Kitobni o'qish: «Как мы писали роман. Наблюдения Генри»

Джером К. Джером

Shrift:

Серия «Зарубежная классика»

Перевод с английского

В. Бернацкой («Как мы писали роман»)

В. Вебера («Наблюдения Генри»)

Как мы писали роман

Пролог

Давным-давно, когда я был маленьким ребенком, мы жили в большом доме на длинной, прямой, красно-коричневой улице в восточной части Лондона. Днем оживленная и шумная по вечерам улица становилась малолюдной и понемногу затихала, и тогда на ней загорались фонари, настолько редкие и далеко отстоящие друг от друга, что казались, скорее, маяками. Тишину нарушали лишь тяжелые шаги полицейского, совершавшего обход большого участка. Эти шаги то приближались, то отступали, то пропадали вовсе, когда он постукивал по дверям и окнам, проверяя, закрыты ли те, или освещал фонариком темные подходы к реке.

Когда некоторые друзья выражали недоумение по поводу выбранного нами жилища, отец говорил, что у дома много преимуществ, и с одним из них мой неокрепший ум был полностью согласен: из задних окон дома было хорошо видно старое, усеянное множеством могил кладбище. Часто по ночам я украдкой вылезал из постели, забирался на высокий дубовый сундук, стоявший у окна моей комнаты, и со страхом всматривался в позеленевшие от времени старые могильные плиты, задаваясь вопросом: а вдруг скользящие меж ними тени – призраки, утратившие естественную белизну и почерневшие от долгого пребывания в городском смоге, – так со временем тускнеет залежавшийся снег.

Я убедил себя, что это действительно привидения, и в конце концов стал испытывать к ним дружеские чувства. Мне было интересно, что они чувствуют, видя, как на плитах постепенно стираются их имена, помнят ли, какими были при жизни, хотят ли снова стать живыми или сейчас им лучше. От последней мысли становилось грустно.

Однажды, когда я вот так сидел и смотрел в окно, на плечо мне легла рука. Я не испугался – рука была мягкая, нежная, очень знакомая, и я прижался к ней щекой.

– Почему мамин шалунишка вылез из постели? Может, стоит его отшлепать?

Другая рука ласково коснулась моей щеки, и легкие шелковистые кудри смешались с моими волосами.

– Взгляни, там призраки, мамочка, – сказал я. – Их так много. – И задумчиво прибавил: – Интересно, каково это – быть призраком?

Мать ничего не ответила, только взяла меня на руки и отнесла в постель, а сама села рядом и, держа мою руку в своей, почти такой же маленькой, запела тихим, ласковым голосом песню, всегда вызывавшую у меня желание быть хорошим мальчиком, эту песню я никогда ни от кого больше не слышал, да и не хотел бы услышать.

Во время пения что-то капнуло мне на руку, отчего я сел в постели и потребовал, чтобы мать показала мне свои глаза. Она рассмеялась коротким неестественным смешком, сказала, что все в порядке и что мне надо успокоиться и поскорее заснуть. Я послушно юркнул под одеяло, плотно закрыл глаза, но так и не понял, что заставило ее плакать.

Бедная моя мамочка, она изначально была убеждена, хотя наглядных доказательств у нее не было, что все дети ангелы и потому на них исключительный спрос в неких других местах, где для ангелов гораздо больше возможностей, поэтому детей трудно удержать в нашем бренном, зыбком мире. Мое упоминание в тот вечер о призраках заставило ее нежное любящее сердечко забиться в смутном страхе, и, надо признаться, такое состояние долго ее не оставляло.

Какое-то время я часто ловил на себе ее пристальный взгляд. Особенно во время еды, тогда она не спускала с меня глаз, но по мере приближения к концу трапезы в них появлялось довольное выражение. Однажды за обедом я услышал (дети не такие глухие, как думают родители), что она шепнула отцу:

– А он неплохо ест.

– Неплохо! – отозвался отец тем же отчетливым шепотом. – Да если он когда-нибудь умрет, то непременно от обжорства.

