Kitobni o'qish: «История села Мотовилово. Дневник. Тетрадь 13»

13
Заготовка леса. Ершов. Клеймёшка

С требованием Миньки отделиться от семьи Василий Ефимович все же наконец смирился. Поразмыслив, он пришел к выводу: и на самом деле, что ни живи в большой семье, а молодым людям рано или поздно приходится отделяться и заводить свои семьи, свои хозяйства. Такой уже, видно, закон и уклад бытовой, а в особенности, сельской жизни. И делиться-то будем: не мы первые, не мы последние! – так заключил своё рассуждение он. Срубы для Минькина будущего дома Василий Ефимович купил в Наумовке, откуда их привезли заблаговременно по санному пути. Благо каждый год под исход зимы, от общества, от государственного фонда на каждое хозяйство села выделяется лес, который в хозяйстве пригодится, кому на дрова, кому для починки хозяйственных построек, а Савельевым в этом году он кстати: для постройки Минькина двора. Дележку и клеймёшку на корню было назначено на понедельник, на второй неделе Великого поста с тем расчетом, пока дорога не рухнет, чтобы успеть вывести лес из делянки. Не любит Василий Ефимович зря по собраниям ходить, особенно, в Пост («Блажен муж не иди на совет нечистивый»), поэтому он и не знал, что в воскресенье вечером в сельском совете собрались несколько мужиков и порешили завтра ехать в лес на дележку леса. И с вечера Василию никто не сообщил, а сказали только утром в понедельник. Спозаранку подъехал на лошади, запряженной в сани с подсанками, Степан Тарасов ко двору Савельева дома и крикнул Василию, хлопотавшему во дворе около скотины:

– Василий Ефимович, занят что ли, поехали?

– Куда?

– В лес, лес делить!

– А я и не знал!

– Ну, догоняй, я поехал! Вон мужики-то тронулись!

– Я сейчас живой рукой запрягу и догоню вас! – полукриком отозвался Василий, выводя из стойла серого. Наспех собравшись, впопыхах вбежав в избу, сунулся насчёт еды, а пироги еще в печи.

– Ты ведь вот какая, никогда не позаботишься чего бы в лес из харчей взять! – злобно он обрушился на Любовь Михайловну, хлопотливо занятую в чулане.

– А я и не знала, что ты так рано сегодня в лес поедешь. Подожди немножко, пироги допекутся, выну и возьмёшь, – предложила она ему.

– Есть, когда мне ждать, мужики-то, наверное, уже за Вторусское умчались.

Второпях схватив со стола краюху хлеба, Василий выбежал во двор, сел в сани и погнал, что есть духу, не затворив за собой ворота. Мужиков, ехавших обозом, он сустиг за Вторусском, у самого леса. Разделив лес, заклеймив его на корню, мужики, спарившись, приступили к валке, всяк себе на пару, и случилась беда. Степан Тарасов, или по-своему непредусмотрению, свою лошадь поставил вблизи валки леса, или же она сама, беспокойно ждав хозяина, сошла с того места, где ее поставил Степан. Два мужика, подпиливая значительной толщины осину, не обратили внимания, что в их зону внезапно ввернулась Степанова лошадь с санями. Когда осина, надломлено треснув пошла, распрямившиеся с пилой в руках мужики увидели лошадь, закричали, но было уже поздно. Осина шла прямо на лошадь Хрясну, угодила прямо по спине, лошадь безжизненно рухнула в снег. По всей делянке разнесся тревожный крик.

Около убитой лошади собрались мужики, подбежал и перепуганный, дрожа всем телом Степан. От жалости, что лишился лошади-жеребца, Степан горестно заплакал. Мужики, дружно подхватив осину, с трудом высвободили лошадь из-под осины, у кого-то нашелся нож.

– Ну, Степан Васильич, делать нечего, надо ее обдирать, снимать кожу, – предлагая свои услуги, чтоб помочь Степану, добровольно вызвавшись, высказался Михаил Хорев. – Кстати, вот и нож нашелся! – добавил он.

– Снимай! – упавшим голосом, выдохнув из себя, согласился Степан.

