Записки русского солдата

Тернополь

Двигалась пехота, обозы, артиллерия, машины все вперемежку. Поначалу было всё спокойно. Потом оказались под обстрелом немецкой артиллерии. Под обстрелом покидали дорогу, и пешие и конные пошли по полям лавиной, кто куда глядел. Отойдём километра два-три, разрывы поотстанут, народ успокоится, начинает опять собираться на дорогу. Потом опять снаряды начинают ложиться в гущу народа. И всё повторяется, и так весь день до темноты. Да ещё самолёты группами по два-три самолёта курсировали над дорогой, поливали из пулемётов и пушек. На следующий день почти то же самое. За сутки проходили по 70–80 километров. Питались на подножном корму. Проще сказать: двигались натощак. Вот забыл, наверное, на третий день добрались до Тернополя.

Нас из нашего взвода осталось неразлучными три человека, об остальных нам ничего не было известно. И вот мы, троица, добрались до окраины Тернополя, где стояла батарея тяжёлых миномётов. Командовал батареей старший лейтенант. Я подошёл к нему и обратился с просьбой зачислить нас в состав батареи. Он спросил, с какой мы части, кто по специальности и ещё ряд вопросов. Мы рассказали всё, что его интересовало. У него на батарее как раз не работала связь. Он предложил посмотреть, в чём дело, почему не работает аппарат? Я разобрал аппарат, проверил схему, осмотрел микрофон, питание. В схеме нашёл неисправность. Аппарат собрал, подключил, а связи нет. Я заверил офицера, что аппарат исправен, связи нет по другой причине. Тогда он говорит: идём на НП, а двоих моих коллег оставил на батарее.

Мы пошли. Я по пути проверил линию до НП. Потом осмотрел аппарат. Связь заработала. Комбат стал вести пристрелку. Пристреляли целей пять за небольшой отрезок времени. Я работал дежурным телефонистом на НП. Один мой товарищ по танковому полку, тоже солдат второго года службы, по национальности бурят-монгол Богидаев, работал на батарее. Комбат остался очень доволен нашей работой. Казалось, мы обрели своё место на войне. Но очень ненадолго. На следующий день подошли к Тернополю немцы. В лагере появился джип, открытая машина. На ней офицер и три солдата. На спинке переднего сидения вмонтирована рация. Приехали прямо в город – как к себе домой, настолько нагло, что изумили всех! Их моментально окружили, они не сопротивлялись. Их разоружили и отправили в тыл. Через некоторое время пошла пехота, тоже как дома, выходят из леса походными колоннами по дороге к городу. Вот тут наша батарея поработала на славу, колонн четыре-пять разогнали по полю. Немало фрицев осталось лежать на Тернопольских полях.

Нашей пехоты, как полагалось бы, не было. Похожего на оборону просто не было организовано. Когда мины поизрасходовали и их осталось мало, комбат скомандовал отбой. Батарея снялась с огневых позиций. Миномёты привели в походное состояние. Боевые расчёты заняли свои места. Для нас же места не оказалось, мы оказались лишними людьми, а про нас и просто забыли. Батарея на риск ушла на новые места, а куда именно, нам никто не сказал. И так, мы своей троицей остались на произвол судьбы. Двинулись мы по направлению на город Козятин. Ходоки-то мы были никудышные. Ноги наши были хуже чирьев. Каждый шаг вызывал нестерпимую боль до слёз, по той причине, что у меня сапоги маленькие, одевались на ногу с одной летней хлопчатобумажной портянкой.

Стояла жаркая погода, потому ноги всё время потели. Портянки при длительной ходьбе сбивались, переобуваться времени нет. В таких условиях мозоли неизбежны. Мозоль – вещь недолговечная. Быстро лопаются. И так, мои ноги представляли к этому времени сплошную рану по всей подошве. Но и у моих спутников дело обстояло не лучше. Третий наш спутник, рядовой Мясин или с Омской, или с Томской области, призванный в армию в мае 1941 года, по сути ещё маменькин сынок. Вот он первый из нас и раскис, сел на обочине дороги на перекур и встать не смог. Говорит: «Вы как хотите, а я больше не могу», а сам плачет, как дитя. Мы не могли его упрекнуть, потому, как сами мало от него отличались. Помочь ему тоже ни чем не могли.