Тогда мамочка немного успокоилась, решив, что мои братики-ангелочки, похоже, не возражают некоторое время побыть без моего общества; я же со временем перерос свои детские кладбищенские фантазии, стал взрослым, перестал верить в призраков и во многое другое, во что человеку, возможно, лучше верить.

Но однажды воспоминание об унылом кладбище и бродивших там тенях ожило во мне, и мне почудилось, что я сам призраком скольжу по молчаливым улицам, по которым ранее ходил уверенным, полным энтузиазма шагом.

Так случилось, что, роясь в ящике письменного стола, куда давно не заглядывал, я наткнулся на пыльную коричневую папку с надорванной бумажной обложкой, на которой было написано: «Заметки к роману». Дух былых времен исходил от этих потрепанных страниц, и, раскрыв рукопись, я мысленно вернулся в те летние вечера (не такие уж и давние, если вести счет на года, но если измерять Время пережитыми чувствами, с тех пор минула вечность), когда сидели рядом и писали роман четверо друзей, которым никогда уж не сидеть вместе. Листая измятые страницы, я с каждой новой все сильнее ощущал неприятное чувство, что становлюсь призраком. Почерк был мой, но слова принадлежали незнакомцу, и, читая текст, я постоянно изумлялся, задавая себе вопрос: неужели я так думал? неужели на это надеялся? неужели собирался так поступить? хотел таким стать? неужели такой представляется молодому человеку жизнь? И не понимал, что мне делать, – улыбаться или тяжко вздыхать?

Рукопись состояла частично из дневниковых записей, частично из разрозненных заметок. Из всей этой массы размышлений и разговоров я отобрал то, что казалось мне лучшим, что-то добавил, что-то изменил, и в результате появились главы, которые вы видите ниже.

Я имел право так поступить, совесть на этот счет у меня спокойна, а я исключительно совестливый человек. Из четырех соавторов у того, кого я называю Макшонесси, не осталось на свете ничего, кроме шести футов выжженной земли в африканском вельде, а у того, кого величаю Брауном, я позаимствовал мало, да и то немногое так изрядно переделал и художественно улучшил, что по справедливости могу считать своим. Разве, придав нескольким бесцветным мыслям достойную литературную форму, я не сделал для него благое дело, воздав добром за зло? Ведь он, предав юношеские идеалы, шаг за шагом опускался все ниже, пока не стал критиком, то есть моим злейшим врагом. Теперь на страницах некоего снобистского журнала с большими претензиями и ограниченным числом подписчиков он называет меня Арри (опуская «Г» ради красного словца, подлец), а его презрение к англоязычным читателям связано в основном с тем фактом, что некоторые из них читают мои книги. А ведь в дни проживания в Блумсбери, сидя рядом в задних рядах партера на театральных премьерах, мы считали друг друга разумными людьми.

От Джефсона у меня хранится письмо, присланное из квинслендской глубинки. «Дружище, делай с рукописью, что хочешь, – писал он, – только оставь меня в покое. Благодарю за лестные слова в мой адрес, хотя я их не заслужил. Карьера писателя не для меня. К счастью, я вовремя это понял. Не всем это удается. (Я говорю не о тебе, старина. Мы читаем все, что ты пишешь, и нам нравится. Зимой в наших краях время течет медленно, и мы тогда почти всему рады.) Здешняя жизнь мне больше по нраву. Как здорово сидеть в седле и ощущать солнечные лучи на коже. Подрастают малыши, надо присматривать за слугами и за скотом. Думаю, тебе такая жизнь покажется заурядной, не творческой, лишенной интеллектуальной изюминки, но мне она подходит больше, чем сочинительство. К тому же сейчас писателей хоть пруд пруди. Все или читают, или пишут – думать некогда. Ты, конечно, возразишь и скажешь, что книга – конечный результат мыслей, но эта пустая фраза хороша лишь для газеты. Приезжай сюда, старина, посиди в одиночестве, проведи несколько дней и ночей, как делаю иногда я, с бессловесными животными на поднятом над землей и словно уходящем в небеса островке, и тогда ты поймешь, что я прав. Мысли человека, настоящие мысли, приходя к нему, остаются и прорастают в тишине. А мысли писателя в книгах – это то, что он предписывает нам думать».

