Kitobni o'qish: «В огне повенчанные»

Иван Лазутин

Shrift:

Жене и преданному другу моему
Валентине Лазутиной —
посвящаю

Иван Лазутин

(1923–2010)

Текст печатается по изданию:

Астафьев В.П. Прокляты и убиты. Собр. соч. в 15 т. Т. 10.

Красноярск: ПИК «Офсет», 1997.

В огне повенчанные

За красоту
Людей живущих,
За красоту времен грядущих
Мы заплатили красотой.

Василий Федоров

Пролог

Вторая половина марта в Петрограде стояла ветреная, холодная. Начавший было таять снег схватило морозцем, и он лежал на скованной льдом Неве грязной ноздреватой коркой. Из приземистых и широких окон военного госпиталя открывался вид на гранитную набережную, за которой расплывчатыми контурами прорисовывались на сером балтийском небе силуэты Александрийского столпа и купол Исаакиевского собора.

В седьмой палате хирургического отделения госпиталя умирал от тяжелых ран Илларион Дмитриевич Казаринов. Старый хирург после долгой и сложной операции сказал своему ассистенту:

– Конец будет таким же мучительным, как у Пушкина. Та же рана и тот же удивительно могучий организм. Со смертью будет бороться до последнего вздоха. – С минуту помолчав, хирург устало посмотрел на сестру: – С родными связались?

– Сообщили телеграммой сразу же, как только доставили к нам.

– Проследите. Больше двух дней не протянет. – Сказал и сутулясь вышел из операционной.

Ранен был Казаринов в ночь на семнадцатое марта 1921 года, когда по решению X съезда РКП(б) около трехсот делегатов съезда во главе с Климентом Ефремовичем Ворошиловым были брошены на ликвидацию Кронштадтского антисоветского мятежа. После артиллерийского обстрела крепости, в которой с пулеметами и пушками засели мятежники, со стороны Ораниенбаума по льду Финского залива повел свой полк на штурм крепости красный командир Илларион Казаринов.

И вот он умирает… Умирает в полном сознании надвигающегося конца. Чувствует, что осталось недолго. И все-таки надежда, этот спасительный островок человеческого бытия, нет-нет да еще возникала перед его затуманенным взором.

Илларион Казаринов до крови кусал губы, крепился, чтобы не закричать от нестерпимой боли.

А когда после большой дозы морфия боли поутихли, Казаринов подозвал медсестру и тихо спросил:

– А как красные курсанты?.. Они шли на Кронштадт с северных фортов… Дошли до крепости?

– Дошли, дошли, больной… все дошли.

– И штаб мятежников взяли?

– И штаб взяли. Я же вам газету читала. Вы не волнуйтесь, вам нельзя.

Умирающий обеспокоенно посмотрел сестре в глаза, словно пытаясь прочитать в них свою участь.

– Где мой съездовский мандат?

– Там, где все ваши документы, вместе с партбилетом, наганом и орденами в сейфе у начальника госпиталя.

– Жене и отцу сообщили, что я… тяжело ранен?

– Как же, еще вчера сообщили.

…Ночью Казаринову стало совсем плохо. Через раненого красноармейца, который проходил на костылях мимо его койки, он позвал дежурного врача. И когда тот пришел и склонился над изголовьем Казаринова, он, с трудом сдерживая стон, попросил:

– Доктор, помогите написать письмо… Домой… Боюсь, они меня не застанут…

Врач молча перенес на тумбочку Казаринова керосиновую лампу, стоявшую на столе у двери, достал из планшета тетрадь и, примостившись на краешке койки, в ногах у Казаринова, приготовился записывать.

– Адрес? – еле слышно спросил врач.

Размыкая и смыкая слипшиеся губы, Казаринов тихо, так, чтобы не слышали раненые на соседних койках, начал диктовать:

– Москва… Смоленский бульвар, дом шесть, квартира сорок восемь… Казариновой Наталье Павловне. – Илларион Дмитриевич вытянулся всем телом и, стиснув зубы, замолк. И только через какое-то время его спекшиеся губы разлиплись: – Написали?

