Kitobni o'qish: «История села Мотовилово. Тетрадь 6 (1925 г.)»

Тетрадь № 6

1925 г.

Силивановы: Семион и Марфа

В одном селе, даже на одной улице, люди живут по–разному. На Главной улице села на Солнечном порядке существуют три крепкие хозяйства, которые возглавляют Василий Савельев, Федор Крестьянинов и Иван Федотов. Напротив их, на другом порядке, имеется хозяйство, которым руководит такой же мужик, только разве постарше их годков на пять – Селиванов Семион, у которого в хозяйстве не клеится и ничто не прибывает, а только все рушится и идет к упадку. Несмотря на то, что все люди находятся под одним солнышком, дышат одним и тем же воздухом, а вот дела в хозяйстве у всех идут по–разному. У одних все идет колесом, все спорится, а у других все идет как-то наизворот. Вот тот же Семион имеет хотя и невзрачную избёнку, все же свой уголок, имеет лошадёнку, пегую кобылу, имеет в хозяйстве и свою коровенку, мастью черную, как жук, и недаром его старуха Марфа свою корову с нежностью зовет Жукавинька. В шутку спрашивали у нее: «Молоко-то белое или такое же черное?» И семья у Семиона небольшая, всего он да Марфа. Казалось бы, объеды нет, а вот поди ж ты, в хозяйстве не процветает, а кругом только бедность цветёт, непорядок, недостаток, нужда. И работает Семион вроде бы как люди, особенно летом, от зари до зари, а толку мало.

В молодости Семион был здоров и силен. С юных лет он от природы награждён непомерно громким басовитым голосом. Частенько мужики в беседе ему делали замечание по этому поводу:

– Что ты, Семион, гремишь, как вестовая труба. Ты резко-то не кричи, а то на той улице слышно.

– А разве я виноват в этом, что таким голосом обладаю, у меня такой разговор, – оправдывался Семион перед мужиками.

Быть бы Семиону весь век здоровяком, но случилась беда. Лет двадцать тому назад, спасая утопленника, провалившегося под лед парнишку на озере, он бросился в ледяную ноябрьскую воду. Парнишку-то вытащил, спас, а сам безвозвратно простудился. Хотя и угодил из воды прямо в горячую баню, и обтирали его зазябшее тело спиртом, а простуда свое взяла. Видимо, непомерно долго барахтался он в ледяной воде, сильно настыл и, получив туберкулез, навеки загубил свое здоровье, часто кашлял, но свою спутницу, дымящуюся трубку, изо рта почти не выпускал.

– Ты, Семион, хотя бы курить-то бросил, вишь, как у тебя внутри-то хрипит, как худая гармонь играет, – жалея его, делали замечание ему мужики.

– Так-то я лучше прокопчусь, дольше не умру, – отшучивался Семион.

Ходил по селу притаённый слушок, что Семион колдовать умеет и что они вместе со своей старухой Марфой – отъявленные колдуны: скотину могут по злу испортить, молоко от коровы могут отнять и человеку навредить. Говорят, в народе, что Семион имеет книгу «Черная магия», но лично никто у него её не видел. К тому же Семион-то неграмотен и в чтении «ни аза в глаза» не понимает. Но были и факты. Во время венчания Николая Ершова Семион из озорства и лиходейства подшутил над свадебным «поездом», когда молодых везли из церкви после венчания. Незаметно и злонамеренно Семион высыпал на дорогу, где должен ехать поезд, сор, выметенный у себя из избы. Передняя лошадь перед этим местом, вдруг взбеленившись, встала на дыбы и, взбешенно сверкая бельмами глаз, начала храпеть и, не подчиняясь понуканию и кнуту, тупая задними ногами, пятилась назад. Бабы-свахи с перепугу визжали, с боязнью цеплялись руками за грядки телеги. Наблюдавший из-за угла, как забавно пляшет лошадь перед невидимым препятствием, Семион вскорости подошёл и, жалеючи свах, расколдовал лошадь. Подвыпившие мужики, зная, что и заколдовал-то он тоже, не отпустили Семиона даром, они за лиходейство и порчу так отутюжили Семиона, намяв ему бока, что он едва дополз до своей избы. Три дня не показывался он на улицу, стыдясь людей.