Бедняга Джефсон! В свое время от него многого ждали. Но он всегда был со странностями.

Глава первая

Когда однажды, вернувшись домой после дружеской вечеринки у моего друга Джефсона, я объявил жене, что намереваюсь написать роман, она отнеслась к моей затее с энтузиазмом. По ее словам, она часто удивлялась, почему мне это не приходит в голову. «Только подумай, – прибавила жена, – до чего глупы нынешние романы. Не сомневаюсь, у тебя получится». (Убежден, что Этельберта хотела сделать мне комплимент, но из-за обычной небрежности ее высказываний подчас трудно понять, что она имеет в виду.)

Когда я сказал, что Джефсон будет моим соавтором, она с сомнением произнесла: «О-о-о!» – а услышав, что Селкирк Браун и Деррик Макшонесси тоже примут в этом участие, снова произнесла: «О-о-о!» – но теперь уже без всякого сомнения, из чего мне стало ясно, что жена полностью утратила практический интерес к проекту.

Думаю, шансы на успех предприятия в представлении Этельберты сводил к нулю тот факт, что все мои соавторы были холостяками. У нее было сильное предубеждение против этих представителей сильного пола. Если у мужчины не хватает здравого смысла понять, что без жены он пропадет, или если он хочет жениться, но у него не получается, это говорило, по ее мнению, или о недостатке интеллекта, или об изначальной порочности. В первом случае несчастный просто неспособен к творческому содружеству, а во втором – морально к этому не пригоден. Я постарался объяснить жене особые преимущества нашего плана.

– Видишь ли, – начал я, – в обычном романе нам дают точку зрения только одного человека. У нас же над романом будут работать сразу четверо умных людей. Таким образом, читатели познакомятся с мыслями и мнениями нас четверых за ту же цену, что и с суждениями одного автора. Если английский читатель знает толк в деле, он заранее сделает заказ на книгу, чтобы потом не остаться в дураках. Ведь такая удача не часто ему выпадает.

Этельберта согласилась, что такое возможно.

– И надо сказать, – продолжал я с нараставшим по мере размышлений энтузиазмом, – наш труд, если внимательнее взглянуть, – выгодная сделка и с другой стороны. Мы не собираемся писать в романе об обычных, каждодневных вещах, а хотим собрать в нем всю накопленную нами за жизнь мудрость и остроумие, если только книга способна вместить столь огромный материал. После такого романа новый писать не будет нужды. Да мы и не сможем – так выложимся, что за душой уже ничего не останется. Наш роман из области интеллектуальной литературы, идущей по распродаже. В него мы вложим все, что знаем.

Этельберта тихо пробормотала что-то себе под нос, а вслух предположила, что нет сомнений – все действительно уместится в одном томе.

Я почувствовал себя уязвленным скрытой насмешкой. И поспешил сообщить жене, что на свете существует множество специально натасканных людей, которым только и надо, что писать гадости о писателях и их творениях, и они это делают, насколько я могу судить, весьма успешно, не нуждаясь в помощи дилетантов. А еще намекнул, что писателю хотелось бы наслаждаться более дружественной атмосферой у себя дома и он вправе на это рассчитывать.

Неужели я не понял, что она имеет в виду, возразила Этельберта. Ее сомнения никак не относились ко мне, да и Джефсон достаточно разумный человек (мой друг был к этому времени помолвлен), но она не видит смысла привлекать к этому делу половину нашего прихода. (А кто говорил о «половине прихода»? Как все-таки небрежно Этельберта относится к языку.) Жена считала опрометчивым вовлекать в это дело Брауна и Макшонесси. Какой от них толк? Что могут знать два закоренелых холостяка о жизни и человеческой природе? Что до Макшонесси, то она считала, что все его жизненные познания, если, конечно, нам удастся засадить его за работу, легко уместятся на одной странице.

