Kitobni o'qish: «Рога»
Леоноре – как всегда, с любовью
Сатана – это один из нас, значительно больше, чем Адам или Ева.
Майкл Чабон. О демонах и прахе
Joe Hill
Horns
Copyright © 2010 by Joe Hill
Published by arrangement with HarperCollins Publishers, Inc
© Пчелинцев М., перевод на русский язык, 2014
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2014
Часть первая
Ад
1
Игнациус1 Мартин Перриш целую ночь бухал и занимался всяким непотребством. Он проснулся наутро с дикой головной болью, приложил руки к вискам и нащупал что-то незнакомое, пару заостренных шишек. Ему было настолько плохо – слабость, и глаза слезились, – что сперва он почти не обратил на эти шишки внимания. Похмелье не оставляло места для иных беспокойств.
Но когда, уже в туалете, он взглянул на свое отражение в зеркале, висевшем над раковиной, то увидел, что за время сна у него выросли рога. От удивления он пошатнулся и вторично за двенадцать часов намочил себе на ноги.
2
Он натянул шорты цвета хаки – вся одежда была еще вчерашняя – и наклонился над раковиной, чтобы рассмотреть эту новость получше. Рога-то, в общем, были не слишком роскошные, длиною каждый с мизинец, толстые у основания, заостренные на концах и чуть изогнутые кверху. Их плотно обтягивала его собственная, ненормально светлая кожа, кроме самых кончиков, которые были воспаленно-красными, словно совсем уже собрались проколоть кожу. Боязливо потрогав один из них, он обнаружил, что кончики чувствительны, даже немного болезненны. Проведя пальцами по каждому из рогов, он ощутил под туго натянутой кожей плотную кость.
Он сразу подумал, что каким-то образом сам навлек на себя эту напасть. Вчерашней ночью он забрел в лес аж за старую литейную мастерскую, к тому месту, где была убита Меррин Уильямс. Об этом напоминало черное полузасохшее вишневое дерево, кора на котором кое-где облупилась, обнажая древесную плоть. Вот в таком виде была тогда и Меррин: из-под сорванной одежды виднелась плоть. Тут были ее фотографии, деликатно развешанные по веткам вишни, а также памятные карточки, покореженные дождем, испятнанные и выгоревшие. Кто-то – наверное, ее мамаша – оставил декоративный крест с привязанными к нему желтыми нейлоновыми розами и пластиковой Пречистой Девой, улыбавшейся блаженной придурочной улыбкой.
Его бесила эта улыбочка. Его бесил и этот крест, установленный на месте, где Меррин умерла от кровотечения из расшибленной головы. Крест с желтыми розочками, долби его конем, – это вроде как электрический стул с подушками в цветочек, дурная шутка. Его смутно тревожило, что кто-то обеспокоился ввязать в это дело и Христа: Христос появился здесь на год позже, чем следовало бы. Когда Меррин в нем нуждалась, его тут что-то не было.
Иг сорвал декоративный крест и злобно его растоптал. А тут, кстати, и поссать захотелось, что он и сделал, стараясь попасть на Деву, но попутно с пьяных глаз обмочив и свою ногу. Возможно, уже это было достаточно святотатственно, чтобы навлечь на себя такое преображение. Но нет, он чувствовал: здесь есть что-то большее. Что именно – он был не в силах сообразить. Ему нужно было о многом подумать.
Он покрутил головою туда-сюда, изучая себя перед зеркалом, раз за разом трогая пальцами рога. Сколько тут этой кости? И нет ли у рогов корней, прорастающих в мозг? При этой мысли в ванной потемнело, словно висевшая над головой лампочка почти перестала светить. Но это продолжалось недолго, тьма была не в лампочке, а у него в глазах, у него в голове. Иг крепко вцепился в раковину и стал терпеливо ждать, пока слабость пройдет.
И тут он все понял. Он умирает. Ну конечно же, он умирает. Что-то вторглось ему в мозг, наверное, опухоль. Никаких рогов в действительности не было – просто метафора, воображение. Его мозговые клетки пожирает опухоль, вот ему и мерещится всякое. И если он дошел уже до того, что лицезреет видения, то спастись, пожалуй, уже невозможно.