На следующий день отстал от меня последний мой спутник. Продолжать движение дальше, через «немогу», у меня тоже уже не хватало сил. Мне неоднократно «повезло». В стороне от дороги на гороховом поле ходила беспризорная артиллерийская лошадь, в полной сбруе. Шорка с постромками, оголовое седло – всё было на ней и всё в полном порядке. Я подошёл к ней, она меня подпустила к себе, как своего. Я её потрепал по шее, огладил, приласкал. Потом снял седло, осмотрел потник, спину нашёл всё в порядке, снова оседлал. Снял шорку, положил её на обочину дороги. Сел в седло, объехал несколько кругов по полю, с целью обнаружить хозяина этой лошадки. Думал, что он спит где-нибудь в поле. Но хозяина так и не нашёл.

Когда я выехал на дорогу, а дорога твёрдая, гравийно-засыпная. Тут я понял, что лошадка попросту брошена. Она подбилась на ноги, и едва их переставляла. Осмотрел ноги, ковка была в порядке, а лошадь шагала с трудом, ощупью каждый шаг. Тогда я поехал по полю, рядом с дорогой. Там она шагала гораздо веселей. И так я с этой лошадкой не расставался сутки. Дорогой поил, кормил её в поле на овсе, на обочине дороги травкой, и потихоньку ехал. Потом, под утро, ехал я через какую-то низину. Обе стороны от дороги заболочены, пришлось ехать по твёрдой дороге. И тут моя лошадка отказалась шагать совсем. Я слез с седла, расседлал, снял оголовье, положил всё это на обочину дороги. Потрепал лошадку по шее, погладил её. И говорю с ней, как с товарищем: «Ну, спасибо тебе, иди, гуляй в поле, до свидания!». Посмотрел ей в глаза, а у ней слёзы текут! «Ну, говорю, что ты, что ты, не надо, иди, гуляй!»

Так мы с ней расстались. У меня ноги немножко отдохнули, и я довольно бодро отшагал километров десяток. Дорога шла лесочком. Смотрю, стоит на дороге машина, ГАЗ-АА. Подошёл, осмотрел, кузов почти пустой. Лежало в ней несколько шинелей и плащ-палаток. В кабине спали шофер и лейтенант. Я походил около машины, поразмышлял, потом решил забраться в кузов. Удобно устроился в нём и вскоре заснул. Когда проснулся, машина шла на хорошей скорости. Я сел в кузове. Спутники мои меня не обнаружили, ехали по своим делам, а я набирался сил, отдыхал. Потом в крупном населённом пункте они остановились, стали спрашивать дорогу. Оказалось, им надо поворачивать направо, там был их полк. А мне нужно было прямо. Я поблагодарил моих спутников за столь приятное путешествие. Они удивились, откуда взялся такой пассажир, пошутили, да на том и расстались. Оказалось, я проехал сорок пять километров, это целый день надобно шагать! А тут два часа и я – тут!

После этого я стал искать попутчиков. Добровольно никто не хотел брать таковых. Я делал так: садился около дороги и наблюдал за проходящими машинами. Место для этой цели выбирал так: участок плохой дороги, или подъем, где машины идут не более, как на второй передаче. Когда в кузове есть люди, мне там делать нечего. Я спокойно сижу. Когда машина идёт с грузом, да без людей, я её пропускаю, когда шофер уже меня не видит, я вскакиваю, догоняю машину и забираюсь в кузов. И опять, смотришь, бросок километров 50–60. А то и сотня! Потом иду на подножный корм. Чем-то надо же и питаться! Насытившись, опять повторяю тоже. Так я добрался до города Козятино. Поискал следы своего полка, не нашёл. Попытался пристроиться в другую часть, не получилось. К фронту шли уже свежие части, сформированные из приписного состава. В этих частях были и женщины. Нас солдат, да и другие чины одиночек, или группы, отправляли в тылы на город Белую Церковь. Пришлось добираться тем же способом: или на попутных машинах, или пешком.