Этельберта не всегда так низко оценивала способности Макшонесси. При первой встрече они отлично поладили, и когда я, проводив друга до калитки, вернулся в гостиную, жена встретила меня словами: «Какой замечательный человек мистер Макшонесси! Он столько всего знает!»

Трудно более точно описать Макшонесси. Такое впечатление, что нет ничего, чего бы мой друг не знал. Я не встречал другого человека, который обладал бы большей информацией. Иногда она соответствует действительности, но по большому счету ненадежность ее поистине уникальна. Где Макшонесси ее добывает – загадка, которую никому еще не удалось разгадать.

Этельберта была еще очень молода, когда мы зажили своей семьей. (Помнится, наш первый мясник чуть не потерял в ней раз и навсегда клиентку, назвав «мисс» и посоветовав в дальнейшем приходить вместе с матушкой. Домой Этельберта вернулась в слезах, повторяя, что, может, она и не годится никому в жены, однако не понимает, почему должна узнавать об этом от лавочника.) Хозяйкой она была начинающей, отдавала себе в этом отчет и потому радовалась любому дельному совету и подсказке. Когда в нашем доме появился Макшонесси, он показался Этельберте кем-то вроде прославленной миссис Битон ¹. Ему было известно все, что нужно знать домохозяйке, – от чистки картофеля по последнему слову науки до лечения судорог у кошек – и Этельберта, выражаясь фигурально, ловила каждое его слово, набираясь за один вечер столько сведений, что потом в нашем доме целый месяц нельзя было находиться.

Так, Макшонесси учил ее разжигать огонь в плите. По его мнению, в нашей стране это делалось вопреки всем законам природы, и он рассказал, как в данном случае поступают крымские татары и прочие народности, достигшие в этом деле высот мастерства. Если следовать их системе, это позволит основательно сэкономить время при меньших затратах труда, не говоря уж об угле. Макшонесси обучил жену этому способу, и она сразу спустилась вниз и объяснила нашей служанке, как правильно разжигать огонь.

Аменда, помогавшая нам в то время по хозяйству, была невозмутимой молодой особой и в некоторых отношениях образцовой служанкой, потому что никогда не вступала в спор. Казалось, у нее просто не было собственного мнения. Наши просьбы она не комментировала и исполняла с педантичной точностью без всякого чувства ответственности за результат, что придавало нашему домашнему законодательству привкус армейской дисциплины.

Пока Этельберта излагала ей предложенный Макшонесси способ разжигания огня, Аменда стояла молча, не говоря ни слова, и, когда жена закончила, только спросила:

– Вы хотите, чтобы я так разводила огонь?

– Да, Аменда, отныне вы будете разводить огонь только так.

– Хорошо, мэм, – равнодушно отозвалась Аменда, и на этом разговор окончился.

Когда на следующее утро мы спустились вниз, нас ждал идеально накрытый стол, но завтрака на нем не было. Мы сидели и ждали. Прошло десять минут, пятнадцать, двадцать. Наконец Этельберта позвонила. На звонок вышла Аменда – спокойная и почтительная, как всегда.

– Известно ли тебе, Аменда, что завтрак следует подавать точно в половине девятого?

– Да, мэм.

– Но сейчас ведь почти девять.

– Да, мэм.

– Так завтрак готов?

– Нет, мэм.

– Но он будет когда-нибудь готов?

– По правде говоря, мэм, – ответила Аменда с подкупающей искренностью, – не думаю, что это случится.

– Но почему? Разве огонь не загорается?

– Загораться-то он загорается…

– Тогда в чем дело? Почему нельзя приготовить завтрак?

– Стоит мне отвернуться, как он уже тухнет.