Мысль о том, что он, возможно, вскоре умрет, принесла с собой волну облегчения, родственную тем чувствам, которые испытываешь, выныривая на поверхность после излишне долгого пребывания под водой. Иг однажды почти утонул и с самого детства задыхался от астмы, для него это облегчение было простым и понятным, как возможность дышать.
– Я болен, – выдохнул он. – Я умираю.
Сказав это вслух, он улучшил себе настроение.
Он снова изучил себя в зеркале, почти ожидая, что рога исчезнут, ведь он же знает, что они галлюцинация, но ничего не вышло. Рога остались. Он поворошил свои волосы, пытаясь разобраться, нельзя ли хоть как-нибудь скрыть их, хотя бы до визита к врачу, но затем бросил это занятие, сообразив, до чего же это глупо – прятать то, чего не видит, кроме него, никто.
Еле переставляя трясущиеся ноги, он вернулся в спальню. С обеих сторон кровати постельное белье было отброшено, и нижняя простыня еще хранила скомканный отпечаток Гленны Николсон. В его памяти не сохранилось, как он ложился с ней в постель, и даже то, как он вообще вернулся домой, – еще одна исчезнувшая часть этой ночи. До этого момента он искренне считал, что спал один и что Гленна провела эту ночь где-то еще. С кем-то еще.
Прошлой ночью они с ней вышли в город вместе, но, приняв на грудь несколько рюмок, Иг, естественно, начал думать о Меррин, ведь через несколько дней была годовщина ее смерти. И чем больше он пил, тем больше тосковал по ней – и тем яснее осознавал, насколько Гленна от нее отлична. Со своими татуировками и приклеенными ногтями, своей полочкой, полной романов Дина Кунца, своими сигаретами и длинным списком приводов в полицию, Гленна была воплощенной не-Меррин. Ига раздражало, что она сидит с ним за одним столиком, это казалось ему предательством, хотя было не совсем ясно, кого это он предает – Меррин или себя. В конце концов он решил смыться; Гленна раз за разом поглаживала пальцем косточки его кулака – жест, задуманный как нежный, но почему-то доводивший его до бешенства. Он пошел в туалет, спрятался там минут на двадцать, а вернувшись за столик, никого за ним не нашел. Он сидел и пил еще примерно час и наконец сообразил, что она не вернется и что он об этом не жалеет. И вот оказывается, что где-то ночью они с ней оказались в одной кровати – кровати, на которой спали вместе уже три последних месяца.
В соседней комнате балаболил телевизор. Значит, Гленна еще была дома, не ушла в свою парикмахерскую. Он попросит ее довести его до врача. Облегчение, нахлынувшее при мысли о смерти, быстро прошло, и он уже страшился неизбежного будущего: как отец будет мужественно стараться не плакать, а мать будет надевать маску деланой жизнерадостности, и все эти капельницы, процедуры, радиация, постоянная тошнота, больничная еда.
Иг прошел в соседнюю комнату, где сидела на кушетке Гленна в топе с надписью Guns N’ Roses и вылинявших пижамных штанах. Поставив локти на кофейный столик, она подалась всем телом вперед и запихивала в широко открытый рот остатки пончика. На столике стояли коробки с трехдневными магазинными пончиками и двухлитровая бутылка диетической кока-колы. Она смотрела дневное ток-шоу.
Услышав, как он вошел, Гленна бросила на него укоризненный взгляд и снова уставилась в телевизор. Сегодняшняя программа называлась «Мой лучший друг – социопат». Вислобрюхие деревенские мужики готовились швыряться друг в друга стульями.
Рогов Гленна не заметила.
– Кажется, я болен, – начал Иг.
– Не канючь, – сказала Гленна. – У меня у самой с похмелья голова трещит.
– Нет. Я в смысле… взгляни на меня. Я нормально выгляжу?
Он спрашивал потому, что хотел быть уверенным.