– Написал, – глухо ответил врач.

– Пишите…

– Я слушаю вас.

– Дорогая Наташа… – Казаринов лежал на спине и смотрел в одну точку на темном потолке. – Письмо это диктую из военного госпиталя. Лежу с тяжелым ранением, которое получил во время атаки. Подробности тебе расскажут врачи и мои боевые друзья. А сейчас… хочу сказать тебе… – Казаринов глубоко вздохнул. – Если нам не суждено встретиться, то последняя моя к тебе просьба: береги себя и сына. – При упоминании о сыне глаза Казаринова наполнились слезами. – А когда вырастет – пусть знает, что я прожил жизнь честно. – Казаринов шершавой ладонью вытер слезу. – Жалей его… Вырасти из него честного человека…

– Больше ничего не хотите наказать? – глухо спросил врач, видя, что по лицу Казаринова начала разливаться предсмертная бледность.

– Напишите несколько слов отцу… Вложите записку в письмо. Жена передаст.

Врач перевернул страницу тетради.

Лицо Казаринова вдруг стало строгим и даже неожиданно мужественным.

– Отец!.. Вся твоя жизнь была для меня примером!.. Спасибо тебе…

Видя, что умирающий потерял сознание, врач встал и поспешно спрятал тетрадь в планшет.

…Умер Казаринов на рассвете, так и не придя в сознание.

А в десять часов утра с московским поездом в Петроград приехали по запоздалой телеграмме отец Казаринова, академик Дмитрий Александрович Казаринов, жена скончавшегося командира полка и трехлетний сын Гриша.

Похоронили Иллариона Казаринова на Волковом кладбище в Петрограде. Проводить красного командира в последний путь пришли товарищи по партии и оружию.

Похоронили с почестями. Когда гроб опускали в могилу, взвод красноармейцев дал троекратный залп из винтовок. Военный оркестр исполнил «Интернационал».

Трехлетний Гриша, который, боязливо прижавшись к матери, не спускал глаз с посеревшего, чужого лица отца, одного не понимал: зачем два его ордена положили на красные бархатные подушечки и зачем, когда гроб опустили в могилу, все молча, с непокрытыми головами, поспешно, словно боясь опоздать, подходили к могиле, брали по горсти земли, бросали на крышку гроба и молча отходили.

Не поймет Гриша этого в древность уходящего обряда похорон и через два года, когда на Ваганьковском кладбище в Москве, подражая взрослым, он сам бросит горсть земли на крышку гроба матери, совсем еще молодой сошедшей в могилу от сыпного тифа.

Все это мальчик поймет позже, когда вырастет.

А он вырастет… Порукой тому были пророческие аккорды «Интернационала», в котором слова «Это есть наш последний и решительный бой» звучали как клятва и как символ приближения тех светлых далей, за которые сложил голову Илларион Казаринов.

Это было двадцатого марта 1921 года.

Глава I

Последнюю неделю отпуска Григория молодожены спали в саду, в низенькой глиняной мазанке, которую Галина выбелила изнутри, уставила горшочками с цветами, устелила терпким чабрецом. Одним, без стариков, было раздольнее. Хотя теща с тестем старались угодить во всем зятю, но все-таки… Все-таки первые две недели отпуска, пока они не перебрались в мазанку, Григорий временами чувствовал себя как на сцене, где ему надлежало играть роль степенного мужа. Неловко чувствовала себя и Галина, которой приходилось сдерживать и таить в себе нежность к мужу.

Сегодня Григорий проснулся рано, после вторых петухов, дружно прогорланивших свою утреннюю перекличку от одного конца деревни до другого. Пытался уснуть, но тревожили соловьи. Судя по пению, их было два: один выводил нежные переливчатые рулады над самой мазанкой, спрятавшись где-то в кустах вековой ивы, другой тянул свою колдовскую песнь в соседнем саду.

