Kitobni o'qish: «Поэтика биосферы», sahifa 4

Тредиаковский высказывает мысль об уникальность Земли:

 
Темнеет свет ума: нет сил обнять пространство!
Но буде звезды все имеют только свет,
А множества Земель, подобных нашей, нет
 

(Феоптия, эпистола 2)

Это высказывание перекликается с концепцией французского ученого Жака Моно (Monod, 1971) о том, что биосфера и человек являются уникальными продуктами космической эволюции, подобных которым не существует во Вселенной.

Важная особенность творческого наследия Тредиаковского: сохранение ряда созданных им текстов и образов в поэтической памяти, как современных ему авторов, так и последующих поколений поэтов (табл. 5.5).

Ломоносов

В текстах Ломоносова упоминается 66 объектов флоры и фауны, с преобладанием видов животного мира. Виды доминанты: лев, орел, лавр. В большинстве случаев в семантике доминирующих видов преобладает аллегория. Образы орла (герб России) и льва (герб Швеции) часто используются в героических одах, прославляющих победу российских войск. Лавр – венок победителю.

 
Младой Орел уж льва терзает
 

(Ломоносов, 1959; стих. 22, 1741)

 
Венцем, порфирою блистает,
Покрыта лаврами глава
 

(стих 149, 1748)

В качестве вида индикатора поэтики природы Ломоносова может быть выбран кузнечик

 
Кузнечик дорогой, коль много ты блажен,
Коль больше пред людьми ты счастьем одарен!
Препровождаешь жизнь меж мягкою травою
И наслаждаешься медвяною росою.
Хотя у многих ты в глазах презренна тварь,
Но в самой истине ты перед нами царь:
Ты ангел во плоти, иль, лучше, ты бесплотен!
Ты скачешь и поешь, свободен, беззаботен,
Что видишь, всё твое; везде в своем дому,
Не просишь ни о чем, не должен никому.
 

(Ломоносов, 1959; стих. 258, 1761)

Отметим дискуссионность мнения о вторичности этого произведения, являющегося якобы просто переводом древнегреческого текста о цикадах. Интересно, что в данном стихе кузнечик представлен перед человеком как царь, т. е. не человек, а именно кузнечик, один из видов фауны, по представлению поэта и ученого является истинным царем природы. Также, как и реальное существо, идеальный образ обитает в «мягких травах». Идеализируется рацион животного, питающегося в реальных условиях преимущественно мелкими насекомыми, а в случае их недостатка, переходящего на цветы и травы. Однако, главное в стихотворении не материя, а сознание. Кузнечик больше людей счастлив, свободен, беззаботен. Весь мир принадлежит ему, он «везде в своем дому». В отличие от человека он ничего не просит, никому не должен. Здесь просматривается второе дно стихотворения, вторая сюжетная линия, сопоставляющая поэта и кузнечика, чувство усталости и разочарования поэта от неустроенности человеческой жизни, зависимости от сильных мира сего. Что уж можно ждать от жизни, если даже такое мелкое существо как кузнечик более счастлив в ней, чем человек. Приведенное стихотворение – один из первых поэтических образов кузнечика, встречающихся в стихах последующих поколений русских поэтов (Державин, Полонский, Хлебников, Заболоцкий, Чижевский, Соснора).

 
Счастлив, золотой кузнечик,
Что в лесу куешь один!
На цветочный сев лужечик,
Пьешь с них мед, как господин;
 
 
Чист в душе своей, не злобен,
Удивление ты нам:
О! едва ли не подобен,
Мой кузнечик, ты богам!
 

(Державин, Кузнечик, 1802)

 
Не сверчка нахала, что скрипит у печек,
Я пою: герой мой – полевой кузнечик!
Росту небольшого, но продолговатый;
На спине носил он фрак зеленоватый;
Тонконогий, тощий и широколобый…
Был он сущий гений – дар имел особый:
Музыкантом слыл он между насекомых
И концерты слушать приглашал знакомых.
 