В Белой Церкви стоял загранотряд из пограничных войск. Когда я прибыл туда, мне предложили сдать оружие. Меня это страшно возмутило: что, говорю, я больше не солдат? Или закончилась война? Тогда мне втолковали: «Вы пойдёте в тылы на формировку, и когда ещё попадёте на фронт, а оружие нужно сей момент, оружия не хватает». Пришлось расстаться с моим карабином. Набрали нас сто человек, дали нам повозку, назначили старшину. Дали ящик лапши, ящик яиц и отправили на город Киев. Но, не доходя до Киева, опять пограничники повернули нас на Ржищев. Там, де, переправа менее загружена, а Киевская перегружена. Мы подались вдоль Днепра. Старшину уговорили поделить продукты. Поделили и группами разбрелись по деревням готовить жратву. Я попал с солдатами пожилого возраста. К началу войны они были взяты в лагеря, где и как они плутали до сих пор, я теперь не помню. Знал только, что они откуда-то из Запорожья, разговаривают на своём языке. Они меня с трудом понимали, я же их совсем не понимал. Зато они с местным населением договариваются запросто, о чём угодно.

Мы завернули в деревню километров в пяти-шести от Днепра. Расположена она в котловине, а во все стороны от неё не очень крутые и не очень высокие склоны. Деревня вся утопала в зелени садов. Столько много было вишни, что я потом прошёл пол Европы, но такого обилия вишни больше нигде не видел. Местные жители поведали нам, что вокруг села бродит множество скота. Украинские колхозы эвакуировали скот. Догоняли до переправы, а там пробки. Переправы не в состоянии переправить всего, что необходимо, к тому же скот переправляют в последнюю очередь. Немецкая авиация бомбит переправы, и стада, и войска, и всё, что есть живого. В таких условиях частью погонщики бывают убиты и ранены, частью со страха бросают свои стада на свой страх и риск, на произвол судьбы. Стада разбрелись и бродят по степи.

Мои новые товарищи решили воспользоваться данной ситуацией и подались в степь на поиски скота. Пригнали хорошую свинью, разделали её и тут пошёл пир горой. Местные крестьянки готовили и борщ, и пирожки, и котлеты, и колбасу, и вишнёвые вареники. Мои запорожцы заделались чуть ли не хозяевами деревни и забыли о том, что они солдаты. Когда я затевал разговор о том, что надо идти к месту назначения, они на меня зло фыркали. Говорили, что можешь идти, а нам спешить некуда. Так мы прогостили в этой деревне дня три или четыре. Потом пошли в Ржищев, но там переправы не было совсем. Нам пришлось топать до города Канева.

В Каневе перешли Днепр по железнодорожному мосту на левый берег Днепра. Потом пришлось топать до Золотоноши, где стоял запасной полк, в который нам следовало явиться. Штаб запасного полка находился в городе, батальоны располагались по окрестным лесам. Народу было что-то около 10–12 тысяч. Батальоны делились по специальностям: пехотинцы, артиллеристы, танкисты, связисты. Я попал в батальон связистов. Пробыл тут около десяти дней. Потом приехал покупатель. Нас отобрали сорок восемь человек, в основном из кадровых, второго года службы. Ночью погрузили на грузовики и повезли на север километров восемьдесят-сто. Прибыли к утру, в 10-й отдельный полк связи при 26 армии. Тут вроде, оказались на своём месте.