У Семиона у самого-то хозяйство иногда посещали разные неувязки и невзгоды. Так, держали они с Марфой до Жуковеньки корову бурой масти. Она оказалась им «не ко двору» – сама себя сосала. Была у него лошадь гнедой масти, так тоже не ко двору: ласка замучила – косы в гриве и в хвосте плела. Пришлось продать и купить лошадь пегую. Держали они кошку рыжей масти, так её домовой с печи безжалостно сбрасывал, пришлось сменить на черную.

Не любит Семион жуликов и воров. Он говаривал: «Пусти душу в ад – будешь богат», «Вор не укажет свой двор», «Вор у вора дубинку украл!», «Что плохо лежит – у Митьки брюхо болит», – последняя Семионова поговорка относится к его шабру Митьке, которого Семион недолюбливал из-за того, что Митька старался навредить не только отдалённым жителям, но и соседям. Попросил прошлым летом Семион Митьку рыжую кошку застрелить, которая была не ко двору, а Митька злонамеренно промахнулся и попал в Марфину клушку – урон сделал соседям и цыплят осиротил. Марфа, выскочив из избы, начала совестить Митьку, отругала, а напоследок укорила, сказав:

– Так делать не годись в шабровом деле!

– Раньше тебя бы за такие проделки в каталажку посадили бы! – высказал свое недовольство Митьке и Семион.

– Среди бела дня обобрал, и взять с тебя нечего, а от поблажки и воры родятся, – укоризненно ворчал Семион на Митьку, который, засовестившись, поспешил скрыться в свой двор.

Поговаривали люди, что у Семиона водятся «золотые», а некоторые не верили, потому что если бы у него были золотые деньги, он сумел бы перестроить свою покосившуюся избёнку, которая давно отслужила свой век и двумя передними окошками давненько посматривает в лес, желая отремонтироваться. Иные мужики, советуя, предлагая, говаривали Семиону:

– Уж больно у твоего домишки вид-то келейный, чай бы перестроился!

– Я бы перестроился, да средствов нету, пока не на что. Вот немножко разбогатею, тогда… а пока кишка тонка, не хватает шеста до берега. В кармане денег-то у меня всего пятиалтынный, – уклончиво отговаривался Семион перед мужиками.

А избёнка действительно была стара, мала и тесновата. Вошедшего в Семионову избу чуть не сшибает с ног овчинно–кислая затхлость и спертость воздуха. На печи, как листва на дереве, шелестят тараканы. Зимний холод, злым кобелем ворвавшись в открытую дверь, обгоняя пришельца, белесым клубом бросается вперед и медленно растаивает под передней лавкой.

Одеяние и обувь у Семиона тоже не ахти какие. На этот счет у него тоже свои соображения и поговорки: «Вот изношу эти худые портки, другие приобрету, а запас ни к чему! Сундуки нам не нужны!», «Вот доношу эти лапти – другие сплету. Были бы лыки, а руки и кочедык имеются. Сколько я за свою жизнь лаптей-то износил, исшаркал, если бы их собрать все в кучу, гора целая получилась бы».

От своей бедности Семион вместо рубахи носил почти один ворот. Самой-то рубахи-хозяйки уж и в помине нет, а остались одни постояльцы: заплата на заплате. Подносившийся рваный его пиджачишко из портняжного материала, не сохраняя тепла, скудно прикрывал его тощее, костлявое тело.

– Хлеб съеден, денег нет, придётся обратиться к людям, взаймы попросить, больше выходу нету. Марф! Так я баю, что ли!? – с досадой на свою жизнь обратился он к своей старухе.

– Так, так! – добродушно отозвалась та.

– Знать, вся отрада у нас с тобой, все наше утешенье – Жукавенька, и больно кстати отелилась она. Теленка-то в избу внесем или пущай с матерью денька два побудет?

– Нет, надо внести сразу, а то на дворе-то вон какой холодище стоит, и корова-то его раздавить может.

– Теперь хоть молочка поедим, а то заголодовались. Какой день мы с тобой на пище святого Антония живем?

– Ты хоть бы, Марф, в сусеках все выскребла!

– Да я уж думала об этом, да там нет ни мучинки.

– Не сходить ли к Савельевым, попросить мучки с полпудика. Василий-то милостивый, он выручает, кто попросит.