Гленна медленно повернула голову и взглянула на него исподлобья. На ней все еще был вчерашний грим, немного размазанный. У Гленны было гладкое, приятное округлое лицо и гладкое, приятных форм тело. Она почти могла бы работать моделью, если бы надо было рекламировать и фасоны, и размер. Она весила больше Ига фунтов на пятьдесят. И дело тут было не в ее толщине, а в его дурацкой костлявости. Она любила жариться из верхнего положения и, поставив локти Игу на грудь, выдавливала из него практически весь воздух, бездумный акт эротической асфиксии. Иг, которому и так часто не хватало дыхания, знал весьма знаменитых людей, погибших от эротической асфиксии. Как ни странно, это были по преимуществу музыканты. Кевин Гилберт. Хидэто Мацумото, по всей вероятности. О Майкле Хатченсе, конечно же, в данный момент вспоминать не хотелось. Дьявол внутри. Внутри каждого из нас2.
– Ты еще не очухался? – спросила Гленна.
Когда Иг не ответил, она покачала головой и снова уставилась на экран.
Так что все было ясно. Если бы она их видела, то вскочила бы на ноги и заорала. Но она их не видела просто потому, что их не было. Они существовали только в Иговом мозгу. Возможно, взгляни Иг сейчас на себя в зеркало, он бы тоже их не увидел. Но когда Иг взглянул на свое отражение в оконном стекле, рога оказались на прежнем месте. Из глубины стекла на него таращилась блестящая полупрозрачная фигура, некий демонический дух.
– Думаю, мне нужно к врачу, – сказал он Гленне.
– А ты знаешь, что нужно мне? – спросила она.
– Что?
– Еще один пончик, – сказала Гленна, заглянув в открытую коробку. – Как ты думаешь, еще один пончик будет о'кей?
– А что тебя держит? – спросил Иг ровным незнакомым голосом.
– Я уже съела один и совсем не голодна. Я просто хочу его съесть. – Гленна повернула голову и взглянула на него перепуганно-жалко и умоляюще. – А я бы хотела съесть всю коробку.
– Всю коробку, – повторил Иг.
– Я не хочу даже пользоваться руками. Мне хочется просто залезть в коробку мордой и жевать. Я знаю, что это грубо и некрасиво. – Она пересчитала пончики, трогая их поочередно пальцем. – Шесть. Думаешь, это будет о'кей, если я съем еще шесть пончиков?
Игу с трудом думалось о чем-либо, кроме собственной тревоги и ощущения тяжести в висках. То, что она сейчас сказала, не имело никакого смысла, было еще одной частью противоестественного, похожего на дурной сон утра.
– Если ты сейчас треплешься, так лучше кончай. Я же сказал тебе, что плохо себя чувствую.
– Я хочу еще один пончик, – сказала Гленна.
– Ну и с богом, вперед. Это ничуть меня не колышет.
– Ладно, так я и сделаю. Если ты думаешь, что это нормально.
Гленна вытряхнула из коробки пончик, разорвала его на три части и начала жевать, засовывая в рот кусок за куском и даже не глотая.
Вскоре у Гленны во рту оказался весь пончик, ее щеки надулись. Она негромко поперхнулась, глубоко втянула воздух носом и начала глотать. Иг взирал на это с отвращением. Прежде он ни разу не видел, чтобы она делала что-нибудь подобное, да и вообще не видел, чтобы кто-нибудь делал что-нибудь подобное с того времени, как они младшеклассниками дурачились в школьной столовой. Покончив с пончиком, Гленна несколько раз судорожно вздохнула, обернулась и бросила на него тревожный, озабоченный взгляд.
– Мне это даже не нравится, – сказала она. – Живот заболел. Как ты думаешь, съесть мне еще один?
– Зачем тебе есть этот пончик, если у тебя живот болит?
– Чтобы растолстеть по-настоящему. Не так, как сейчас. Растолстеть так, чтобы ты не хотел иметь со мной никакого дела. – Кончик ее языка высунулся и потрогал верхнюю губу – это был признак крайней задумчивости. – Прошлой ночью я сделала нечто отвратительное. Я хочу тебе об этом рассказать.
У Ига снова промелькнула мысль, что в действительности ничего этого не происходит. У него своего рода горячечный бред, навязчивый и настоятельный, убедительный в мельчайших деталях. По экрану телевизора пробежала муха. За окном по улице прошуршала машина. Один момент естественным образом следовал за другим, все это складывалось в реальность. Иг был спец по сложению. В школе математика давалась ему лучше всего, после этики, которую и за предмет-то трудно считать.