Переправа через Днепр

Наша задача состояла в том, чтобы обеспечивать связь. Штаб армии со штабами корпусов. Работать надо было на большие расстояния, километров на сорок, пятьдесят, шестьдесят, а то и более. У нас во взводе было две спецмашины СК на базе ГАЗ-АА. Вскоре наш взвод отправили на правый берег Днепра, в село Хмельник, это на Белоцерковском направлении. Я дежурил по 12 часов в сутки на коммутаторе, около штаба корпуса до 9 августа 1941 года. Всё шло нормально, немцы лезли, наши отбивались. В ночь на 10 августа получили приказ отойти на левый берег Днепра, не помню названия населённого пункта. Мы смотали кабель, собрали аппаратуру, разместили людей на машины и около двух часов ночи выехали в направлении Каневской переправы, а тут работал железнодорожный мост, и в трёх километрах от него был подведён понтонный мост, ниже железнодорожного моста. Но подъезды к ним были забиты техникой, обозами и людьми. Мы оказались к рассвету в этой толчее на Днепровском плёсе, примерно в пяти километрах ниже понтонного моста. Добраться до моста даже пешему было не так-то просто, машина к машине стояли впритык, без интервалов и зазоров. Если бы поручили пересчитать их кому-то, то это бы стоило большого труда.

Пока было темно, все стояли спокойно и ждали своей очереди. Но когда рассвело, и открылась вся эта картина, стало ясно, что тут предстоит хорошая баня. Простояли часов около двух, и нисколько не продвинулись по направлению к мосту. Народ стал волноваться, а дело не менялось. Потом появилась немецкая авиация, бомбили мосты и скопление техники на берегу. Начались пожары. Истребители шныряли над водой, обстреливали лодки и лодчонки из пушек и пулемётов. Люди, сидевшие в лодках, при пролёте истребителей наклоняли головы, чтобы их не сбили плоскостями. Лодок было мало, да и те вскоре все оказались на левом берегу. Перегонять их на правый берег желающих не было. Вскоре немецкая артиллерия закрыла движение по железнодорожному мосту. Насыпь перед мостом была высокая и длинная, так что выехать на неё в любой точке невозможно. На насыпи и расстреливалось всё, что по ней двигалось. Потому вскоре она стала не дорогой, а кладбищем.

Понтонный мост ещё работал, все устремились на него. Пытались ли контролировать немцев и отбросить, хотя бы недалеко, хотя бы ненадолго, мы не в курсе дела. Потому, как мы были далековато от горячей точки данного момента. У нас же на виду никто ничего не пытался предпринять, просто смотрели на понтонный мост, как на единственную ниточку спасения. Авось и нам удастся переправиться через Днепр, на тот спасительный берег. Командиром взвода у нас был младший лейтенант, и были два старших сержанта, командиры отделений, и нас рядовых около двадцати человек. Весь остальной состав нашего полка находился на левом берегу. Напряжённость нарастала, минуты казались часами, часы годами, обречённость казалась неизбежной. Где искать выход? Никто ничего не мог предложить. Разговаривать между собой уже избегали, каждый себя считал виноватым перед другими. Все смотрели в каком угодно направлении, только не в глаза друг другу. Оставалось действовать на свой страх и риск, рассчитывая на собственные силы. Я стал раздеваться, меня никто не спросил, что я намерен делать. Разделся, разложил основательно свои шмотки в узелок, пошёл к машине. Достал из-под кузова доску.

Привязал к ней свой узелок и винтовку брючным и поясным ремнём. Тогда сказал своим, что если жив буду, то пригоню лодки, ждите. И отправился через Днепр вплавь. Ширина в этом месте километра полтора, если не больше. Мне никто ничего не сказал. Опять видно было, что никто не верил в мою затею, тем более в её успех. Досочка размерами сантиметров 15 шириной и четыре сантиметра толщиной, и метра два с половиной длиной. Я нашёл её в деревне, где стояла наша ЦТС, до приказа об отходе. Я её прибрал и сунул под кузов на раму машины и привязал проволокой, чтобы не потерялась. Да так, чтобы не лезла в глаза никому. Днепр-то ведь был за спиной, а как его придётся форсировать, угадать было невозможно.

Но как видишь, уважаемый читатель, досочка эта оказалась к месту. Ориентироваться во времени было невозможно. Но, так ли, сяк ли, я на этой досочке достиг левого берега Днепра. Закопал в песок свои пожитки, кроме ремня, и отправился по берегу вверх, выбирать лодки. Прошёл около километра, выбрал две лодки, связал их ремнём и отправился в обратный путь. Благополучно одолел Днепровскую ширь, но вот как сортировать своих от чужих, это было сложней, чем перебраться через Днепр. Наши люди меня узнали далеко, и всей ватагой зашли в воду, далеко от берега. Грузились в лодки из воды, буквально отбиваясь от посторонних. Когда все погрузились и разместились в лодках, нашлись и свежие гребцы. Посчастливилось благополучно добраться до левого берега, остались только наши машинки в общей куче. Так я праздновал свой двадцать второй День рождения на правом берегу Днепра.