– Пойду, будто бы за подквасьем, закваски выпрошу и на счет муки закину словечко. Если не откажут, то за одно и квашни попрошу, – с такими наговорами Марфа отправилась к Савельевым, а Семион, оставшись наедине, еще глубже погрузился в размышление о том, как же все же в своем хозяйстве научиться сводить концы с концами, ведь хлеб да вода – плохая еда, а теперь и хлеб-то кончился. Как же быть? – оглядывая прочерневшее от печной копоти и от табачного дыма нутро маленькой избёнки, которое едва освещала лампа-коптилка без стекла. От движения по избе Семиона пламя коптилки судорожно прыгало, металось, едва не погаснув.

– Так жить – только небо коптить! – заключил свои размышления Семион и, взяв в руки недоплетённый лапоть, принялся за дело. Вскоре вернулась Марфа, принесла закваски, муки на хлебы и печеного хлеба на ужин.

– Сколько хлеба-то навешали? – поинтересовался Семион у жены.

– Безмена не оказалось у них дома-то, на ухвате вешали, там зарубку ножом сделали, по этой зарубке и долг отдавать.

Марфа, замесив хлебы, поставив квашню на печь, стала готовить ужин. Едя хлеб с молоком из третьего удоя, Семион не удержался вспомянуть об рыбной ухе и рыбе, которую он целыми летами полавливал в озере и в Серёже.

– Хоть была рыбка мелка, да уха сладка.

Поужинав на скорую руку, Марфа поспешила на печь за квашней присмотреть, да так там и осталась, пригревшись, растянулась возле трубы. Хотя и мала Семионова изба и занимает печь с чуланом добрую половину всей избы, но ведь какая русская изба без русской печи. Это все равно, что житель тульской губернии без самовара. Семион, несколько повременив, стал тоже подговариваться, как бы познакомиться с печным теплом. Не обращаясь к Марфе, он заметил:

– На улице холодище, из дома язык нельзя высунуть. За ночь изба выстынет, к утру вода замёрзнет.

Он с вечера весь иззябся. Поев холодного молока с хлебом, его стала одолевать дрожь, он стал судорожно вздрагивать всем телом, его кожа покрылась мелкими пупырышками, как у общипанной курицы.

– Хлипкий я стал к холоду, кровь стала плохо греть, видно, вместо крови-то один квас во мне бултышется, зябок стал, даже в избе зябну, на печь залезать надо, – с такими словами Семион полез на печь.

– Слазил бы на чердак, починил бы боров, а то печь стала дымить, промазал бы трубу глиной, – так недружелюбно встретила на печи своего старика старуха, складывая свой старенький рубцеватый кафтан и делая из него вид подушки. Семион с недовольством, раздраженно, сердито заворчал на Марфу:

–Тетеря, баба Яга, – досадливо бурчал он не нее. – Подвинься! Что ты как приросла к одному месту!

– Куда я подвинусь!? Тут квашня с тестом, – огрызнулась Марфа.

– Сама-то ты квашня с прокисшей похлёбкой! – грубо обозвал Семион старуху, да так сильно и без расчёту толкнул её в бок, что та нечаянно уронила квашню на бок и тесто из нее вывалилось. Тесто расползлось по печи, распространяя кислый дух закваски по всей избе.

– Что ты наделал! – с досады, зла и горя, стукаясь головой о стену, обрушилась Марфа на старика, – последнее тесто испортил!

– А ты бы не топырилась, как коряка! Зачем ты головой-то об стену стучишь?

– А ты кочедык старый! Не учи меня, стучать или не стучать мне головой! Без сопливых знаю, что делаю!

Собрала Марфа с кирпичей тесто, уложила его снова в квашню. На второй день испекла хлебы. Похрустывал хлебец на зубах песком, да взыскивать не с кого. Семион ел его, прихлёбывая молочко, похваливал.

Степан Тарасов

Живет на улице Моторе Степан Тарасов. Мужик небольшого роста с широкой рыжеватой бородой. Степан обладает невзрачным хрипловатым голосом, но это не мешает ему быть руководителем левого клироса, так как он отличный знаток церковного устава и всех канонов богослужения. Не особенно опрятен и не взыскателен, но не в меру трудолюбив и экономен, нерационально скуп. Характер у Степана торопливый, за что и прозвали его мужики «торопыгой». Зимой, по субботам, в баню ходит в лаптях, моется там, не разувавши, считая, что ноги мыть не обязательно – летом во время сенокоса они отмоются сами, когда залезешь в болото косить. Заработавшись в токарне до поздней ночи, за станком от усталости он брякался на стружки, тут же у станка засыпал крепким сном мученика, так же не разуваясь из лаптей.