Те два мужика, которые по недогляду осиной повалили Степанову лошадь, лесу наготовили только на одну лошадь, а на другой им пришлось вести в село кожу, снятую с погибшей Степановой лошади. К вечеру в село мужики ехали с лесом сплошным обозом: возы по дороге от села Вторусского тянулись сплошной кишкой. В селе, в улице Кужадонихе, обоз встречал живший тут лесник Иван Лаптев (это из его обхода делился и вывозился этот лес). С клеймом в руках Иван клеймил бревна в возах, ударяя по торцам каждое бревно, ставя вдавленный знак «ОЛ», что означает общественный лес, то есть законно приобретенный.

На другой день, утречком, зашел Николай Ершов к Савельевым, чтобы узнать, где находится делянка, он немножко приболел, и на собрании не был и при дележке не участвовал, но общество – мужики, таким людям лес тоже выделяли.

– Василий Ефимович, ты ведь вчера был в лесу-то, расскажи, где наша делянка и в каком квартале? – спросил Николай, запрягающего лошадь в сани, и собирающегося в лес.

– Квартал я, конечно, не знаю, я в них особенно-то и не разбираюсь. А делянку найти просто. Туда дорога торная, как за Вторусском въедешь в лес, так и дуй до самого кордона, свернешь влево, а там и до делянки рукой подать! В общем, поедешь, не заплутаешься! – добавил словцо Василий Николаю.

– Да, если и не попаду в свою делянку-то, лес большой, наберу какого-нибудь валежнику, пустой домой не приеду! – ответил Николай. – Да бишь, нет ли у тебя какого-нибудь завалявшегося топоренка? У меня ребятишки-бесенята весь топор изрубили, камни с железом рубили что ли, и мне в лес не с чем съездить, – спросил Николай.

– Есть вон какой, пожалуй, выручу!

– Дай пожалыста, я тебе ужо его завезу.

– Ну, ступай, Николай Сергеевич, запрягай! – усаживаясь в сани, сказал Василий, – Догоняй. Я поехал!

Николай, пришедши домой и не в скором времени запрягавши свою лошадь, для всякого захвативши ружье, с выездом припозднился. В дороге он никого не догнал, все мужики давно уже были в делянке. Не доехав до кордона, как ему пояснил Василий, он преждевременно свернул с дороги в сторону, как ему показалось, что он направляется. Да еще эти стрекотастые сороки нахально повели его в свою делянку, но немножко не туда, куда следовало. Он прямо с саней стрелял по ним. Поплутав по лесу и не попав в делянку, Николай решил нарубить себе дровец где попало, утешая себя мыслью «в лесу много и не убавится». Свалив добротной толщины березу, он, заметая следы преступления, лаптем затер только что появившийся по его милости пенек. Лесник-незнакомец, живший на кордоне тут как тут, застал Николая на месте преступления. Жар испуга бросился Николаю в лицо. Топор, обрубая сучья, гневно разбрасывал щепки, готов был обрушиться на лесника. Мокрые от пота пальцы свертывались в кулак, ногти до боли впились в размягченную ладонь, приготовились к отражению и обороне.

– Ты, что же это друг самовольничаешь в лесу-то! – с опугой начал упрекать Николая лесник, время от времени ударяя ладонью о ложе ружья, висевшего у него за плечом. – Ты из какого села? Ах, мотовиловский, а в своей-то делянке в обходе, лесника Лаптева, тебе что мало таких-то вот берез? А знаешь, что это мой обход и за самовольное воровство в лесу что бывает? Я вот возьму, да на тебя протокол и составлю, и под суд пойдешь! Осознав, что он действительно поступил не совсем справедливо, Николай стал оправдываться. Притворившись казанской сиротой, плаксивым голосом он стал оправдываться перед лесником:

– Ты уж, уважаемый товарищ, меня прости, признаюсь тебе, что я немножко приплутал в дороге и сбился с пути. Видать, меня леший обошел, пошутить вздумал, да ещё эти проклятые сороки-ведьмы, сбили меня с истинного направления. Ты уж меня, того, прости и разреши, все же мне этой березой воспользоваться, ведь недаром же я трудился, топором взмахивал, наверное, раз тысячу! – взмолился Николай перед лесником, – признаюсь, виноват, исправлюсь!

– Вот ты просишь меня, чтобы я простил твое преступление, ты ведь без всякой надобности лишил жизни вон какую красавицу-березу! А взрастил ли ты хоть одно дерево? – укорял его лесник.