На следующий день мы добрались до своего полка. Взводный доложил ротному, что люди все налицо, потеряли две машины. Потом взводному дали такого разгону, какого я не пожелал бы никому: «Как потеряли машины!? Почему!? Достать любой ценой, вот вам три дня сроку, чтоб машины были, иначе пойдёте под суд!» Да тут ещё подлила масла в огонь гармошка нашего командира отделения, старшего сержанта Иванова, которую мы принесли с собой. «Как! Гармошку не бросили, а машины бросили! Под суд!» И пошли мы на поиск, два наших шофера, да я. Через ночь нам удалось угнать две полуторки у танкистов. За сутки их покрасили, содрали номера, сделали самодельные номера и знаки. Пригнали две полуторки свежевыкрашенные и с нашими номерными знаками. Итак, гроза, нависшая над нами, утихла, и опять всё пошло своим чередом.

Вскоре наш взвод послали держать связь с корпусом, который стоял в Переяславле Хмельницком, а штаб армии где-то километрах в шестидесяти от него, примерно в Драбове. Наше отделение остановилось в селе Гнашаны, примерно на полпути между штабом корпуса и штабом армии. Мы попали на курорт, а не на фронт. Старшим с нами был старший сержант Иванов, со своей неразлучной гармошкой. Остановились посреди села в бедной хате, где поставили телефон и машину. Один человек всегда дежурил на телефоне, остальные калабродили по селу. В случае обрыва связи надо было двух человек послать на порыв. Но порывов за всё время, пока мы там были, было один, или два. Хозяйка хаты была пожилая женщина, одинокая. Не было ни мужа, ни детей. Днём ходила на работу, на ночь уходила ночевать к соседке старушке. У соседки была дочь, девочка-подросток, лет 14–15. Мы в доме были полными хозяевами. Шофер наш готовил обед, и всё остальное: картошку, капусту, помидоры брали в поле, сколько хотели.

Оржица

Но так отдыхать удалось недолго. Числа 15 сентября получили приказ явиться немедля в полк. Причины, конечно, нам не сказали. Часов в десять ночи получили приказ, а выехали примерно в два, все пьяные. Провожало нас всё село. Самогону натащили столько, что хоть мойся в нём. Прибыли в полк, получили нагоняя и сходу двинулись в путь. Сначала в одном направлении, потом ночью поехали в другом направлении. Ехали, ехали, и приехали! Впереди, куда мы едем, немцы кидают осветительные ракеты. Потом обратно доехали, опять до линии осветительных ракет. Поехали опять в новом направлении. Так ездили дня три, а круг осветительных ракет становился всё меньше и меньше. Машины теперь уже ехали не все в одном направлении, а одни ехали туда, а другие обратно. Друг друга спрашивают: «Что там?» «Там немцы», – «А там?» Тоже немцы.

Продолжали ехать в одном направлении, пока не приехали к немцам. И так ездили бы ещё долго, но всему бывает конец. И этой езде тоже пришёл конец. У одних поломались машины, а чинить нет ни времени, ни запасных частей. У других кончилось горючее. Теперь стали ходить пешком, и точно так же, кто куда. Мы, наша рота, оказались зажаты около села Оржица, в Киевской области. Обстановки в эти дни не знал никто, что делают немцы, что следует делать нам, было непонятно, полная неразбериха. Тут немцы подбросили листовки о том, что, мол, ваше положение безнадёжно, переходите на сторону германских войск, «на готовую кашу». Тут же изображена схема положения немецких войск.