Поблизости от Степановой избы случился пожар. Как сам же Степан про себя мужикам рассказывал: «Я вскочил из-под станка, второпях, да еще и впотьмах бросился было к двери и, как на грех, зацепился за что-то лаптем, никак не высвободится, силой рванул, а нога-то из лаптя вывернулась. Еще хуже стало, шагать-то нельзя. Тут я и пометал икру-то, чуть было сам-то не сгорел».

Денег своим трудом нажил немало. После революции у него много их «лопнуло», да и теперь накоплено немало. Частенько он вынимал пачки, любовался, какие красивые, возможно, пойдут? По зимам он, как говорится, не вылезал из-за станка, работая с сыном с раннего утра и до поздней ночи, ежедневно выкидывая на двор по двенадцать штук каталок. А по летам имея двух лошадей, не вылезая из хомута, работал в поле.

До революции он также имел свой собственный лес, который берег, как и деньги. Деньги на черный день, пачками укладывая в сундук, пряча их в мазанку под тремя запорами.

Собрался Степан в лес поехать за дровами. Запрягши лошадь в дровни, вошёл в избу позавтракать. Ел за столом, не раздеваясь, а когда, наевшись, вылез из-за стола, долго искал по печуркам варежки, а они оказались за кушаком. Наворочал Степан в лесу дров высоченный воз, так что его лошадёнка натужно волокла, от истощения и бессилия часто вставала:

– Но! Но! Миля, давай, буланый, тяни! – понукал Степан лошадь, без нормы отпуская на ее бока кнута, на конце которого Степан предусмотрительно ввил пулю. Но уставшая лошадь на пулю не реагировала, только тем, что буйно лягалась, подбрыкивая задними ногами, норовя, видимо, выпрыгнуть из мучительных оглобель, и не думала стронуть с места стромкий воз. Догнавший его попутчик, Иван Федотов, понимающий в лошадях, видя хлопоты Степана около лошади и воза, остановивший свою лошадь, сочувственно предложил Степану:

– Ударь-ка ее кнутом-то, хлыстни еще разок, и я тебе скажу причину, почему она не везет.

– Почему? – обрадовано спросил Степан.

– Потому что ты наизнанку вывернул русскую пословицу «Не гони коня кнутом, а гони его овсом!» – с явной подковыркой, ехидно засмеялся Иван, судорожно тряся своей жиденькой козьей бородкой.

Сконфуженный Степан начал оправдываться:

– Ее корми, не корми – толку мало, ведь у нее под хвостом-то дыра! – укоряя лошадь, провозгласил Степан. – Все равно на дорогу все вывалит, – полушутливо добавил он.

– Раз дыра, так надо ее зашить! – не выдержав такого упрека к безответной скотине, усмехнулся Иван. – А у цыгана, говорят, лошадь одиннадцать дней без корма прожила, а на двенадцатый подохла. Еще бы один день перетерпела, и совсем бы привыкла без еды жить, но, не выдержав срока, копыта вздернула, – не переставая упрекать Степана, назидательно злословил Иван.

– Да тебе я баю, она редкая и прожорлива, сено ухобачивает за обе щёки, а толку нету! К тому же она с ленцой, – укорял свою лошадь Степан.

– А для ленивой лошади кнута не жалеют! – поучительно вставил Иван, – но здесь дело не в лени. Видишь, как у нее бока-то подвело, торчат одни будылы, да кости с ребрами обозначились, как тычинки в заборе, по ним хоть палкой, как по забору играй. Ну ладно, словами делу не поможешь, давай подсобим ей воз с места сдернуть и поедем, – предложил Иван, и они с Степаном, упёршись сзади в воз и «нокнув», стронули воз. Отдохнувшая лошадь, чувствуя, что ей помогают, натружено зашагала по дороге, снова потянула сани с возом, медленно передвигаясь к селу. Под полозьями саней скрипуче шуршал снег.