– Пожалуй, мне не хочется знать, что ты там натворила.
– Потому-то я и хочу рассказать. Чтобы тебя затошнило. Чтобы дать тебе предлог уйти. Меня буквально бесит то, что тебе пришлось пережить и что о тебе говорят, но я уже не в силах просыпаться по утрам с тобой под боком. Я просто хочу, чтобы ты ушел, и если рассказать тебе, что я сделала, рассказать эту мерзость, то ты уйдешь, и я снова буду свободна.
– А что обо мне говорят люди?
Иг задал этот глупый вопрос, ответ на который был ему слишком известен.
– Про то, что ты сделал с Меррин. Про то, что ты сдвинутый сексуальный маньяк и всякое в этом роде.
Иг смотрел на нее как зачарованный. Каждая ее новая реплика была кошмарнее предыдущей – и с какой легкостью она ему все это выкладывала. Без малейшего стыда или неловкости.
– Так что же ты хотела мне сказать?
– Прошлой ночью, когда ты куда-то исчез, я наткнулась на Ли Турно. Помнишь Ли, с которым я гуляла в старших классах?
– Помню, – кивнул Иг.
Они с Ли были в другой его жизни друзьями, но все это осталось в прошлом, умерло вместе с Меррин. Весьма затруднительно поддерживать с кем-то близкую дружбу, когда тебя подозревают в том, что ты сексуальный маньяк и убийца.
– Прошлой ночью он был там же, в «Стейшн-хаусе», и, когда ты исчез, он мне поставил. Я не общалась с Ли уже целую вечность и совсем забыла, как легко с ним говорить. Ты же знаешь Ли, он ни на кого не глядит свысока. Он был со мной очень мил. Ты все не шел и не шел, и через какое-то время он сказал, что поищем тебя снаружи, а если тебя там нет, то он отвезет меня домой. Но когда вышли, мы стали целоваться, целоваться вовсю, как в те времена, когда мы с ним гуляли, и у меня голова пошла кругом, и я отсосала ему прямо там, на глазах у парней. Я в жизни не делала ничего такого психованного, разве что когда была девчонкой и сильно под кайфом.
Игу нужна была помощь. Ему нужно было уйти из этой квартиры. Здесь было слишком душно, невидимая рука стискивала ему грудь.
Гленна вновь наклонилась над коробкой с пончиками, лицо ее было совершенно безмятежным, словно она ему рассказала нечто не слишком важное: что у них кончилось молоко или не течет горячая вода.
– Думаешь, ничего, если я съем еще один? – спросила она. – Живот вроде бы получше.
– Делай что хочешь.
Гленна повернула голову и взглянула на него. Ее светло-серые глаза блестели неестественным возбуждением.
– Ты это серьезно?
– Мне по хрену, – сказал Иг. – Жри, трескай, хавай.
Гленна улыбнулась, на ее щеках обозначились очаровательные ямочки, а затем наклонилась над столом, придерживая одной рукой коробку, сунулась в коробку лицом и начала есть. Она ела шумно, пришлепывая губами и натужно дыша. Вскоре она снова поперхнулась, ее плечи дернулись, но она продолжала есть, проталкивая в рот все новые и новые пончики, хотя ее щеки уже надулись пузырем. Над ее головой возбужденно жужжала муха.
Иг проскользнул мимо кушетки по направлению к двери. Гленна перестала жевать и скосила глаза в его сторону. В ее взгляде был панический ужас, ее щеки и влажный рот были измазаны сахарной пудрой.
– Мм, – промычала она. – Ммм.
Было не разобрать, стонет она страдальчески или в экстазе.
На уголок ее рта опустилась муха. Иг видел ее буквально секунду – затем язык Гленны выскочил наружу, и она поймала муху рукой и языком одновременно. Когда она отвела руку, мухи уже не было. Ее челюсти ритмично работали, перетирая все, что попало к ней в рот.
Иг открыл дверь и выскользнул наружу. Когда он закрывал за собой дверь, Гленна снова тыкалась лицом в коробку… ныряльщик, наполнивший легкие воздухом и вновь бросающийся в пучину.