Прислушиваясь к ровному дыханию Галины, голова которой лежала у него на плече, Григорий раздумывал: разбудить или пусть поспит? «Красотища-то какая!.. Век таких перепевов не слыхал…» – подумал Григорий, но будить не решился.

«Боже мой, чудо-то какое!.. И откуда что берется?.. Говорят, с виду замухрышистей воробья. А поет-то как!»

Григорий родился в Москве, почти в самом центре столицы, на Арбате. Детство его прошло на шумном Смоленском бульваре, через который в двадцатые годы с раннего утра и до позднего вечера громыхали по булыжной мостовой на своих мосластых клячах водовозы, важно восседавшие на длинных дубовых бочках, покрытых мокрой рогожей. Никогда раньше, до женитьбы, не слышал он, как поют соловьи, хотя знал, что в подмосковных лесах их тьма-тьмущая. Просто не приходилось в пору буйного майского цветения бывать ночью за городом. Зато много слышал и читал он об этой сказочной птице. Ее славили в песнях, о ней слагали частушки, эту чудо-птицу восхваляли в пословицах и поговорках…

А соловьи на утренней зорьке все пели. И как пели!.. В голове Григория путаным клубком покатились думы… Они были разные, неожиданные, порой противоречивые.

Григорий лежал с закрытыми глазами, и в какой-то момент перед ним предстало лицо с редкой россыпью еле заметных веснушек на слегка вздернутом носике. Галина… Круглолицая сероглазая румяная хохлушка. Он познакомился с ней два года назад на вечере встречи курсантов артучилища со студентами мединститута. После первого танца, на который Григорий пригласил быстроглазую девушку, стоявшую в цветастом табунке подружек у колонн, у него оторвалась правая петлица. Девушка, чувствуя свою вину – ее левая рука коснулась правой петлицы на гимнастерке курсанта, – залилась румянцем. «Ой!.. Это, наверное, я виновата… Простите… Я нечаянно задела…» – несвязно бормотала Галина, тщетно пытаясь ладошкой приладить свисающую с воротника гимнастерки Григория петлицу на прежнее место. Григорий смотрел на зардевшееся лицо Галины и не мог отвести от него глаз.

За иголкой и ниткой пришлось бежать в общежитие обоим. Потом Галина пришивала к гимнастерке петлицу. Взглянув на глуповато и блаженно улыбавшегося Григория, который придерживал воротник гимнастерки, она больно, до крови, уколола ему иголкой палец и от этого так смутилась, что щеки ее полыхнули заревым румянцем, а на лбу и на висках выступили мелкие бисеринки пота. Так они познакомились. Вначале были просто встречи, ни к чему не обязывающие. Потом встречи участились. Многое решила прошлогодняя поездка Григория в деревню, где жили родители Галины, которые не думали и не гадали, что их единственная дочь, студентка киевского института, станет женой военного. А что такое муж военный – родители знали: «По морям, по волнам, нынче – здесь, завтра – там…» И все-таки не перечили, видя, что намерения у Григория серьезные и что из семьи он порядочной (куда ни кинь, а дед – известный в стране академик – это что-то значит!..), к тому же рюмочкой парень не избалован, да и по службе дела идут хорошо. Отец Галины, Петро Санько, бригадир полеводческой бригады, после короткой беседы с дочерью и женой сказал: «Смотри сама, доченька. Тебе с ним жить… Если пришлись друг другу по сердцу – прими от нас с матерью родительское благословение. И будьте счастливы. Берегите друг друга…»

А вчера, уже поздно вечером, перед тем как уснуть, Галина со вздохом сказала на ухо Григорию: «Зимой нас будет трое…»

Соловей в ветвях вековой ивы, льющей свои белесые струи на мазанку, замолк. Из соседнего сада все еще доносились рулады. Сливаясь с дурманящим запахом отцветающих яблонь, они плыли за саманную изгородь и катились вниз, к Днепру. Медленно, незаметно для глаза, гасли далекие звезды.