Едя сзади Степана, Иван мысленно ругал таких нежалливых к лошадям людей, как Степан:

– Живодеры проклятые, дерут лошадок без жалости и без пощады, а покормить бессловесную скотину забывают!

А Степан, не слыша укоров Ивана, размеренно шагал сбоку воза, и чтоб не забывалась в дороге его лошадёнка, он, понокивая, наделял ее кнутом. После этой поездки в лес Степанова лошадь захворала, запаршивела. Сводил он ее в коптильню, а она и совсем захрясла, даже отказалась от предложенного ей сена. Вскорости пришлось Степану подвесить ее на веревках во дворе, чтоб она не залежалась в хлеве. Видимо, настало время отдать дух и вздернуть копыта кверху, отработав свой век. Лошадь издохла. Сначала пожалел Степан свою лошадку, что было за нее немало отвалено – полкатеньки, а потом, сказав, что она была больно редкая, забыл о ней.

Игроки. Яков Забродин. Баня

Яков Забродин еще в молодости, коломши петуха, из жалости к нему, отворотясь, тяпнул топором. Петуха только искалечил, а себе отхватил два пальца не левой руке. С тех пор ни топора в руки взять нельзя, ни сапожничать. Так с тех пор и служит Яков сторожем в совете. Сторожит Яков сельский совет, за порядком смотрит, хулиганов унимает. Где бы после ночного дежурства домой ему скорее идти, а он, дождавшись первых посетителей, председателя и секретаря, тут остается. Балагурит, курит с мужиками, рассказывает им разные небылицы в лицах, людей смешит, но сам редко, когда улыбнётся.

Пользуясь случаем, мужики, весь век курящие на чужбинку, целыми уповодами «кормились» около Яковова кисета, который Яков с вечера набивал до отказу. Рассказывая диковинные истории, якобы происходившие с ним самим, Яков нахваливал свой табак, что он, мол, очень хорош – «с крайней гряды от бани», табачок – одни корешки, туманит мозги, засоряет легкие – очищает кишки, до самой задницы достаёт. Балагуря, нахваливал Яков свой табак. Его кисет почти никогда не «сидел» дома – в кармане его мешковинных худоватых штанов, а почти все время разгуливался по рукам вкруговую рассевшихся в совете мужиков. Некоторые заядлые куряки старались заграбастать порядочную щепоть табаку, чтоб под шумок запастись и впрок. Яков, хотя и не наблюдал за кисетом, но всем своим существом и пронырливым чутьем замечал эти проделки «нахлебников», разоблачал их и безжалостно обличал их, невзирая на лица, наделяя непристойными словами: «Надо поменьше петь, да свой иметь! Какой ты как чужбинку-то простой: где пообедал, туда и ужинать идешь!» – совестил он провинившегося, «Дивуй бы ночью, а то днем воруешь!»

Иногда Якову (кто его постарше) делали замечания:

– Ты что, Яков Спиридоныч, домой-то не торопишься, отдежурил ночь и домой бы шёл.

– А чего я дома-то забыл, дома-то одному-то мне скучно. Я и так в одиночестве от безделья в своей избе все изучил. Знаю, сколь половиц в полу, знаю, сколько потолочин в потолке, сосчитал и знаю, сколько сучков, щелей на полу и потолке, взял на учет мух и тараканов. Мух я с осени почти всех перебил, а с десяток оставил.

– Это зачем же? – спросил его Степан Тарасов.

– Для раззаводу! Муха – это такая противная тварь, вместе с тенятником ядовиты. Съешь с пищей муху – тут же сблюешь, а таракана съешь – ничего не будет. Без тараканов в избе как-то скучно, особенно зимой. На улице пурга и стужа несусветная, а ты заберешься на печь, там тепло и уютно, от тишины жутковато, вот тараканы-то и развеселят твою душу своим шуршанием в щелях. Уж больно забавно. Я люблю, когда тараканы заботливо лазят по щелям и хлопотливо поводят своими усиками, словно слепой нащупывает дорогу клюшкой своей. И без мух-то в зимнее время нельзя. Пролетит, прожужжит в избе муха, и тут же напомнится тебе о весне и лете, – сказал яков и снова начал:

– На дежурстве во время карауленья, конечно, спать не дозволительно. Если будешь спать, так какой из тебя сторож, а вот утречком, придя с дежурства домой, завалишься на печь – это, конечно, зимой, а летом на кутник, и спишь себе, как барин, в свое удовольствие. Конечно, ведь весь день не проспишь, проснёшься круг обеда, очнешься, откроешь глаза и так мечтаешь. Время для наблюдений и всего прочего хватает. Благо, жалованье идет. Спишь – идёт и не спишь – идёт. Пройдёт месяц – мне пятнадцать целковеньких подай, не греши. Вот так мы со своей бабой Фектиньей и поживаем, добра наживаем, за нуждой в люди не ходим, своей хватает.