– Ну, я обещаю тебе, уважаемый лесник, я срубил одну березу, с весной взамен ее, посажу две.

– Ну, ладно, я вижу, что ты мужик все же дельный, прощаю я тебе и акта составлять не стану. Забирай свою березу и уматывай отсюда пока цел! – смилостивился лесник над повеселевшим Николаем, а под конец все же прикрикнул на него:

– Смотри, мне вторично не попадайся. Облуплю, как белочку!

И ушел. Разделав березу на кряжи, погрузив их на сани, Николай двинулся в обратный путь. Лесная полуглухая дорожка привела его как раз к кордону. Лошадь с увесистым возом едва тащилась, забираясь на пригорок, подъезжая к самому кордону. Собаки, издали зачуяв лошадиный храп и скрип полозьев, предупредительно залаяли. Миновав и благополучно проехав мимо кордона, Николай, облегченно вздохнув, подумал: «Вот лесники живут-барствуют. Нет, надо в полесчики и мне податься…»

В этот второй день вывозки леса из лесу, полесчику Ивану Лаптеву надоело самому стоять у дороги и встречать каждый воз, чтобы заклеймить бревна. Проинструктировав своего сына-подростка Ваньку, он поручил ему делать клеймёшку. Ванька же, приустав при клеймешке махать молоткообразным клеймом, поручил это дело своим товарищам-ребятам. Тут оказались и Панька Крестьянинов с Ванькой Савельевым. Они-то и набедокурили в этом деле. Панька, как всегда склонный к проказам, клеймил, клеймил, ставя знак «ОЛ», а потом взял, да и перевернул клеймо другой стороной и начал настукивать по торцам бревен, ставя знак «СП», что означает самовольная порубка, а за нее преследуется законом. Немало было потом скандала у мужиков с лесником Лаптевым, много было высказано ему неприятностей и упрека, в результате чего его из лесников сняли. Услыхав о том, что лесника снимают, Николай Ершов тут как тут. Предлагая свои услуги быть полесовщиком, он нахваливал себя перед начальством, которое во власти снимать и принимать людей в эту должность: «Я, пожалуй, не хуже тезки Смирнова с этим делом справлюсь, и лес сохраню от самовольщиков, все до единой сосенки и елочки (сознательно не упомянув о березах)». А среди мужиков-односельчан Николай бахвалился: «Смирнов на Кужадонихе проживает, а я на Синдальский временно жить перееду и из привольного лесу в селе себе с Фросиньей хоромы выстрою!»

– Ты хоть бы корыто новое из осины выдолбил, а не хоромы, – упрекнула его Фросинья, услышав о его замыслах. – А то о хоромах-то загадываешь, а старое-то платное корыто совсем прохудилось. Буду стирать, а из него, как из решета, вся вода вытекает! – немилостливо укоряла его жена.

– Не спеши, Фрося! Будет и корыто, будут и хоромы! Не вдруг Москва-то строилась, не в князья, так в графы выберусь так выберусь, – мечтательно успокаивал он жену.

– Как бишь, ты тогда съездил? – спросил Николая Василий, когда тот принес ему обратно топор.

– Все бы ничего, да в самой Сереже сани пошли под раскат, полозом ударило об ледяной нарост и копылы хряснули, но удержались. Я было так и обмер на месте, – рассказывал Николай Василию о своих неполадках в дороге, сознательно не упомянув о самовольной порубке березы. Но о своем охотницком азарте не стерпел чтобы умолчать. – Значит еду я лесом с возом, вдруг вижу, сидит на сосне красавец-глухарь. Я ружье с возу цап и прицелился, нажал курок, а выстрела-то и не получается. Я так и обомлел, видя и слыша, как глухарь тяжело замахал крыльями, грузно взлетел, досадливо затрещал сучьями. И что же получилось? Видимо, в азарте я просто-напросто забыл взвести курок, вот и получилось такое. А глухарь мой, выбравшись из чащобы, взмыл ввысь, только его и видел, пропал из виду. После этого случая, я и ругал себя, как это я мог упустить глухаря, такую ценную птицу, которая уже почти свесив крылышки, была у меня в чугуне и дрыгала лапками, – закончил свой рассказ Николай.