(Полонский, Кузнечик-музыкант, 1859)

 
Крылышкуя золотописьмом
Тончайших жил
Кузнечик в кузов пуза уложил
Прибрежных много трав и вер
 

(Хлебников, Кузнечик, 1907–1908)

Разнообразны черты образа и грани деятельности кузнечика: «едва ли не подобен богам» (Державин), «кузнечик-музыкант» (в поэме Полонского), вид поэтического биоценоза (Хлебников), «маленький работник мирозданья» (Заболоцкий), демиург, «воздвигающий воздух, переключающий маяки, лечущий ночь, ремонтирующий моря» (Соснора).

Один из наиболее проникновенных образов этого древнего существа создан Чижевским в шедевре биосферной поэтики «Преображение»

 
По синему ветру,
Сквозь Солнце и небо,
Прозрачною дымкой
Плывут облака.
 
 
Лежу я под вишней,
А рядом кузнечик,
Взлетая, танцует
В траве трепака.
 
 
Лишь веки смыкаю —
Свершается чудо:
И быстрый кузнечик —
Мой маленький брат.
 
 
Мы вместе играем,
Мы вместе летаем,
И крылышки наши
Лучи шевелят.
 
 
Земля – мое счастье!
Земля – моя радость!
В какие глубины
К тебе я проник!
 
 
И если прохожий
Окликнет случайно
Неведом мне будет
Родимый язык.
 

(Чижевский, Преображение, 1920)

Образ кузнечика здесь, также, как и у Ломоносова, соотносится с личностью поэта. Изображение дается на космическом фоне «синего ветра, Солнца и неба, плывущих облаков». После такого масштабирования происходит переключение на более мелкий масштаб ареала обитания кузнечика и человека, свершается чудо создания гармонии, чувства родства, общего языка двух существ, проникновения в глубинный мир земной природы. Временами кажется, что гениальный Ломоносов, перевоплотился в древнее биосферное существо, описанное им в своем стихотворном послании, и помогает теперь родственной душе – гениальному ученому и поэту Чижевскому проникнуть в тайны мироздания.

Наряду с масштабными одами, в поэтических текстах Ломоносова присутствуют малые формы – стихи-фрагменты, состоящие из нескольких строк и даже одной строки (моностихи). В одном из таких фрагментов дано описание трофической цепи, ключевого понятия экологии.

 
Гоняет волка лев, а волк гоняет козу,
Коза гоняется за мягкою травою.
 

(Ломоносов, 1959, стих 112, 1747)

Трофическая цепь в данном случае включает: траву – травоядное животное – хищник первого порядка – хищник второго порядка. Фундаментом трофической цепи являются организмы автотрофы (растения), создающие биомассу за счет солнечной энергии и земных неорганических соединений.

 
Как на сих горах червленой
Начинает свет зари
Сыпать по траве зеленой
Злато, искры и огни
 

(Стих 2, 1738)

 
Бездонный океан травой как луг покрыт
 

(Стих. 256, 1761)

Доминирующими образами природы в стихах Ломоносова являются небо, земля, море, солнце.

Один из ключевых образов – солнце. Семантика этого образа многолика: космическое тело, источник света и тепла, эмблема царственного величия (термин Панова), мифологическая сказочная колесница.

 
Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов,
Несчетны солнца там горят,
Народы там и круг веков
 

(Стих 31, 1743)

 
С горящей, солнце, колесницы,
Низвед пресветлыя зеницы,
Пространный видишь шар земной,
В Российской ты державе всходишь,
Над нею дневный путь преводишь
И в волны кроешь пламень свой;
 

(Стих 42, 1745)

 
Астроном весь свой век в бесплодном был труде
Запутан циклами, пока восстал Коперник,
Презритель зависти и варварству соперник;
В средине всех Планет он солнце положил,
Сугубое земли движение открыл:
Однем круг центра путь вседневный совершает,
Другим круг солнца год теченьем составляет.
 