– А вино-то ты попиваешь? – поинтересовался Иван.

– А как же. Ево казна и делает для того, чтобы люди его пили, его есть-то нельзя. Я его люблю, вот и попиваю, особенно по праздникам, а уж в день своих именин (в день Иакова Прекрасного) я непременно выпью до повалухи. Но, кстати сказать, на дежурство никогда не опаздываю, хотя разок было. Опоздал я не по своей вине, а из-за бабы. Председатель пожурил меня малость за это, но строгих мер ко мне не принял.

– Вот вы баете, что я домой не спешу. Признаться, сказать – боюсь. Боюсь часто по улице ходить, а боюсь, конечно, не людей, а собак. Их, окаянных, в селе столько развелось, что отбою от них нет. Особенно у Митьки их целая свора, а мне ведь приходится ходить около его дома. Как-то раз иду в забытьи мимо Митькиного окошка, а собака, как супостат, выскочила из подворотни и давай на меня тявкать. Напугала до полусмерти, я аж всхлипнул от страха. Я было на нее клюшкой, а она схватила мне за штаны и давай меня волтузить, я было бежать, а она, сука, еще сильнее остервенела, мурзует штаны – только клочья летят. Ладно, до тела не достала, а штаны натурально продырявила, особенно овтоку. Иных взбеленившихся собак я обычно угощаю и усмиряю палкой, а тут как-то сплоховал, намахнулся, а палка из рук вырвалась, в сторону улетела, вот собаке-то и лафа, – увлечённо рассказывал Яков о своих схватках с собаками, а сам изничком наблюдал за тем, какое впечатление производит его рассказ на мужиков и не обнаружена ли ими его оплошность. А дело в том, что накануне Яков на ужине плотно наелся редьки с капустой, от недоброкачественной грубой пищи всю ночь в животе у него, по словам его, шла какая-то революция, вот уже целые полусутки с клокотом что-то переливается по кишкам, урчит, то и дело газы проносятся наружу.

Сохраняя степенство и вежливость, Яков с трудом, но упорно сдерживает их в себе, но разве удержать разбушевавшуюся стихию, и он в критические минуты народно скашливал, маскируя свою оплошность. В совете, хотя и было накурено сизого дыму, хоть топор вешай, Степан Тарасов и то обнаружил примесь к табачному дыму, запах живого и, зная, от кого он происходит, Степан не сдержался, чтоб не заметить:

– Яков Спиридоныч, видать, здорово тебе собака-то навредила, штаны-то изорвала. Недаром, у тебя из отдушин-то сильно разит!

Мужики весело рассмеялись:

– Ха–ха–ха!

– А ты со своим носом не суйся туда, куда тебя не просят! – невозмутимо оправдывался Яков. Снова взрыв весёлого мужичьего смеха.

Придя домой и поставив в уголок за кутником свою спутницу-клюшку, на которой Яков старательно ножичком вырезал свои инициалы R. J З. Пообедав, пошёл топить баню, благо день был субботний. В бане особенно, которая топиться по-черному, такая именно и была у Якова, не только намоешься, а как следует и испачкаешься в саже на потолке и на стенах, висит столько сажи и копоти, так что хоть лопатой греби. Случайно, чтоб проведать, как топится баня, заглянула в нее Фектинья и обомлела, все лицо у Якова измазано в саже:

– Ты что это, Яков, так изваракался?

– Разве? – по-простецки удивился Яков.

– Ты погляди-ка в зеркало? – предложила жена.

– Я и без зеркала чую, что на лице сажи с пуд. Ну, это даром не пройдёт, не к добру, – наивно сокрушался Яков.