Торговля. Санька. Потребиловка

На страстной неделе, из Нижнего Новгорода, с курсов просветработников, домой вернулся Санька. Там он кое-чему научился, познал политграмоту, там его научили современному пониманию жизни на селе в деле продвижения просвещения среди сельского населения, в духе наступления на капитал, в духе социалистического переустройства деревни в свете политики партии большевиков наступления на НЭПманские элементы. Пробыв всю зиму на воле, питаясь на казенных харчах, Санька пополнел, поправился и лицом, и телом. Ему крайне не понравилась деревенская, да еще и постная пища. Хлебая вместе с семьей из общей чашки постную суровую похлебку, он не сдерживаясь высказывал недовольство: «Это разве еда, это разве суп, это какая-то некалорийная кислятина». Отец грубо не обрывал, но словесно укрощал Саньку: «Ведь сейчас пост и ешь то, что и мы едим, не наособицу же от семьи тебя кормить-то! Вот придет Пасха, разговеется, тогда и другая пища будет, недельку-то и потерпеть можно!». Из-за стола Санька вылезал полуголодным и недовольным. Как-то утолить свой голод он после обеда уходил в бакалейную лавку и там покупал грамм по пятидесяти колбасы и пополнял желудок. Придя из лавки, Санька критиковал лавочника-продавца Алешку:

– Вот такой нахал! На копейку меня обсчитал! – возмущался он.

– Погоди, может придет время, торговцы не на копейку, а на целые рубли обсчитывать будут! – пророчески предсказывая заметил Саньке отец.

– Они, вон как околпачивают народ-то! Две копейки на фунт с покупателя-то дерут! – начитанно и наслышано на курсах продолжил наводить критику на частную торговлю Санька. – Я в городе семечки по три копейки за фунт брал, а они по пятачку обгибают, и рыба-то там на семишник дешевле. И белуга, и севрюга, и осетрина, там на две копейки дешевле, одним словом. Здешние торгаши – спекулянты, барышники, и дело их народ-то обзывает облупалы, обдиралы, живодеры!

– Слушай-ка, Санька, а по-твоему, что же они, торговцы-то, в город за товаром так должны ездить? День терять, лошадь содержать и ее запрягать и ездить. В дороге зной и холод принимать, в городе закупить товар и здесь по той же цене продавать его? Это какой же дурак так поступать станет и торговать себе в убыток? Как говорится, много на свете дураков, а любой торговец не таков! Ты вот, Санька, к примеру, станешь в город ездить за так, без выгоды сопли себе морозить, и без выгоды для себя?!

– Да я лошадь-то запрячь не сумею, стану я еще с таким делом связываться, чай я не дурак! – откровенно высказался Санька.