Глава II

С левого, низинного берега Днепра, залитого зелеными лугами, Григорий и Галина любовались стоявшим на взгорье Киевом, точно нарисованным на золоте заката.

Расплавленный огненный мост, проложенный закатным солнцем, переливчато дрожал на волнах широкой реки и напоминал Григорию огненную пляску горящей на воде нефти. Григорий остановился и, козырьком приставив ладонь ко лбу, смотрел на город, четко вырисовывающийся силуэтами зданий на высоких пологих холмах.

– Если кукушка не обманула меня во сне, то еще долго будем приходить на этот берег и любоваться, как горит Днепр, подожженный солнцем. Ты только вглядись!

– А хату нашу видишь? – тихо спросила Галина.

– Вижу, – ответил Григорий, всматриваясь туда, куда показывала рукой Галина, хотя на самом деле не находил среди белых, похожих друг на друга деревенских хат, утонувших в зеленых садах, хату Галины.

– А иву в нашем саду? Смотри, какая она высокая. В целой деревне нет ей равных по высоте.

Напрягая зрение, Григорий долго всматривался в даль, где на двух холмах, прогибаясь в середине, растянулась Галинина деревня.

– Подожди, подожди… – Григорий крепко сжал руку Галины. – Неужели это наша ива? Никогда не думал, что ее можно увидеть отсюда.

– Дедушка говорил, что ей уже полтораста лет. А посадил ее дед моего деда.

Григорий еще с минуту постоял, глядя вдаль, потом обнял Галину, и они пошли в сторону пристани, где лениво покачивались на волнах моторные лодки и старенький прогулочный катер ждал очередных пассажиров.

– Знаешь, Галчонок, о чем я сейчас подумал? – рассеянно спросил Григорий.

– О чем? – Перекусывая зубами крепкую былинку, Галина снизу вверх смотрела на Григория.

– А ведь здорово, что мы родились с тобой в семнадцатом году! А я-то, я-то… Ты только вдумайся: надо же так подгадать, чтобы день рождения отмечать седьмого ноября?!

Из-за темного железнодорожного моста, перекинутого через Днепр, показалась огромная труба большого белого парохода, который тут же, как только нависший над ним железный скелет моста остался позади, протяжно и хрипло прогудел, и в этом гудке Галине послышалось радостно-трубное: «Про-нес-ло…»

– Сегодня, Гришенька, ты сплошная мелодрама. Таким я тебя еще не видела. Уж не закат ли вечерний на тебя так влияет?

– Нет, не закат.

– А что же?

– То, что в тебе забилось второе, маленькое сердце. Тебе этого не понять. Вы, медики, грубые материалисты. А у меня сейчас на душе такое умиротворение, что дьявольски хочется помечтать.

– О чем?

– О жизни. Ну вот, например, через неделю увезу я тебя к самой границе и начнется у тебя новая жизнь. Жизнь гарнизонной жены. – Григорий перевел взгляд на Галину, и выражение лица его из мечтательно-рассеянного стало озабоченным. – Перед отпуском я разговаривал с командиром полка. Он обещал пристроить тебя в нашу санчасть. Вначале поработаешь старшей медицинской сестрой, потом, через годик, наш военфельдшер капитан Артюхин должен уходить в запас. Будешь стараться – аттестуют на его место тебя.

– Боюсь я чего-то, Гриша… – Галина зябко поежилась и прильнула к плечу Григория.

– Чего бояться-то? С твоим-то дипломом? Сам профессор Бережной хвалил твои золотые руки.

Набежавший с Днепра холодный ветерок нагнал на оголенные руки Галины пупырчатые мурашки.

– В самих словах «гарнизонная жена» есть что-то непонятное для меня, даже чуть-чуть вульгарное. Чужое что-то в них есть, суровое, даже пугает…

– Об этом, Галчонок, говорить поздно. Ты уже жена военного и скоро будешь матерью ребенка, у которого отец – военный. Вот так-то, малыш! Мой дедушка в таких случаях говаривал: финита ля комедиа!.. – Григорий ласково потрепал щеку Галины.