В баню мыться и попариться к Якову напросились его соседи Семион и Осип. Все они втроем большие любители крепкого пара. Пока баня дотапливалась, они в предбаннике вели разговор о старинушке. Вспоминали, как жили раньше, какие были их покойные отцы и деды. Первым оповестил своих товарищей хозяин бани Яков:

– У меня дедушка был такой жаркий! Во время поездки на лошади с извозом в зимнее время были случаи, среди дороги оглобля вывернется, так он тут же, выпрягши лошадь, засовывал рукавицы под кушак, а сам в своих голых руках оттаивал и разминал завертку и оглоблю снова ввертывал на место.

– А мой отец, – продолжая разговор, начал Осип, – был такой: если лошадь в дороге, обессилев, не может вывезти воз из какой-нибудь трясины, так он ее выпрягал, сам впрягался в оглобли и воз свободно вывозил на хорошую дорогу. Он, бывало, говаривал: «Помогать надо той лошади, которая старается сама вывезти воз из топкого места, а которая даже и не пытается стронуть его с места – помогать ей бесполезно». Он, покойник, и людям помогал в таких случаях. «Я едва вывез воз-то из этой тиляли, а ты лошадь мучил!» – говаривал он и так, покойничек, царство ему небесное.

– А у меня был дедок невысокого роста, а кряжист, как дуб, росший на просторе, – вставил свою речь и Семион, – обладал он, покойник, непомерной силой. На Волге бурлачил, поднимал и носил на своей спине груз пудов по сорок весом. Я, видно, в него попёр, да здоровьем подорвался.

– Слушай-ка, Семион, давно я намеревался сказать тебе, да все опасался, как бы не обидеть тебя. Ты тут уж загнул через шлею без всякой нормы, – урезонил Семиона Яков.

– У тебя, Яшк, голова с печное чело, а ума в мозгах, видимо, ничего! – досадливо упрекнул Семион Якова, – ты бы лучше отмылся, погляди-ка, вся голова в саже.

– Черных волос в бане не отмоешь, – многозначительно говоря, отшутился Яков.

– Ну ладно вам, спорить-то, давайте толковать насчёт пару снова, – ввязался в разговор Осип.

– А между прочим, давайте на спор кто дольше и жарче пропарится в бане, – продолжая разговор, предложил тот же Осип.

– Давайте! – согласились и остальные. Разнагившись, они, как три медведя, вступили в баню. На полок Осип полез последним. Весь в волосах Яков – бурый медведь, Осип – красный, Семион – белый. Надев на голову шапку, на ноги валенки, а на руки рукавицы, чтоб не обжигало, он самодовольно провозгласил:

– Да здесь и пару-то совсем нету! Ну-ка, Яшк, как следует поддай что ли!

На самом же деле баня и так вся содрогалась от пара, и если бы она была на колёсах, то непременно поехала бы, как паровоз.

Яков, поддев в большой ковш воды, остерегаясь ожога, энергично плеснул воду на раскалённые камни-голыши на каменке, опасливо отскочил в сторону. Из хайла каменки диким зверем бросился белёсый пар, заполняя углы бани, обдавая оголённые тела парильщиков.

– Вот это другое дело! – блаженно пробурчал Осип, нахлыстывая свое тело зелёным, пахучим, берёзовым веником, предварительно ошпаренным горячим кипятком. Первым с полка соскочил Семион, за ним вскорости спрыгнул и Яков, а Осип, продолжая хлыстать себя веником и мыча от удовольствия из замаскированного паром угла полки, победоносно давясь сухим паром, прошамкал:

– Вы что отсюда повскакали? Ай, сбердили ? А мне хоть бы што!

Победил в споре Осип. Яков с Семионом, пополоскавшись в воде, вскоре вышли в предбанник, там оделись и разошлись по домам, а Осип, попарившись на просторе вволю, блаженно помылся в двух водах, смыв с себя грязь и пот, тело его делалось таким, каким бывает рак, когда его вытащат из кипятка. Здоров и силен Осип с молодости. Или в отца он выдался, или сам по себе налился силой, или паром он выгоняет из себя всякую немощь, только в селе он славится как обладатель непомерной силы. Драться с ним лучше не связывайся, сграбастает и забросит в сугроб, а там барахтайся в снегу.