Аменда никогда не заговаривала по собственной инициативе. Она отвечала на вопрос и тут же замолкала. Еще не зная об этой ее особенности, я как-то крикнул ей сверху и спросил, знает ли она, какой час. «Да, сэр», – ответила она и скрылась на кухне. Прождав полминуты или около того, я снова ее позвал. «Аменда, – укоризненно произнес я, – прошло десять минут, как я попросил тебя сказать, сколько сейчас времени». – «Разве? – простодушно переспросила Аменда. – Простите, но я подумала, что вас интересует, знаю ли я, который час. Теперь половина пятого».

Однако вернемся к розжигу огня… Тогда Этельберта задала служанке вопрос, пыталась ли она еще раз развести огонь.

– Да, мэм, – был ответ. – Четыре раза. Если хотите, мэм, могу еще попробовать.

Такой услужливой служанки у нас никогда не было.

Этельберта заявила, что спустится и сама разведет огонь, а Аменде велела следовать за ней и учиться. Эксперимент меня заинтересовал, и я к ним присоединился. Этельберта подоткнула платье и принялась за работу. Мы с Амендой стояли рядом и смотрели во все глаза.

Через полчаса Этельберта, раскрасневшаяся, перепачканная и раздосадованная, отказалась от намерения развести огонь. Плита по-прежнему сохраняла тот холодный и надменный вид, с которым нас встретила.

Тогда пришлось мне приняться за дело. Я старался изо всех сил. Горел желанием победить в нелегкой борьбе. Во-первых, мне хотелось позавтракать. А во‑вторых, я думал, как приятно будет сказать, что задача оказалась мне по плечу. Ведь каждый, кто попытается разжечь огонь таким способом и у него получится, может гордиться успехом. Даже при обычных обстоятельствах развести огонь в плите – нелегкое дело, а сделать это, следуя указаниям Макшонесси, – настоящий подвиг, о котором приятно будет вспоминать. Я уже представлял, как буду хвастаться перед соседями.

Но, увы, успех меня не ждал. Кое-что поджечь мне, правда, удалось – например, кухонный коврик и снующую под ногами и что-то вынюхивающую кошку, но топливо в плите оставалось огнеупорным.

Усевшись по обеим сторонам нашей холодной и унылой плиты, мы с Этельбертой смотрели друг на друга и проклинали Макшонесси, но тут Аменда вывела нас из глубокого отчаяния одним из своих практических советов, оставив за нами право решать, принимать его или нет.

– Может, сегодня мне разок развести огонь по старинке? – спросила она.

– Да, Аменда, разводи, – согласилась Этельберта, вставая. И еще добавила: – Думаю, будем так делать и впредь.

В другой раз Макшонесси показал нам, как готовить кофе по-арабски. Жители Аравии, похоже, не очень опрятны, если варят кофе таким способом. Макшонесси извозил две кастрюли, три кувшина, скатерть, терку для мускатных орехов, коврик перед камином, три чашки и сам измазался с головы до ног. А ведь он делал кофе на двоих – трудно представить, сколько было бы перепачкано посуды, если бы он готовил его на целую компанию.

То, что кофе нам не понравился, Макшонесси приписал нашему извращенному вкусу – слишком уж долго мы довольствовались низкопробным продуктом. Обе чашки он выпил сам, после чего отправился домой на такси.

Помнится, в те дни у него была тетушка, загадочная старая дама, жившая в каком-то богом забытом местечке, откуда умудрялась насылать бесчисленные беды на друзей племянника. Чего не знал Макшонесси – была пара-тройка вещей, в которых он не считал себя авторитетом, – знала его тетя. «Нет, – говорил мой друг с подкупающей искренностью, – в этом я не слишком хорошо разбираюсь. Однако, – прибавлял он, – я вот что сделаю. Напишу тетушке и попрошу ее совета». Через день-другой он появлялся снова и передавал совет от тетушки, и если вы были молоды и неопытны или бестолковы от рождения, то следовали ему.