С запада от нас голубая линия Днепра. От точки Черкассы чёрная стрела в Сумскую область, в район Ромны. И вторая чёрная стрела из точки Чернигов, тоже направлена в район Ромны. Пишут, что, мол, вас окружили три миллиона человек, и так далее. Что тут правда, что враки, попробуй, разберись. Если поверить, что немцы прорвались двумя линиями, то расстояние между ними довольно приличное, а мы их видим рядом. Пусть соврали насчёт численного состава, но что они уже на этой стороне Днепра, что они уже топчут земли Киевщины, Полтавщины, Сумскую, Черниговскую землю, это было уже похоже на правду. Что бить их надо, но чем и как? Трудно что-либо придумать. И как уйти из-под удара, не менее сложно. Тем более, что цельной боевой единицы, как армия, корпус, дивизия, хотя бы полк, нормальных регулярных войск – нет!

Есть обрывки, обломки, кусочки от разных частей и подразделений не подчинённых никому, неорганизованная толпа, сброд, объятые паникой, мечущиеся из одного угла в другой. Вот в каком примерно положении мы оказались в районе города Оржица. В состав этой толпы входило около тысяч до десяти людей. Довольно много машин. До десятка зенитных пушек 85-миллиметров калибра, штук шесть зенитных, четыре спаренных пулемётов на машинах ГАЗ-АА. Немцы методично вели обстрел села из артиллерии, но атаковать пока не решались.

Начальства у нас в этот раз оказалось более чем много, ходили группами полковники, подполковники и так далее. Приказы сыпались один за другим, только успевай выполнять. Поступил приказ: готовиться к прорыву. Поставили впереди зенитные установки, пехота за нами и пошли на штурм. А кого атакуем, где что, расположены какие силы обороняются, ничего не известно. Вышли на поле, пулемёты стреляют. Мы тоже двигаемся несколькими цепями. Пока мы были ещё далеко, немцы молчали, а когда мы подошли близко, они открыли огонь из всех видов оружия. Пулемёты, автоматы, миномёты, артиллерия осколочными и шрапнель. Танки прямой наводкой в упор. Короче сказать, не хватило нас и на полчаса. Расстреляли нашу толпу, мало кому удалось вернуться. Часа через два пошли снова, но в другом направлении. Пошли опять цепями по ровному, почти чистому полю. Идти до предполагаемого противника метров 700–800.

Поле паровое, не засеяно ничем, покрыто редкой низенькой травкой. Когда я оказался на средине поля, откуда-то издалека стала бить по впереди идущей цепи тяжёлая немецкая артиллерия. Первыми же залпами попали именно по цепи, но больших потерь не принесли. Снаряды били, видимо, на фугас, потому, как рыли огромные воронки, больше, чем в мой рост глубиной. Продукты взрыва, осколки, земля, чёрный дым взлетали очень высоко вверх своеобразным конусом. И вот один, не забываемый для меня случай: мой взгляд был обращён на впереди идущего человека в цепи. Шёл он спокойным, ровным шагом, с винтовкой наперевес. И вот взрыв снаряда именно на том месте, где был этот человек. Поднялся очередной чёрный конус, потом дым от него рассеялся, земля, осколки улеглись. Через некоторое время я подошёл к этому месту, остановился около воронки, осмотрел воронку и местность около неё, но признаков чего-то человеческого не обнаружил никаких! Как бы и не было человека! Но я-то своими глазами видел, что он был! И не просто был! Он ведь был чей-то сын, муж, а может и отец! Вот так, в один миг его не стало! И никто не напишет матери, жене, детям, что, мол, ваш сын, муж, отец погиб смертью храбрых в боях за родину под или за село Оржица, что в Киевской области.

Потом нас накрыли пулемётным огнём, а хорониться некуда, поле как стол, ровное, голое. Прижались к земле. Народ убывал с каждой минутой. Рядом со мной ранило в ногу, около паха, разрывной пулей мощного солдата. Он попросил меня: «Браток, помоги пожалуйста, перевяжи рану». Я подполз к нему, рану перевязал, израсходовал два перевязочных пакета, его и свой. Потом попытался тащить его. Он далеко тяжелее меня. Я сам еду, а его с места сдвинуть не могу, а голову поднять нельзя, пули летят роем. Потом подполз к нам ещё солдат, поволокли мы его вдвоём. Волокли далеко, метров двести. Приволокли в низинку, где пули не могли зацепить, если продышаться, потом закурили. Посидели минут пяток. Подбегает к нам какой-то лейтенант, кричит: «Что вы тут делаете?»