То ли от пара, то ли от недоглядки Якова, только случилась беда. Не успела из бани, помывшись, прийти домой Фектинья, как на улице тревожно забегали, закричали «Горит!». Отдыхавший на кутнике Яков торопливо выскочил из избы, взглянул, а его баня вся объята пламенем. Бабы торопливо таскали воду ведрами с озера, благо прорубь оказалась поблизости, мужики, вооружившись топорами и баграми, растаскивали баню по бревнышку в сторону, гася их снегом. Растерявшийся от неожиданности Яков не нашёл больше ничего сказать, как крикнуть мужикам:

– Да погодите растаскивать баню-то! Бревна надо переметить.

– Да разве на пожаре есть, когда метить! Пока метишь, вся баня сгорит! – упрекнул его Иван Федотов с весёлой усмешкой, с топором в руках, выламывая банную дверь.

Беда не ходит в одиночку – идет горе за несчастьем. После бани и пожара разгоряченному Якову захотелось попить чайку. Фектинья поставила самовар, а когда он вскипел, Осип поставил его на стол и принялся за чаепитие. Наморившись от жажды, Яков нетерпеливо стал наливать в чашку кипятку, но вода медленно текла из засорившегося крана, и он решил его продуть. Отвернув кран, Яков, припадши, в него дунул, кипяток, хлестнув, обжёг Якову губы и ошпарил кожу во рту. Кожа мгновенно вздулась пенками, он выплюнул ее на ладонь. Якова отвезли в больницу, где он пролежал три дня, а потом выписали домой.

Проболел Яков с неделю. В это время на дежурство в совет не ходил, там обошлось дело и без него. В эту неделю есть было нельзя, особенно жесткую пищу, довольствовался он только киселем и сладкой водичкой. От скуки ради Яков приглашал к себе в дом по вечерам любителей поиграть в карты. С юности своей он любит переброситься в картишки, побанковать «в очко». Позабавиться игрой в карты в этот вечер к Якову собрались парни Минька Савельев, Федька Лабин, еще несколько парней и мужиков. Пожаловал Кузьма Оглоблин. Сюда же приплюхал со своим медным пятаком и Семион. Он решил испробовать, не посчастливится ли, не выиграет ли на свой пятачок с целковый денег, которые бы так пригодились в хозяйстве.

Хозяин избы Яков гостеприимно встретил игроков жестами (ему от ожога трудно еще было разговаривать), просил проходить к столу. Проходя вперед, Оглоблин Кузьма бегло осмотрел внутренность избы, попутно обратил внимание на пол, от изношенности на котором высоко выступали сучки. Видимо, немало было пошаркано ногами по нему. В избе накурено, хоть топор вешай. Как говорится, переливается дым коромыслом. Табачный дым, разместившись в два яруса: сизый занял верх, а зеленоватый колыхался внизу, под лавками и под столом – скрывая ноги людей. Верхние струи белёсого дыма маскировали лица игроков, и только по догадкам можно определить, чье лицо.

Во время игры в карты как-то принято курить всем. Видимо, в это время азартнее каждый себя чувствует в желании выиграть, и дым в таких случаях, видимо, становится вкуснее и слаще. Поэтому-то и курят все, нещадно наполняя дымом внутренность избы, коптя ее стены и потолок, невольно забивая свои легкие копотью. Некоторые, особенно Федька Лабин, искусно дым выпускали кольцами и причудливыми завитушками. А некоторые, как Оглоблин, не выпуская «сосульку» изо рта, искусно морщат свое лицо, избавляясь от назойливой струи дыма, которая нахально так и лезет в глаза. Яков же курил по-особенному: он, затянувшись папироской, величиной с оглоблю, с нарочитой медлительностью выпускал изо рта и ноздрей дым и вторично снова его втягивал через рот в себя, словно жалея напрасно тратить живительную силу дыма. Дым при его разговоре затейливо то влетал снова ему в рот, то снова выталкивался оттуда. Семион со своей «кормилицей» трубкой тоже не отставал от остальных. Он обильно заполнял дымом все углы и закоулки Якововой избы. Некоторые к полуночи, обестабачившись, становились нахлебниками Якову. Никому не отказывая, он охотно допускал к своей железной банке из-под чая, до краев набитой пахучим табаком-самосадом. Чувствуя такую лафу, курили, дымили, коптили…