Однажды она прислала нам через Макшонесси рецепт средства от тараканов. Мы жили в живописном старом доме, но, как это часто бывает со старыми домами, его достоинства начинались и заканчивались внешним видом. Внутри было множество дыр и щелей, старые доски скрипели и трещали. Сбившиеся с дороги лягушки, неожиданно не только для нас, но и для самих себя и явно недовольные таким поворотом, оказывались посреди нашей столовой. Многочисленные семейства крыс и мышей, обожающие физическую активность, использовали наше жилище как гимнастический зал, а наша кухня после десяти часов вечера превращалась в тараканий клуб. Они вползали к нам через пол и щели в стенах и беззаботно резвились в доме до самого утра.

Аменда ничего не имела против крыс и мышей и даже говорила, что любит за ними наблюдать, но к тараканам относилась с большим предубеждением. Поэтому, когда жена сказала ей, что тетушка Макшонесси прислала надежный рецепт для их уничтожения, Аменда была вне себя от радости.

Мы купили необходимые ингредиенты, приготовили смесь и разложили ее в разных местах. Тараканы приползали и ели ее. Похоже, она им нравилась. Они с ней быстро расправились, явно раздосадованные, что пиршеству пришел конец. Мы сообщили Макшонесси о результатах. Тот загадочно улыбнулся и, понизив голос, произнес со значением: «Пусть едят».

Очевидно, это был один из хитрых, медленно действующих ядов. Он не убивал насекомых мгновенно, но подтачивал их здоровье. День ото дня тараканы будут чахнуть и сникать, не понимая, что с ними происходит, а потом однажды, войдя утром в кухню, мы увидим на полу их холодные, бездыханные трупики.

Поэтому мы стали и дальше готовить снадобье и раскладывать его по углам, и тараканы теперь сползались к нам уже со всей округи. Каждую ночь их прибывало все больше. Они приводили с собой всех своих друзей и родственников. Чужие тараканы из соседних домов, не имевшие на нас никаких прав, прослышав о вкусной еде, стали стекаться к нашему дому толпами, стараясь оттеснить наших тараканов от кормушки. К концу недели все тараканы, что были на расстоянии нескольких миль от нас, за исключением немощных калек, кормились на нашей кухне.

Макшонесси сказал, что все идет как нельзя лучше. Мы одним махом очистим всю округу. Тараканы уже десять дней увлеченно пожирали отраву, и, по его словам, конец не заставит себя долго ждать. Я был рад это слышать, потому что наше безграничное гостеприимство обходилось дорого. Яд влетал в копеечку, а тараканы были настоящими обжорами.

Мы спустились вниз посмотреть, как обстоят дела. Макшонесси заявил, что тараканы выглядят не лучшим образом и, похоже, их дни сочтены. Мне же казалось, что здоровее насекомых я в жизни не видел.

Правда, один таракан откинулся тем же вечером. Мы видели, как он пытался удрать, прихватив огромную порцию ядовитого лакомства, а трое или четверо соплеменников яростно напали на него и убили.

Но, насколько мне известно, он был единственным, кто пострадал от рецепта Макшонесси. Остальные набирали жирок, их спинки лоснились. Некоторые обрели роскошные формы. В конце концов мы несколько сократили их количество с помощью обычного средства из керосиновой лавки. Но справиться с полчищем тараканов, привлеченных ядом тетушки Макшонесси, не представлялось возможным.

Я давно ничего не слышал о тетушке Макшонесси. Возможно, кто-то из его друзей раздобыл адрес женщины, приехал на место и прикончил ее. Если это так, мне остается только выразить ему свою благодарность.

В прошлом я сделал попытку излечить Макшонесси от его пагубной страсти давать советы, пересказав печальную историю, которую поведал мне один джентльмен в вагоне американского экспресса. Я ехал из Буффало в Нью-Йорк, и мне неожиданно пришла в голову мысль, что мое путешествие может оказаться интереснее, если я сойду с поезда в Олбани и продолжу путь по воде. Но я не знал расписание пароходов, а путеводителя при мне не было. Я огляделся, ища глазами, у кого бы спросить. У соседнего окна сидел пожилой джентльмен приятной наружности и читал книгу, которую я узнал по обложке.