– Ну, так вот, сами же мы и разобрались в этой двухкопеечной спекуляции, – деловито высказался отец, хотя страшно не любивший обман, обсчет и прочую несправедливость. – К примеру, взять тех же Рыбочкиных, в ихней торговле и так наклевывается застой, с такой копеечной торговлишкой можно совсем вылететь в трубу. Время не то стало, воли свободной торговли не стало, власти стали их притеснять, патентами одолевать! В лавке у него все есть: и колбаса и вакса – ешь и пачкайся! А без частной торговли плохо будет, явно идя в защиту частника предсказательно стал высказываться отец – Взять, к примеру, саму торговлю: частник, продавая свой товар при взвешивании на весах дает поход покупателю, чашка с товаром и так тянет, а он добавочно кидает на нее, скажем, канфетку, а в кооперации чашка с товаром и так недотягивает, а продавец наподобие Васьки Панюнина бессовестно пальцем тычет, да еще вдобавок уберет с чашки канфетку и бросит ее себе в рот, вылупив при этом свои бестыжие стеклянные глаза в упор на околпаченного покупателя, «культурно» завёртывая товар в бумагу, которая, кстати, тоже вошла в чистый вес товара. Чистый обман, да и только. И вообще, если говорить о коперации-потребиловке, то я насчет ее прямо скажу, что это не потребиловка, а грабиловка. Им только эти проклятые паи давай, а с них ничего не спрашивай! Как в провальную яму куда-то все наши средства деваются, то их растранжиривают правленцы, то взяли и сожгли всю коперацию, закрыв этим все свои убытки в мастерстве своей торговли, а теперь, знамо дело, с нас, с пайщиков пай надо драть. В общем, не правители, а грабители! – костеря и нелестно отзываясь о правленцах кооператива, злобно возмущался отец. – Да и про сам товар скажу, при изобилии товаров в продаже, люди покупают их не торопясь, с выдержкой приглядываются, осмысленно приценяются, а при нехватке товаров покупатель берет то, что ему предложат, зато и разбирают все нарасхват, не обращая внимания на качество и цену. При изобилии товаров их покупают, а при нехватке их достают! При изобилии товары продают напоказ, а при недостатке их из-под прилавка выбрасывают. Недаром на базарах появилось много барышников и спекулянтов, вот они так дерут с православных людей, без стыда и совести! А в Арзамасе, в магазине однажды ходовой товар давали, так я хотел тоже купить, а меня в очереди так сдавили, что я еле оттуда выбрался! А все за свои трудовые денежки такие неприятности принимать приходится. Да и деньги-то что-то не стали в кармане удерживаться, то купишь чего, то взаймы кому дашь, сколько-то их за людями-то пропало! Один Кузьма Оглоблин восейка задолжал мне полтинник, а спросить долг как-то совестно. А вот такие, как Кузьма, берут в долг без всякого зазора совести. Им дай, а с них не спрашивай. Они только и глядят, как проехать на чужбинку! Да мало того, они со своей больной головы иногда на здоровую сваливают. И упрекнуть честного человека для них ничего не стоит. От них и такое можно услышать: «Какой все же ты жадный, уж из-за гривенника разговор заводишь!» А сами же из-за этого самого гривенника готовы целый час разговор вести, выпрашивая его у кого-нибудь в долг, да еще с преднамерением не вернуть долга! Ладно, хоть мы не поробили, хлеба-то подкупили, а с ним гоже с хлебцем-то! Пошел в мазанку, наклал полную бадейку муки и попекай хлебец и поёдывай его себе на здоровье! – с достоинством закончил свою длинную речь отец.

Весенний сев. Ершов и лошадь

С юга настойчиво и неотступно напирала настоящая теплая весна. Утихомирились хлопотливые и горланистые грачи, усевшиеся по своим гнездам, лохматыми шапками, виднеющимися в кронах еще не обросшихся листвой берез и вётел. По лесным опушкам и урёмам запели певчие птицы. Пахать мужики выехали за две недели до Пасхи, которая в этом году пришлась на 4 мая. С севом ранних яровых управились до Пасхи, так что Пасху встречали радостно и беззаботно. Вот наступила и Пасха, Народ, побывав на торжественно-ликующем богослужении в церкви, благоговейно насыщавшись после поста, благочестиво разговлялись скоромною пищею.

– Чтобы после поста, брюшенько не болело от жирной пищи, а вы съешьте-ка перед обедом-то частичку соленого огурчика, – поучительно предложила бабушка Евлинья за столом своим внучатам. – Я всегда так делаю, зато у меня и поносу не бывает.

– Ты, бабыньк, все чего-нибудь да выдумаешь, и так 48 дней постились, а ты разговляться-то предлагаешь начать с огурца, – высказал свое недовольство Санька. – Вот всего как прошло три дня был тоже праздник 1-е Мая, а мы ели постную похлебку, – возмущался Санька.

– А по-твоему, что в тот день наломиться бы до отвала, ведь 1-е Мая был как раз в Великую Среду, а в этот день Иуда Христа предал!

– Да и вообще-то ваш 1-й май нам ничего не дал, а Пасха для нас дала радость сердцу и душе наслаждение! – высказал отец всегда недовольному грамотею Саньке.

Всю пасхальную неделю под колокольный трезвон у людей со стола не сходит изысканная, скоромная пища под маркой «ешь наотвал». Как-то на Пасхе к Савельевым пришел Кузьма Оглоблин, чтобы попросить у Василия Ефимовича денег взаймы на корову. Они обедали, всей семьей сидели за праздничным столом.

– Хлеб да соль! – поприветствовал Кузьма семью.

– Просим милости обедать с нами! – отозвался хозяин дома.

– Садись, если в угоду! – повторил Василий Ефимович, выловив ложкой из чашки мосол и бросив его под стол котенку.