Они подошли к пристани, купили в фанерной будке билет на катер и в ожидании очередного рейса прошли на старенький деревянный пирс, на дубовые сваи которого налипли темно-зеленые космы водорослей. Остановились у самой кромки. О замшелые сваи равномерно и всякий раз с задавленным шлепком бились волны. Оборвавшийся разговор посеял в душах Галины и Григория печальную недоговоренность, похожую на начало маленькой размолвки. Облокотясь на расшатанные перила, Галина молчала и рассеянно глядела в сторону противоположного берега.

Солнце уже скрылось за холмами, на которых разноцветными квадратами освещенных окон прорисовывались здания города; в некоторых из них огни еще не зажглись. Расплавленная золотая дорожка через Днепр растаяла, не оставив и следа от огненной пляски волн.

Кутаясь в широченные полы пиджака, Галина сказала:

– Холодно. Скорей бы домой.

С берега ветер доносил запахи рыбацких сетей, прелых водорослей и терпкий, слегка угарный душок горячего гудрона – очевидно, где-то совсем недалеко смолили лодку. Со стороны пристани, из-за фанерных торговых палаток, рыдала гармошка. Молодой и сильный голос с деревенской «переживательной» тоской пел:

…Не плачь, мой друг, что розы вянут, —
Они обратно расцветут,
А плачь, что годы молодые
Обратно путь свой не вернут…

«Очевидно, не здешний…» – подумал Григорий, вслушиваясь в переборы гармошки и пьяный голос поющего.

Посадка на катер длилась минуты две-три. В трюм спускаться Галина не захотела. Парень с гармошкой был не один, с ним была девушка, и, как видно, оба засиделись за столиком где-нибудь в чайной или в гостях.

Отдав швартовы, старенький, видавший виды катер отчалил от пирса, прощаясь с берегом пронзительно-дребезжащим сигналом.

Деревня Галины, растянувшаяся своими садами и огородами на двух покатых холмах, была уже не видна. А огни города вырисовывались все расплывчатее и тусклее.

Заметив, как Григорий старательно застегивал на пуговицы свой пиджак, наброшенный на плечи Галины, парень поставил гармошку на скамью, одним рывком снял с себя пиджак и закутал в него свою девушку, которая в ситцевом платьице без рукавов так продрогла, что у нее зуб на зуб не попадал. И сразу же, чтобы показать свою лихость и удаль и что этот холодный днепровский ветерок ему только приятен, он подчеркнуто небрежно расстегнул ворот рубашки и подставил крепкую и широкую грудь навстречу ветру.

Галина что-то сказала, но слова ее потонули в резком гудке встречного парохода, который на приветствие своего младшего речного собрата, прогулочного катера, басовито и равнодушие огрызнулся, как огрызается старый бульдог, отвечая на заливистый лай комнатной болонки.

Теперь уже, когда сумерки затопили Днепр и утонувший вдали Киев был повит сверкающей короной огней, этот огромный город на обрывистом берегу казался Григорию похожим на сказочную колесницу, в которую впряжены лихие кони с развевающимися на ветру огненными гривами.

А внизу, под копытами вздыбленно летящих коней, дремал Днепр, накрытый буркой звездной ночи. Как и тысячу лет назад, он спокойно и ровно дышал и катил свои воды к Черному морю.

«А ведь родился в крошечном озерце на Валдае, – подумал Григорий, вглядываясь в темень вод Днепра. – Уж не у его ли истока родилась песня “И колокольчик, дар Валдая, звенит уныло под дугой…”?»

– Опять о чем-то задумался? Что за воскресная прогулка! Весь день ты то философствуешь, то впадаешь в меланхолию. Больше не поеду с тобой за город.

Григорий оживился:

– Ты на Днепре родилась?