– Прошу меня простить, – сказал я, садясь напротив. – Не знаете ли вы случайно, каким пароходом можно добраться из Олбани до Нью-Йорка?

– Охотно вам отвечу, – произнес мужчина с любезной улыбкой. – Есть три линии: компании Хеггарти, но ее пароходы не идут дальше Катскилла; компании Покипси, ее пароходы ходят через день; и еще ежедневно по каналу курсирует катер.

– Ах, вот как, – сказал я. – Может, вы посоветуете мне…

Мужчина с воплем вскочил, в его взгляде я увидел неприкрытую ненависть.

– Ах ты, негодяй! – прошипел он, задыхаясь от ярости. – Вот что ты надумал? Но у меня найдется на тебя управа. Сам запросишь совета. – И он выхватил шестизарядный револьвер.

Его поступок меня поразил. Я понимал: если продолжу разговор, дело добром не кончится, поэтому, не говоря ни слова, отошел в дальний конец вагона и занял место между тучной дамой и дверью.

Я все еще размышлял о случившемся, когда, подняв взгляд, увидел, что мой пожилой собеседник направляется ко мне. Вскочив, я схватился за дверную ручку. Пусть знает: меня так просто не возьмешь. Однако джентльмен ободряюще улыбнулся и протянул мне руку.

– Я немного погорячился, – сказал он. – Позвольте объяснить, в чем дело. Думаю, выслушав мою историю, вы все поймете и простите меня.

Было в нем что-то, внушающее доверие. Мы уединились в укромном уголке вагона для курящих. Я заказал виски с лимоном, а джентльмен – неизвестный коктейль собственного изобретения. Потом мы закурили сигары, и он начал свой рассказ:

– Тридцать лет назад я был молодым человеком с естественной, здоровой верой в свои силы и желанием приносить добро людям. Гением себя я не считал. Да и особенно талантливым тоже. Но чем больше я узнавал других мужчин и женщин и видел их поступки, тем больше убеждался в том, что Бог меня не обидел, наделив в высшей степени незаурядным практическим здравым смыслом. Осознав это, я написал небольшую книжку, озаглавив свой труд «Как стать счастливым, богатым и мудрым», и напечатал ее за свой счет. Выгоды я не искал – просто хотел принести пользу людям.

Книга не вызвала того интереса, на который я рассчитывал. Продали всего двести или триста экземпляров, тем дело и кончилось. Надо признаться, поначалу я был сильно расстроен. Но по прошествии времени успокоил себя тем, что, если люди не нуждаются в моих советах, тем хуже для них, и перестал об этом думать.

Прошло около года, и однажды утром ко мне в кабинет вошла служанка со словами, что пришел какой-то мужчина и желает меня видеть. Я велел пригласить гостя, и вскоре он вошел. Предо мной стоял простой человек с открытым и умным лицом, державшийся скромно и почтительно. Я пригласил его сесть. Оглядевшись, он сел не в кресло, а на краешек стула.

– Простите, что пришел без приглашения, сэр. – Мужчина говорил медленно, старательно подбирая слова, и теребил в руках шляпу. – Меня извиняет то, что я проехал больше двухсот миль, чтобы встретиться с вами.

Я сказал, что мне лестно это слышать, и он продолжил:

– Говорят, вы тот самый человек, который написал книжку «Как стать счастливым, богатым и мудрым».

Мужчина перечислил все три ипостаси медленно и отчетливо, с любовью произнося каждую из них. Я признался, что так оно и есть.

– Вы написали прекрасную книгу, сэр, – продолжал он. – Я не принадлежу к разряду умников, но у меня хватает мозгов, чтобы оценить тех, у кого они есть, и, прочитав вашу книжку, я сказал себе: Джосайя Хэкетт (так меня зовут, сэр), когда засомневаешься в чем-то, не полагайся на свой скудный умишко, который может подвести, а поезжай прямиком к джентльмену, написавшему эту книгу, и спроси у него совета. Он человек добрый, это сразу видно, и не откажет тебе. А получив совет, двигай на всех парах вперед без всяких остановок: ведь он лучше знает, что для тебя хорошо. И даже больше – он знает, что хорошо для всех нас. Так я сказал себе, сэр, и вот я здесь.