– Нет, спасибо, не хочу, сейчас только что из-за стола! – из скромности отказался сесть за стол Кузьма. – Ишь, вы какие хитренькие, приглашаете обедать, когда все мясо из чашки выловили! – шутейно заметил Кузьма, наблюдая, как под столом котенок мурзует брошенный ему не обглоданный мосол.

Котёнок, гремя мослом, предупредительно и грозно мурчал на кошку, не подпуская ее к мослу, как бы выражая этим, «мосол мне бросили, и он мой». Позавидовав на Савельеву пищу, сглотнув слюну, Кузьма проговорил:

– А у нас корова-то пала, вы чай слышали?

– Слышали! – отозвалась Любовь Михайловна, облизывая ложку и собираясь ею мешать молоко в кринке. – Что бишь у вас с ней, с коровой-то случилось?

– Да что, в первый же день как скотину на пастьбу выгнали, она видать с жадностью нахваталась сухой, прошлогодней травы с землей, получился завал в желудке, три дня провалялась во дворе, помучалась, а на четвертый – дух отдала, издохла. И жалко было глядеть, как она врастяжку лежала в судорогах, буйно дрягала ногами и выпученными глазами с мольбой глядела на людей прося о помощи. Но помочь мы ей ничем не смогли, даже вертиринар отказался. А мы её телиться ждали. Мы без молока-то и так заголодовались, приходится буздать одну жидкую похлёбку, ребятишки ревут! Ты, Василий Ефимович, меня случайно деньгами не выручишь? Я корову сторговал, задатку червонец задал, остальное надо собрать и отнести за корову-то.

– А за сколько ты сторговал ее? – полюбобытствовал Василий с намерением оттягивая разговор о том, чтобы дать ему денег в долг, потому что Кузьма и так полтинник должен и о нем не упоминает.

– За дорого! Даже сказать боязно! Засмеёте за такую дороговизну! Ко меня нужда пристигла, приведу корову, ребятишки с прюцой будут! – с выдержкой высказался Кузьма.

– А сколько ты хотел у меня денег-то занять? – поинтересовался Василий.

– С червонец, рублей десять! – приглушенно промолвил Кузьма.

– Нет, такими деньгами я не располагаю, – не выпуская из головы полтинника раннего Кузьмина долга. – Ты лучше толкнись к Лабину Василию Григорьичу, у него денег-то куры не клюют! – порекомендовал Василий.

– Да уж и к нему торкался, он дать не дал, и обнадеживать не стал. Я понял, что, он тоже отказал, – признался Кузьма.

Выйдя с пустым карманом от Савельевых, Кузьма, завидя гуляющих на улице парней, крикнул им:

– Эй, молодежь! Курильщики, куриво есть?

– Есть! А что?

– Дайте закурить, угостите, пожалыста. И я когда-нибудь вам соответствую отплачу, как говорится. За собакой палка не пропадет! – покрыл шуткой он свою «начужбинность».

– Это как же понять, дядя Кузьма?

– А так: все брошенные палки всегда летят в собаку! Так что собака словит, да словит брошенную палку!

Оттого, что ему в двух домах отказали (а отказали по делу, дай ему долг руками будешь ходить ночами, да и от этого откажешься) Кузьма зря-то не унывал. Закурив «начужбинку» у парней, он с веселым настроением пошел домой, и завидя гуляющих нарядных девок, крикнул: «Анёнк, надо что ли семечек-то? На, иди, дам!», – растопыривая свой карман, предлагал ей самой запустить в него руку и взять там полную горсть семечек. Анка, со своей девичью наивностью, запустив свою руку в Кузьмов карман и вместо семечек нащупав что-то мягкое и тепленькое, она испуганно с визгом выдернула руку из кармана, поспешно отбежала от Кузьмы и стыдливо снова присоединилась к артели своих подруг. У Кузьмы же карманы всегда были худыми.