3
Иг доехал до «Современной клиники», где обслуживали без предварительной записи. Маленькая приемная была набита почти битком, чересчур натоплена и все время оглашалась детским визгом. Визг исходил от маленькой девочки, лежавшей посреди комнаты, которая попеременно то громко всхлипывала, то визжала, то хватала воздух ртом. Ее мать, сидевшая на приставленном к стене стулу, склонилась над ней, яростно изливая на нее поток угроз, проклятий и советов умолкнуть сейчас же, пока не поздно. Она попыталась схватить дочку за лодыжку, но та пинком отшвырнула ее руку.
Остальные пациенты подчеркнуто игнорировали эту сцену, глядя в какие-то журналы или в телевизор с выключенным звуком, висевший в углу. Здесь тоже шла передача «Мой лучший друг – социопат!». Когда вошел Иг, некоторые из пациентов взглянули на него с надеждой, решив, что это пришел папаша девочки и сейчас он уведет ее наружу, чтобы хорошенько выпороть. Но, приглядевшись к Игу получше, они сразу поняли, что тут помощи не дождешься.
Иг жалел, что ничего не надел на голову. Он приставил ко лбу ладонь, словно чтобы защитить глаза от яркого света, но в действительности надеясь скрыть рога. Если кто-нибудь их и заметил, то виду никто не подал.
В дальнем конце приемной было окошко в стене, за которым сидела женщина с компьютером. Секретарша неприязненно смотрела на мать орущей девочки, но когда перед ней появился Иг, она вскинула глаза, и губы ее изогнулись в улыбке.
– Здравствуйте. Вам что? – спросила она, заранее пододвигая к себе какие-то бланки.
– Я хочу, чтобы доктор кое на что взглянул, – сказал Иг, слегка приподняв руку, чтобы показать рога.
Секретарша, сощурившись, оглядела их и сочувственно поджала губы.
– Да, тут что-то не то, – сказала она и повернулась к компьютеру.
Иг мог ожидать любую реакцию, но уж всяко не такую. Она среагировала на рога, словно он показал ей сломанный палец или небольшое воспаление, но главное – она на них среагировала. Она их увидела. Только если секретарша их действительно увидела, можно было понять, почему она поджала губы и отвела глаза.
– Мне нужно задать вам несколько вопросов. Имя?
– Игнациус Перриш.
– Возраст?
– Двадцать шесть.
– Вы обращались к врачу по месту жительства?
– Я не был у врача уже не знаю сколько лет.
Секретарша подняла голову, задумчиво взглянула на Ига и нахмурилась; он даже подумал, что сейчас она устроит ему нагоняй за то, что он пренебрегает регулярными осмотрами. Девчонка вопила еще громче, чем прежде. Иг оглянулся как раз вовремя, чтобы увидеть, как она ударила мать по колену красной пластиковой пожарной машиной, одной из игрушек, сложенных в углу для развлечения скучающих детей. Мать выхватила игрушку у нее из рук; тогда девчонка снова рухнула на спину и начала дергать в воздухе ногами – ни дать ни взять перевернутый таракан, – вопя при этом с новой силой.
– Я хочу сказать ей, чтобы она заткнула эту мерзкую тварь, – заметила секретарша, словно продолжая милую светскую беседу. – А вы что об этом думаете?
– У вас нет ручки? – спросил Иг, у которого вдруг пересохло во рту, и взялся за пюпитр с бланками. – Я сам заполню анкету.
Плечи секретарши поникли, улыбка исчезла.
– Конечно, – сказала она и подсунула Игу ручку.
Иг повернулся к ней спиной, взглянул на бланки, прикрепленные к пюпитру, но не смог сфокусировать глаза.
Секретарша видела рога, но не считала их чем-то необычным. А затем она сказала фразу насчет этой вопящей девчонки и ее беспомощной матери. Я хочу сказать ей, чтобы она заткнула эту мерзкую тварь. Она хотела знать, считает ли он, что это будет нормально. То же самое было и с Гленной, спрашивавшей, будет ли нормально залезть мордой в коробку с пончиками и жрать их, как свинья из корыта.
Иг оглянулся в поисках места, где сесть. Пустых стульев было ровно два: слева и справа от матери. Когда Иг подошел, девчонка набрала побольше воздуха и испустила пронзительный вопль, от которого задрожали оконные стекла, а кое-кто из присутствующих непроизвольно дернулся. Приближаться к источнику этого звука было как идти на ураган.