Мы стали рассказывать, что к чему. Он не стал слушать, кричит: «Вперёд!» Ну, говорим, вперёд, так вперёд. Он в полный рост вышел из низины на поле. Мы шагаем за ним в низинке пригнувшись, а когда стали выходить на равнину – ползком. Лейтенант сделал несколько шагов и упал без каких-либо признаков жизни. На поле ни около нас, ни впереди никого не было видно. Мы отползли опять в низинку. Того раненого солдата не было тут, где мы его оставили. Мы подались по низинке к селу. Больше не встретили желающих идти вперёд. Вскоре пулемётная трескотня стихла. Народу в селе было ещё очень много, но в нашей роте осталось уже около половины людей. Один солдат из нашего отделения, не помню его фамилию, оказался ранен в живот. Лежал под небольшим кустом, в тени. Просил вначале пить. Потом, к вечеру, стал просить всех нас по очереди, чтобы его пристрелили. Настолько мучительны были его боли.

Врачей не было. Или не подавали виду, не хотели браться за тяжёлое дело. Раненые мучились без квалифицированной помощи. Продовольственных запасов не было, питались кое-как, кто что, где достанет. Где кусочек сухаря, где кусочек сахара, или что-то удастся слямзить с огорода местных жителей. Приют для людского состава был на крутом косогоре, поросшим небольшим лесом, вдоль небольшой речки, что шла через село. Этот косогор был весь изрыт окопами.

Стенки между окопами оставляли 15–20 сантиметров толщиной. После того, как немцы стали обстреливать наш бивуак шрапнелью, каждый солдат искал, чем бы прикрыть своё убежище. Сначала использовали все пустые ящики. Потом стали ломать всякие заборы, потом стали таскать из посёлка двери. Устроились вроде надёжно, так нет, немцы стали беспокоить. Теперь стали они наступать, нам пришлось отбиваться. Танки, правда, не использовались ни с той, ни с другой стороны. У нас их просто не было. У немцев не знаю, были или нет, но здесь на косогорах они их не применяли. А на равнине мы обороны не имели. Артиллерия нам тоже не причиняла вреда: снаряды или перелетали наш косогор и рвались или в селе, или за селом. Или не долетая до косогора, рвались в поле.

Когда нас атаковали немцы, мы их не обстреливали на подходе, а пустили подойти вплотную к нашим укрытиям. Потом ударили в штыки, и не знаю, ушёл ли кто-нибудь, уложили всех. Потом, на третью ночь нашего пребывания в Оржице, в сумерках подошли к нам группа старших офицеров, полковники и подполковники. Было их человек пять-шесть. Кто они, мы их не знали, Может наши, а может переодетые немцы. Собрали нас поближе в кучу, стали говорить, что немцы собирают кулак для нападения, решающего удара. Что не сегодня-завтра ударят. Нам же обороняться нечем. И рубеж для обороны не подходящий. Поэтому необходимо уйти сегодня ночью. Вниз по речке поведём мы.

И так, с наступлением темноты, мы двинулись по косогору вниз по реке, подняться в поле с косогора немцы не давали. Открывали огонь из пулемётов и автоматов, и беспрерывно освещали ракетами. По косогору продвигались медленно, беспрерывно падали и спотыкались. Сколько мы прошли до рассвета, сказать трудно, может километров десять, может пятнадцать, может больше, а может и меньше. Короче говоря, к рассвету мы оказались на равнине. Берег этой речки стал низкий, ровная степь подошла прямо к берегу. Русло речки также не широкое, но от сухого берега до русла реки довольно обширная полоса заболоченного плёса.