Мужчина замолчал и вытер лоб зеленым хлопчатобумажным платком. Я просил его продолжать. Оказалось, что этот славный малый решил жениться, но не выбрал, на ком. Мужчина положил глаз – так он выразился – на двух девушек, и у него были основания полагать, что обе относятся к нему более чем благосклонно. Трудность заключалась в том, что он не знал, на ком остановиться – каждая из этих достойных молодых особ обещала стать отличной женой. Одна, Джулиана, единственная дочь отставного морского капитана, была, по его словам, просто «очаровашка». Другая, Ханна, старшая дочь в большой семье, отличалась домовитостью. Ее отец был человек богобоязненный, с успешным бизнесом в торговле древесиной. Мужчина просил моего совета, на ком из них ему лучше жениться.

Я был польщен. А кто бы на моем месте не был? Джосайя Хэкетт приехал издалека за мудрым советом. Он был готов – более того, горел желанием – доверить моему выбору счастье своей жизни. Я нисколько не сомневался в разумности его поступка, считая, что выбор жены требует спокойного, взвешенного обдумывания, на которое влюбленный вряд ли способен. В подобном случае я не постеснялся бы дать совет даже мудрецу. Отказать в подобной услуге этому несчастному простаку казалось верхом жестокости.

Джосайя вручил мне на рассмотрение фотографии обеих девушек. На обратной стороне фотографий я бегло набросал некоторые подробности о каждой, которые, по моему мнению, могли бы помочь разобраться, кто из них больше подходит на открывшуюся вакансию невесты. Я пообещал внимательно изучить проблему и через пару дней письменно сообщить ему свой вердикт. Мужчина трогательно поблагодарил меня.

– Не тратьте свое драгоценное время на письмо, сэр, – сказал он. – Просто черкните на листке бумаги «Джулия» или «Ханна» и суньте в конверт. Тогда я пойму, на ком должен жениться.

На прощание он крепко пожал мне руку и удалился.

Я провел немало времени, размышляя над кандидатурами. Я искренне желал Джосайе счастья.

Джулиана, несомненно, была красавицей. Игривый изгиб губ словно говорил о том, что еще секунда, и мы услышим ее звонкий смех. Если бы я поддался первому импульсу, то прямиком отправил бы ее в объятья Джосайи.

Но в жене ищут более основательные качества, чем красота лица и игривость, размышлял я. В Ханне, не столь хорошенькой, ощущалась энергия и здравый смысл – качества, необходимые для жены простого человека. Отец Ханны, набожный и успешно ведущий дела, наверняка бережливый и благоразумный человек. Дочь с малых лет приучена к рачительности и честности, а со временем ей кое-что перейдет в наследство. Она старшая в большой семье, и, следовательно, ей приходится много помогать матери. Значит, у нее есть опыт в ведении домашнего хозяйства и воспитании детей.

Про отца Джулии известно, что он бывший капитан дальнего плавания. Моряки – ненадежный народ. Возможно, оказываясь на берегу, он слонялся по дому, грязно ругался и высказывал взгляды, которые не могли хорошо отразиться на формировании характера подрастающей дочери. Джулиана – его единственный ребенок. Единственные дети редко бывают хорошими мужьями и женами. Обычно им все позволяется. Хорошенькая дочка отставного капитана, почти наверняка, эгоистка.

Нельзя забывать, что Джосайя явно слабохарактерный человек. Им нужно руководить. А в глазах Ханны было нечто, указывающее на то, что это у нее хорошо получается.

1.Битон, Изабелла – английская «королева домохозяек», автор знаменитой книги по домоводству. – Здесь и далее примеч. пер.