Придя домой с пустыми руками, Кузьма доложил своей невтерпёж ожидающей его с деньгами жене Татьяне:

– Был в двух домах, и в обоих получил отказ. Лабин дать не дал, и не пообещал. Я от него тем же следом и теми же ногами к Савельеву направился с просьбой. И он помялся, помялся и тоже…

– Семье разговеться нечем, а ему и горя нету! – с печалью на лице выговорила Татьяна не особенно унывающему Кузьме

– Ладно тебе горевать-то, горемыка, ты моя ненаглядная! – льстиво заулыбался беспечный Кузьма, обнимая Татьяну, целуя ее, а глазом кося на кровать…. – Будем и мы с коровой, не спеши, обзаведемся. Купим теленка, глядишь, через два года коровушкой станет! Ведь не горит же!

Она переживая, страдает, а он знай себе беспечно улыбается и не вводит себя в порок. И Татьяна под звон колоколов на колокольне, беседуя с бабами у Федотовых на завалинке, жалуется на свою беспросветную судьбу, сглаживала хладокровное отношение к хозяйству

своего мужа Кузьмы:

– Мы прямо-таки замотались, работаем со своим мужиком вроде как люди, трудимся, а толку мало! С одними коровами мы прямо-таки замучались: то объесться, то так сдохнет. А одну покупали вроде хорошую и познате, а оказалась с изъяном, сама себя сосёт! Хоть бы у кого выменять теленка на поросенка, к осени глядишь тёлка бы выросла, а через годик, глядишь, и отелилась бы, вот мы и с коровкой стали бы, – мечтательно высказалась Татьяна, ясно пересказав Кузьмову мысль о приобретении теленка. – А то ведь мы и наголодовались без молока-то. Ребятишки то и знай прюцы просют. И кошка совсем перевелась без молока-то. Никак кошкой-то не обзаведемся, то пропадёт, то издохнет, то ребятишки куда-нибудь сверзют, то косточкой подавится! – сокрушалась о кошках Татьяна.

– А у вас разве есть поросенок-то? – поинтересовалась Анна.

– Есть, восейка, еще перед Масленицей мы выростка купили, а он без молока-то не ест, не пьёт и растет плохо!

– Вон, чьи теляты-то гуляют по улице-то, вот бы вам, Татьян! – подметила Дарья.

– И я на них гляжу, завидую, – сделав рот комельком, наслаждённо с выдохом зевнув, отозвалась Татьяна, наблюдая за тем, как телята наевшись молодой, только, что появившейся из земли зеленой травки, стали дурачиться, принялись меж собой лениво пыряться, угнув головы к земле, устойчиво упираясь ногами, а потом они разыгравшись принялись бегать друг за дружкой, взбрыкивая, высоко задирая задние ноги, по-телячьи глупо играя бегают взлягашки.

– Это вон чья комола-то корова идет? – спросила Анка, глядя на возвращающийся из поля табун коров.

– А что? – спросила ее Дарья

– Больно-то не красива.

– Зато вымя большое несет. А что толку-то у красивой, рога большие, а вымя с кукиш. Небось такая многова молока не надоит, – деловито возразила Анне Дарья.

– Ах, Любаньк, и у вас корова-то вымиста, должно помногу доит, вон тоже какое вымя-то накопилось, – заметила Дарья.

– Она у нас ведёрница, и молоко – одна сметана! – с гордостью сказала Любовь Михайловна. – У нас и куры выленялись и снова занеслись, – похвалилась перед бабами она же.

– По всему видно, что год нынче будет урожайный! – воспользовавшись некоторым затишьем в разговоре сказал Иван Федотов.

– А что? – спросил Василий Савельев

– Лист на землю «орлом» ложился, зимой в поле снега бугристыми были, и весна дружно засела! – пояснил о его ежегодных приметах Иван, глядя в сторону прогона, из которого следом за табуном возвращался с возом жердей Семион.

Семионова лошадь, напрягая все свои силы, тягостно тащилась по дороге. Заднее колесо телеги так тоскливо и визгливо с присвистываем скрипело, что обезумевшие собаки бежали на свист, думая, что их сманивают ребятишки на кормежку. Семион подъехав к своей избе, остановил воз под старой изуродованной молнией ветлой, которая вот уже, наверное, около века стоит под окном его избы и молча сосёт землю своими наполовину оголёнными узловатыми корнями.

– Дело бают, что кокушка проспала благовещенскую обедню и за это стала свои яйца терять, и с Семионом что-нибудь случиться. Люди всю Пасху нарядными, под колокольный звон отдыхают, а он в лес поехать надумал, – критикуя Семиона, высказалась Дарья.