Когда Иг сел, мать обвисла на стуле, постукивая себя по ноге скрученным в трубку журналом: Иг понимал, что ей сейчас хотелось иметь в руке что-нибудь другое, потяжелее. Маленькая девочка, похоже, выдохлась от этого последнего крика и лежала теперь на спине; по раскрасневшемуся некрасивому лицу градом катились слезы. Ее мать тоже раскраснелась. Взглянув на Ига, она на мгновение закатила глаза, словно ища сочувствия. Ее взгляд коснулся его рогов и тут же передвинулся дальше.
– Вы уж простите нам все эти вопли, – сказала она и просительно тронула руку Ига.
И когда она это сделала, когда Ига коснулась ее кожа, он откуда-то узнал, что ее звать Элли Леттеруорт и что четыре последних месяца она регулярно спит со своим инструктором по гольфу, встречаясь с ним в мотеле на обратном пути с поля. В последний раз они уснули после долгого энергичного траханья, и мобильник Элли был отключен, так что она пропустила всё более отчаянные звонки из дневного летнего лагеря, где находилась ее дочка: воспитатели хотели знать, куда она подевалась и думает ли забирать свою девчонку. Когда Элли в конце концов примчалась с опозданием на два часа, ее дочка билась в истерике с багровым лицом и соплями, текущими из носа; глаза девочки стали совершенно дикими, и Элли пришлось купить ей шестидесятидолларовую новомодную игрушку и банановый сплит, чтобы успокоилась и перестала вопить, иначе муж Элли догадался бы, что происходит. Знай она заранее, какая это тягомотина – возиться с ребенком, в жизни не стала бы заводить.
Иг инстинктивно от нее отдернулся.
Девочка начала что-то ворчать и топать ногой по полу. Элли Леттеруорт вздохнула, наклонилась к Игу и сказала:
– Мне бы очень хотелось дать пинка ей в задницу, только я боюсь, что скажут тогда эти люди. Вы думаете…
– Нет, – сказал Иг.
Он не мог знать все эти вещи про нее, однако знал их так же, как ее адрес и номер телефона. Точно так же он знал с высочайшей уверенностью, что Элли Леттеруорт не стала бы беседовать с посторонним человеком насчет того, чтобы дать пинка своей дочери. Она сказала это так, словно говорила сама с собой.
– Нет, – повторила Элли, открыла свой журнал и тут же дала ему закрыться. – Пожалуй, и правда не стоит. Я вот тут думаю, не стоит ли мне встать и уйти. Просто оставить ее здесь и уехать. Я буду жить у Майкла, прятаться от мира, пить джин и непрерывно трахаться. Мой муж возбудит дело об оставлении супруга и ребенка, но какая мне разница? Вот вы – вы хотели бы получить частичную опеку над этим существом?
– Майкл, – спросил Иг, – это ваш инструктор по гольфу?
Элли кивнула, мечтательно улыбнулась и сказала:
– Самое смешное, знай я, что Майкл – ниггер, в жизни не записалась бы на его уроки. До Тигра Вудса3 в гольфе не было никаких черножопых, кроме как чтобы подносить клюшки, – только там и можно было от них спрятаться. Вы же знаете, какие эти черномазые, всегда висят на своих мобильниках, и что ни слово – фак это и фак вот это, а как они смотрят на белых женщин! Но Майкл, он образованный и говорит получше другого белого. А что говорят про черные члены, так это все правда. Я пилилась с уймой белых парней, и ни один из них не был оснащен так, как Майкл. – Она улыбнулась, наморщив свой носик, и добавила: – Мы называем это «большая клюшка».
Иг вскочил на ноги, подошел к окошку, торопливо нацарапал ответы на немногие вопросы анкеты и протянул пюпитр секретарше.
За его спиной раздался истошный детский вопль:
– Нет! Нет, я не буду сидеть!
– Пожалуй, я должна что-то сказать матери этой девочки, – сказала секретарша, глядя мимо Ига на женщину с дочерью и не обращая внимания на заполненную анкету. – Конечно, она не виновата, что ее дочь – визгливое дерьмо, но я точно обязана кое-что ей сказать.