– На Днепре. А что?

– А ты все о нем знаешь?

– Странно… – Галина пожала плечами. – Что он – человек, что ли? Река как река, широкая, глубокая…

– И все?

– Разве этого мало?

– Хочешь, я расскажу тебе сказку о Днепре?

Галина зевнула, не успев прикрыть рот ладонью.

– Потом. Я сегодня дико устала. Даже слушать лень. Давай присядем.

Киев с его огнями окончательно потонул в вязкой ночной мгле. Впереди и слева в темноте тускло высвечивались редкие огоньки Галининой деревни. Галина и Григорий прошли по зыбкой палубе на корму, где все скамейки были пустые. Галина присела, а Григорий встал позади нее.

– Эту сказку ты нигде не прочитаешь. Ее сочинил я, когда был курсантом.

– Гришенька, сказки рассказывают на ночь. Вот доберемся до нашей мазанки, тогда и расскажешь. А сейчас сядь рядом, совсем замерзла.

Не расслышав слов Галины, Григорий проговорил:

– И все-таки родной матерью Днепра было и есть небольшое озерцо на Валдае. А ты ведь этого не знаешь.

– А дальше?

– Дальше на пути своем этот новорожденный богатырь примет в свои объятия десятки рек и сотни речушек. А когда он уже поднаберет силенок и молва о нем пойдет славная, в дружину его с правого фланга вольются войска Друти и Березины.

– А дальше? – Теперь в вопросе Галины Григорий уже почувствовал живой интерес.

– О, дальше у него будет серьезная стычка. Стычка не на жизнь, а на смерть. Когда он минует старинную Речицу, то на пути своем встретится с непокорной и своенравной Сожью. Померяется с ней богатырскою силою и возьмет над ней верх, подчинит ее своему имени и власти. После поединка с Сожью дружина Днепра станет еще сильнее. И дорога его станет шире.

Галина встала со скамьи и округленными от удивления глазами посмотрела на Григория.

– А дальше?

– Все это еще присказка, а сказка – впереди. Сама сказка начнется с того, как навстречу Днепру выйдет тихая красавица Припять. Низко поклонится богатырю и скажет: «Возьми меня сестрой милосердия, я буду тебе верной слугой. Я буду врачевать твои раны, я это умею делать хорошо». – Григорий закашлялся, поперхнувшись дымом. Видя, что Галина не сводит с него зачарованного взгляда, он речитативом, на манер былинного сказа, продолжал: – А под самым градом Киевом выйдет навстречу Днепру белокурая и бойкая красавица Десна, окинет своим ясным взглядом несметные полки Днепра и, гордо подняв голову, молвит ему: «Возьми меня, богатырь Днепр, в жены свои, я буду тебе верной подругой и пойду за тобой на край света. Плохо тебе одному, без жены, в пути твоем дальнем и тяжком». Могучий Днепр кивнет головой и даст знать: «Беру тебя, красавица Десна, в жены. Приглянулась ты мне и лицом своим и статью». – Глубоко затянувшись папиросой, Григорий нарочито сделал паузу, чтобы еще раз убедиться, что сказкой своей он расшевелил Галину. – Дальше рассказывать?

Галина в нетерпении взмахнула руками:

– Да ты что?! Конечно!

Катер подходил к пристани. Вахтенный матрос, в тельняшке, с тросом в руках, стоял на пирсе и, глядя в сторону вынырнувшего из темноты катера, делал стоявшему на мостике капитану какие-то знаки.

– О том, как богатырь Днепр приведет свою несметную рать к Черному морю, я доскажу тебе дома… – Последние слова Григория потонули в хриплом гудке пришвартовывающегося к пирсу катера.

Сразу же, как только Галина и Григорий поднялись на пологий холм и вошли в деревню, утонувшую в глухих, темных садах, на них с прохладным ветерком нахлынули дурманящие запахи крапивы. Откуда-то из-под ворот крайней хаты выскочили две шустрые неказистые собачонки и, чуть ли не хватая за пятки Григория и Галину, сопровождали их до середины деревни, где они свернули к Галининой хате. У калитки Григорий остановился и задержал на щеколде руку Галины.