Ширина болота по ту и другую сторону от русла, где-нибудь, около километра. Русло виляет, то болотина, то ближе к одному берегу, то к другому. На берегу расположена набольшая деревня. Степь около деревни, сколько видит глаз, засеяна коноплей. Конопля высотой метра три. Когда идём этим полем, то чувствуем себя хуже, чем в лесу, потому, что ничего не видно кроме солнышка, да своего носа. Не дойдя до деревни нас обстреляли немецкие миномёты. Деревня молчала. Были ли в ней немцы, мы не знали. Мы держались до сих пор взводно, с командиром взвода во главе. Остальная часть роты тоже была где-то рядом. И командир роты был тут же. Где находился полк, я не знал. И вот, когда мы двигались коноплёй, оторвались от роты. Меня командир взвода послал разыскать ротного, чтобы соединиться с ротой.

Побегал я по полю в этом конопляном лесу с полчаса, никого не нашёл и не обнаружил никаких следов. Вернулся на место, т.е. туда, откуда пошёл на поиски. Там тоже никого не нашёл. Взвод мой куда-то ушёл, но куда? Пошёл я бродить по полю в разных направлениях, чтобы найти хоть кого-нибудь. Проплутал часа два, и нигде, никого не встретил. Тогда я решил пойти в деревню. Потихоньку подошёл к крайней хате. Хата оказалась пуста. Понаблюдал за соседними хатами, они оказались тоже пустыми. Тогда я решил перейти через дорогу, к берегу реки. Там по берегу тянулись мелкие кустики. Переходя через дорогу, на другом конце деревни, я увидел группу военных, т.е. людей с оружием. А кто они, наши или немцы? Я укрылся за кустами и стал наблюдать. Приглядевшись хорошенько, я понял по силуэтам, что там разгуливают немцы.

Тогда я подался по берегу с полкилометра от деревни и там подыскал укрытие, и стал вести наблюдение за окружающей местностью. Наши не появлялись, как сквозь землю провалились. Немцы появлялись в деревню несколько раз за день, но небольшими группами, а вокруг установилась тишина. Карты у меня на эту пору не было. Где я, что вокруг? Куда стремиться? Я не имел ни малейшего представления. Спросить не было у кого. Мирное население куда-то подевалось, и до сих пор не придумаю. Так подошёл день к концу. Вечером, с наступлением темноты вдоль берега двигалась группа наших военных, артиллеристов, человек восемь. Шли гуськом, без разговоров. Я решил пристроиться к ним в хвост. Шёл за их задним человеком на расстоянии видимости, не привлекая к себе внимания. Так прошли мы до середины деревни.

А там выдался полуостров метров, может быть, на сто в эту заболоченную пойму реки. И поднимался над ней метра три. На этом полуострове стоял какой-то силуэт строения, не то хата, не то сарай, или ещё что-то. Вот от этого строения раздалась пулемётная очередь. Люди, идущие впереди меня, повернули в болото, подняли шум. Появились осветительные ракеты. Пулемёт стрекотал довольно долго. Потом, когда он стих, то я не слышал и не видел никого. Куда подевались эти люди, я их потерял. Стал искать способ перебраться через болото и реку. Нашёл на берегу хорошую дубину. Подался в болото. Немного прошагал по болоту, наткнулся на остатки когда-то заброшенной дороги. Пошагал по ней и прошёл, наверное, метров четыреста, потом вышел на сухое место. Полоска сухой земли тянулась вдоль русла речки, шириною около сотни метров, и видимо, не очень велика в длину.

Трава на ней была выкошена и собрана в небольшой стожок. Когда я его увидел, то направился к этому стожку, чтоб найти себе приют, согреться под стожком. Подошёл, а там оказались люди, четверо солдат и лейтенант. Лейтенант ранен в ногу пониже колена пулей навылет. Ранен примерно за час до моего прихода, тут же в болоте, где булькался и я. Первый вопрос ко мне: «Есть ли курево?» У меня было две пачки папирос «Спорт». Закурили, потом стали устраиваться на ночлег. С ноги лейтенанта стащили сапог, перевязку он сделал сам, и улеглись спать. Поднялись не рано, было уже тепло, за ночь обсохли. Жратвы не было ни у кого.