Иг взглянул на девочку и Элли Леттеруорт. Элли снова наклонилась над дочкой, тыкала ее свернутым журналом и что-то угрожающе шипела. Иг повернулся к секретарше.
– Конечно, – сказал он, не понимая, о чем разговор.
Секретарша раскрыла было рот, но потом запнулась, озабоченно глядя на Ига.
– Мне бы только не хотелось устраивать тут безобразную сцену.
В кончиках его рогов запульсировал неприятный жар. Что-то в нем до крайности удивилось – а ведь он не носил рога еще и часа – тому, что она медлила воспользоваться полученным от него разрешением.
– Это в каком же смысле вам бы не хотелось устраивать сцену? – спросил Иг, беспокойно подергав себя за бородку, которую сейчас отращивал. Любопытно посмотреть, сможет ли он сломать сопротивление секретарши. – Просто удивительно, как много люди позволяют сейчас детям. Слегка поразмыслив, вы вряд ли станете винить ребенка, чьи родители не могут научить его хорошим манерам.
Секретарша улыбнулась сухо и благодарно. При виде этой улыбки его рога окатило приятным холодом.
Секретарша встала и взглянула мимо него на женщину с девочкой.
– Мадам? – окликнула она. – Можно вас на секунду, мадам?
– Да?
Элли Леттеруорт с надеждой вскинула глаза, возможно ожидая, что ее дочку сейчас позовут к врачу.
– Я понимаю, что ваша дочь очень расстроена, но если вы не в силах ее успокоить, не кажется ли вам, что нужно, на хрен, хоть немножко думать о сидящих здесь людях и вам бы стоило вытащить свою толстую жопу наружу, где нам не придется слушать эти омерзительные визги? – спросила секретарша, улыбаясь пластиковой, словно приклеенной улыбкой.
От лица Элли Леттеруорт отхлынула кровь, оставив на ее восковых щеках только несколько ярко-красных пятен. Она держала девочку за запястье. Лицо у той стало безобразно багровым, она выдергивалась и впивалась в руку Элли своими ноготками.
– Что? Что вы сказали?
– Моя голова! – воскликнула секретарша, перестав улыбаться и с силой постукав себя по правому виску. – Если ваша девчонка не заткнется, моя голова лопнет, и…
– Долбись ты конем! – крикнула Элли Леттеруорт, поднимаясь на ноги.
– …имей ты хоть немного сочувствия к сидящим здесь людям…
– Засунь это все себе в жопу!
– …ты схватила бы эту свою визгливую свинью за ее лохмы и вытащила, на хрен…
– Ты, усохшая шахна!
– …так нет же, ты торчишь здесь и дрочишься…
– Пошли, Марси, – сказала Элли, дергая дочку за руку.
– Нет! – завизжала девочка.
– Я сказала: пошли! – повторила мать, волоча ее к выходу.
На пороге наружной двери Марси Леттеруорт все-таки вырвалась из материнской хватки и бросилась назад, однако споткнулась о пожарную машину и упала на четвереньки. Она испустила пронзительный вопль, превосходивший все прежние, и перекатилась на бок, держась руками за окровавленную коленку. Ее мать не обращала на дочку никакого внимания, а швырнула свою сумочку на пол и начала орать на секретаршу, отвечавшую ей в том же духе. В рогах Ига запульсировало странно-приятное ощущение тяжести и исполненности.
Иг был ближе к девочке, чем кто-нибудь другой, а мать все не шла ей на помощь. Он взял ее за запястье и поставил на ноги. Когда он коснулся девочки, то сразу узнал, что звать ее Марсия Леттеруорт, что сегодня утром она нарочно вывалила весь свой завтрак матери на колени, потому что мать заставляет ее идти к доктору, чтобы выжечь бородавки, а она не хочет, потому что это будет больно, а мать ее злая и глупая. Марсия взглянула Игу прямо в лицо; ее полные слез глаза были ясного ярко-синего цвета, как пламя паяльной лампы.
– Я ненавижу мамочку, – сказала она Игу. – Мне хочется запалить спичками ее кровать. Мне хочется сжечь ее, чтобы ее не стало.