– Хочешь, я испугаю этих дворняг так, что они до утра не вылезут из своих конур? – Григорий вытащил из кармана носовой платок и развернул его.

– А как?

– Очень просто, по-московски, как мы когда-то пугали Полкана нашего дворника. – С этими словами Григорий обеими руками резко выбросил перед собой развернутый носовой платок и, махая им вверх и вниз, стремительно кинулся на лениво побрехивающих собак, которые, стоя у дороги, продолжали свой хрипловатый дуэт.

При виде удирающих с поджатыми хвостами дворняжек, за которыми гнался Григорий, Галина залилась неудержимым смехом и даже вздрогнула, когда звякнуло кольцо калитки. Это была мать Галины, Оксана Никандровна. Она души не чаяла в зяте и терзалась, когда видела, как ее забота о нем и ухаживание смущали Григория.

– Куда это он кинулся? – спросила Оксана Никандровна, тревожно вглядываясь в темень улицы, в которой растаяли и собаки и Григорий.

– Та он же ненормальный! Собак вздумал пугать, – захлебываясь в смехе, ответила Галина.

Вернувшись к калитке, Григорий смутился: по глазам тещи он догадался, что Галина рассказала ей о его проделке. И чтобы как-то оправдаться перед тещей, Григорий, тяжело дыша, проговорил:

– А с ними только так. До того обнаглели, что за штаны хватают. Галину чуть не искусали.

На ужин Оксана Никандровна подала вареники со сметаной и достала из погреба большую чашку холодных моченых яблок. После того как Григорий неделю назад сказал, что в детстве он мечтал хоть раз в жизни досыта наесться моченых яблок, теща каждый раз к обеду и к ужину подавала чашку только что извлеченной из погреба моченой антоновки, которую Григорий, на радость Оксане Никандровне, ел с нескрываемой жадностью.

Когда после ужина выходили из-за стола, Оксана Никандровна метнулась вдруг в горенку и тотчас же возвратилась оттуда с синим конвертом в руке.

– Вот склероз!.. Чуть не забыла! Тебе, Гришенька. – И она протянула Григорию конверт.

Письмо было из Москвы, от деда, академика Казаринова. Читали его в мазанке. Задернув шторку окна, Григорий закрыл на крючок дверь, сел на кровать и разорвал конверт. Читал вслух. Затаив дыхание, Галина сидела рядом и тоже пробегала глазами по строчкам, написанным четкими, разборчивыми буквами.

Дед писал:

«Здравствуй, дорогой мой внук Гриша! С печалью сообщаю тебе, что на свадьбу твою приехать не мог по причине скорбной. Бабушка твоя Татьяна Аполлинарьевна скоропостижно скончалась от инсульта 5 марта 1941 года, за три дня до твоей свадьбы. На похороны тебя не звал и не сообщил эту горькую весть. Живет в народе поверье, что откладывать свадьбы – плохая примета. Но так как человек я старый, то и решил по старинке не смешивать свадьбу с похоронами. Похоронили бабушку на Новодевичьем кладбище, рядом с ее отцом. Трудно мне, Гришенька, сейчас одному. Да и годы мои уже немалые – в июне стукнет 78. А смерть бабушки заметно расшатала здоровье. Один остался, кругом один. Кроме тебя, из рода Казариновых больше никого у меня нет.

Приглашаю вас с молодой женой к себе в гости. Отдохнете на даче, покупаетесь, послушаете наших подмосковных соловьев.

Мой сердечный привет Галине Петровне. Остаюсь любящий тебя твой дедушка Д. Казаринов.

Когда будете выезжать – дайте телеграмму, я вас встречу.

