке тебя во сне увидит.
Грядущий сон тебе помочь не в силах.
Твой след на берегу уже нашли,
сегодня ты в своем лесу обложен,
подвижный, серый в сумраке последнем.

Стамбул

Перевод К. Корконосенко

Карфаген – вот самый очевидный пример оклеветанной культуры: мы ничего не знаем о Карфагене, Флобер не знал о нем ничего, помимо сообщений его врагов, а враги были немилосердны. Не исключено, что нечто подобное происходит и с Турцией. Мы представляем себе жестокую страну: это знание восходит к Крестовым походам – наиболее жестокому начинанию, отмеченному в истории, и при этом до сих пор не разоблаченному. Если подумать, то христианская ненависть была ничуть не меньше столь же фанатичной ненависти ислама. На Западе великие турки-османы до сих пор остаются безымянными. Единственное дошедшее до нас имя – это Сулейман Великолепный («e solo in parte vide il Saladino»)⁵.

Что могу я знать о Турции по истечении трех дней? Я увидел великолепный город, увидел Босфор, бухту Золотой Рог и вход в Черное море, на берегах которого находили рунические камни. Я услышал приятный язык, для меня он звучит как смягченный немецкий. Здесь, вероятно, бродят призраки самых разных национальностей; мне бы хотелось думать, что в гвардию византийского императора входили скандинавы, а позже к ним присоединились и саксы, бежавшие из Англии после битвы при Гастингсе. Неоспоримо, мы должны вернуться в Турцию, чтобы приступить к ее открытию.

Дары

Перевод Б. Ковалева

Звучанье музыки незримой время
преподнесло мне в краткосрочный дар.
Мне дан любви неистовый кошмар
и красоты трагическое бремя.

И знание дано: средь жен чудесных
на свете целом есть всего одна;
дарована вечерняя луна
и алгебра иных светил небесных.

Бесчестие дано. И нет урока,
что выучил прилежней и верней:
руины Карфагена, звон мечей
и бой извечный Запада с Востоком.

И глина мне дана – основа плоти,
язык, что все на свете переврет,
кошмар бесстыдный дан, указан тот,
кто в нас глядит из зеркала напротив.

Прочел страницу я в библиотеке,
что время собирает и хранит.
И парадокс, чей автор – Парменид,
мне дан о непрошедшем прошлом веке.

И кровь, что вздыблена от страсти (снова
здесь образ греческий), Тот даровал,
чье имя – меч, кто людям диктовал
За буквой букву и за словом слово.

Даны мне имена, а с ними – вещи:
куб, сфера, пирамида и песок.
И тело – дар, чтоб я свободно мог
меж тел передвигаться человечьих.

Дано мне наслаждаться вкусом дней;
История моя равна твоей.

Венеция

Перевод Б. Дубина

Утесы, реки, берущие начало в горах, смешение этих рек с водами Адриатического моря, случайность и неотвратимость истории и геологии, прибой, песок, постепенное образование островов, близость Греции, рыбы, переселения народов, войны в Арморике и Балтике, камышовые хижины, сучья, сцепившиеся с глиной, неисследимая паутина каналов, дикие волки, набеги далматинских пиратов, нежная терракота, крыши, мрамор, всадники и копья Аттилы, рыбаки, неуязвимые в своей нищете, лангобарды, судьба перекрестка, где соединяются Запад и Восток, дни и ночи бесчисленных и забытых теперь поколений – вот какие мастера ее создавали. А еще вспоминаешь ежегодные золотые кольца, которые герцог должен был бросать, стоя на носу буцентавра, и которые в полутьме или мраке вод обернулись неисчислимыми звеньями идеальной цепи, протянувшейся сквозь время. Но несправедливо было бы забыть и холостяка, искавшего бумаги Асперна, и Дандоло, и Карпаччо, и Петрарку, и Шейлока, и Байрона, и Беппо, и Рескина, и Марселя Пруста. В памяти высятся бронзовые полководцы, издавна незримо смотревшие на город с обоих краев неохватной равнины.

Гиббон пишет, что независимость древней республики Венеция была завоевана мечом, а утверждена пером. Паскаль называет реки ходячими дорогами; венецианские каналы – это дороги, которыми ходят черные гондолы, похожие на черные скрипки и напоминающие о музыке еще и тем, что на них не стихают песни.

Как-то я в одном из предисловий написал о Венеции из хрусталя и сумерек. Сумерки и Венеция для меня – два почти однозначных слова, только мои сумерки теряют свет и грозят ночью, а венецианские нежны, вечны и не знают ни вчера, ни завтра.

Улочка Больини

Перевод Б. Ковалева

Живущие в эпоху револьвера, винтовки и загадочного атомного оружия, во времена катастрофических мировых войн, кампаний во Вьетнаме и Ливане, мы нередко вспоминаем скромные неприметные стычки, которые случались здесь в 1890-е годы, всего в нескольких шагах от госпиталя Ривадавия. Место между дальней частью кладбища и желтой стеной тюрьмы называлось когда-то Огненной Землей; жители того предместья (по их рассказам) облюбовали этот проулок для поединков на ножах. Дрались, правда, только раз, но потом рассказывали, что стычек было множество. Свидетелей не было, исключением мог стать разве что какой-нибудь любопытный кладбищенский сторож, – возможно, он увидел и оценил это стремительное движение стали: пончо на левой руке служило щитом; кинжал метил противнику в грудь и живот; и, если поединщики подобрались умелые, схватка могла длиться долго.

Что бы там ни было на самом деле, отрадно, находясь в этом доме ночью под высокими потолками, знать, что за окном еще остались приземистые домики, а рядом стояли дома-муравейники с большими дворами, – и среди них, быть может, еще бродят апокрифические тени этой незамысловатой мифологии.

1.«Атлас» – это своеобразный дневник путешествий, которые совершил Борхес вместе с Марией Кодамой, чьи фотографии украшали первое издание книги. – Примеч. ред.

2.«Назад к Мафусаилу» (англ.).

3.«Сказанное Устами Тьмы» (фр.).

4.«Славься и здравствуй» (лат.).

5.«Поодаль я заметил Саладина» (ит.). Перевод М. Лозинского.