Чтобы не омрачать этим разговором нашу предстоящую встречу, сообщаю тебе, Гриша, что две недели назад я составил в пятой нотариальной конторе г. Москвы завещание на тебя. Все, что мне принадлежит (квартира в Москве, дача в Абрамцеве, автомобиль, библиотека и ценности, а также сбережения в сберкассе № 1763 г. Москвы), после моей смерти будет принадлежать тебе, моему единственному кровному и законному наследнику.

А вообще ты не думай, что я тороплюсь на Новодевичье. У меня еще много незаконченных дел, которые важны для науки и для государства. Да и из роду-то мы, Казариновы, долгожителей. Дед мой, твой прапрадед, прожил сто три года.

Еще раз примите мой поклон и пожелания добра и счастья в вашей семейной жизни.

Жду вас. Очень жду».

Перед глазами Григория как живая предстала бабушка. Высокая, тонкая и почти всегда в черном.

Григорий спрятал письмо в планшет.

– Поедем? – спросил он, глядя поверх головы Галины.

– Решай сам.

– Нужно же мне показать деду его богатую наследницу, – с грустной улыбкой проговорил Григорий.

– Постыдился бы.

– Что-то душно. Открой окно.

Галина отдернула цветастую занавеску и распахнула окно. Они вышли в сад. Сели на скамейке под ивой, поникшие струи ветвей которой спускались к самой изгороди. Днем с этого места Днепр был виден далеко. Сейчас, ночью, он напоминал бархатно-черную бездну, усеянную россыпью огней.

– Ты хотел досказать сказку про Днепр, – напомнила Галина, кутаясь в платок.

– Я рассказал тебе про цветики Днепра, а ягодки уплыли в Черное море.

– Что это за ягодки?

– В волнах своих Днепр вынес в мировой океан все радости и печали славянских народов. Много крови и слез пролилось в его воды. Какие только не видел он баталии!..

В соседнем дворе прогорланил петух, испугав Галину. Ему откликнулся другой. По деревне прокатилась разноголосая петушиная перекличка.

Внизу, на Днепре, перемигивались красные маяки. Отцветающий сад дышал застоявшимся духовитым настоем. Григорий встал со скамьи и подошел к плетню, за которым начинался обрывистый спуск к реке. Неслышно ступая, сзади к нему подошла Галина. Снизу тянуло холодком.

– На катере мне в голову пришла одна мысль. – Вглядываясь в темень, повисшую над рекой, Григорий задумчиво продолжал: – Жизнь нас с тобой, Галчонок, будет бросать по морям, по волнам. И все-таки, где бы мы ни были, никогда не будем забывать этот днепровский берег, хату, где родилась ты, и нашу иву.

– Ты романтик.

– А разве это плохо? – Григорий притянул к себе Галину. – Послушай, только не перебивай. Представь себе, что нам по пятьдесят.

– В каком году это будет?

– В шестьдесят седьмом. Давай условимся: что бы с нами ни случилось, в шестьдесят седьмом году придем на эту кручу и поклонимся Днепру.

– А ты не разлюбишь меня старую, седую, пятидесятилетнюю?

– Мы никогда не будем старыми.

– Какое сегодня число? – с нежностью в голосе спросила Галина.

– Двадцатое мая.

– Запомним это число.

…Разбудили их рано, на рассвете. В голосе матери, которая постучала в окно мазанки, Галина почувствовала тревогу.

– Галю, открой… Грише телеграмма.

Галина вскочила с постели и, спросонья не сразу нащупав крючок, распахнула окно. Проснулся и Григорий. Слово «телеграмма» сразу смахнуло сон. «Уж не случилось ли что с дедом?» – подумал он.

– «Приказываю немедленно прибыть часть тчк Отпуск прерывается тчк Командир части», – прочитал Григорий.

До конца отпуска оставалось еще двенадцать дней.

– Что же это такое, Гриша?

Григорий ничего не ответил. Он быстро натянул шаровары, на ходу сунул ноги в тапочки, набросил на плечо полотенце и побежал к Днепру.