(Стих 191, 1752)

Образ солнца, света, многократно повторяясь, дает оде Ломоносова внутреннее единство. Это и «российско солнце на восходе», «твой блещет свет», солнечные лучи, сияние, солнечная ясность, и производные слова – светло, светило, и синонимы света – заря, молниевидный блеск, лики перуна. В результате ода как бы наполняется солнечно-космическим содержанием.

Впервые в русской, а возможно и в мировой поэзии, солнце у Ломоносова является объектом научного исследования. Им формулируется научная гипотеза о раскаленном огненном океане, вихревой природе солнца.

 
Когда бы смертным толь высоко
Возможно было возлететь,
Чтоб к солнцу бренно наше око
Могло приближившись возреть,
Тогда б со всех открылся стран
Горящий вечно Океан.
Там огненны валы стремятся
И не находят берегов,
Там вихри пламенны крутятся,
Борющись множество веков;
Там камни, как вода, кипят,
Горящи там дожди шумят.
 

(Ломоносов, 1959;

Стих 30, 1743)

В статье, посвященной открытию Ломоносовым атмосферы планеты Венеры во время полного солнечного затмения, включены стиховые тексты о гелиоцентрическом строении солнечной системы.

Научные аспекты поэтики Солнца получили в дальнейшем существенное развитие в научном и стиховом творчестве ученого и поэта Чижевского, открывшем влияние солнечной активности не только на биосферные, но и социальноисторические процессы: «Чем ближе к Солнцу, тем ближе к Истине» (Чижевский, 1924, с. 70).

Семантика стихового слова, словесный ярус поэзии Ломоносова, в значительной мере основана на «сопоставлении двух языковых стихий», контрастах в использовании абстрактного и конкретного, праздничного и повседневного, духовного и материального, высокой славянской лексики и обычных будничных слов. За счет контрастов в одах Ломоносова происходит предельное перенапряжение отдельных стиховых фрагментов, возникают всплески «протуберанцев, взлетающих над уровнем строки» (Панов, 2017, с.44, 64).

Для стиховых произведений Ломоносова характерно использование поэтического вымысла, вымышленного изображения природных объектов и даже отвлеченных понятий подобным человеку и другим живым существам. Например, заря (богиня Аврора) сыплет свет «в поля, в леса, во град, в моря», «владеет тишина полями», «внимая нечто ключ молчит», «в долине тишина глубокой». В последующем, уже в двадцатом веке, этот прием вымышленного изображения, поэтической трансформации реальности широко использовал Виктор Соснора.

 
а майка хлопала крылом, как аист…
 

(Соснора, 2011, с.314)

Тынянов отмечает важную закономерность в конструкции оды у Ломоносова, которая строится на основе наибольшего эмоционального воздействия, связывая слова не по основным признакам, а таким образом, что при этом получают особую важность второстепенные признаки значения (Тынянов, 2002, с.83). Фактически это важный шаг на пути к многомерности стихового слова. Характерно использование конструкций, «прилучение», по терминологии Ломоносова, с затемнением основных признаков стихового слова и выдвиганием второстепенных. Например, в случае соединения или сближения слов с далекими основными признаками. Стих Ломоносова строится по принципу перенесения образа на как бы «несвойственное», не подобающее ему место. Путем «сопряжения далековатых идей» узаконивается соединение далеких по значению слов. При этом выдвигается на передний план звуковое, а не смысловое (предметное) сопряжение слов.

 
Восторг внезапный ум пленил,
Ведет на верьх горы высокой,
Где ветр в лесах шуметь забыл;
В долине тишина глубокой.
Внимая нечто, ключь молчит,
Которой завсегда журчит
И с шумом вниз с холмов стремится.
Лавровы вьются там венцы,
Там слух спешит во все концы;
Далече дым в полях курится.
 

(Ломоносов, 1959; Стих. 4, 1739)

В одах Ломоносова эмоции то нарастают, приобретая грандиозность благодаря перенапряжению, то снижаются, предусматриваются «отдыхи, более слабые, бледные места». По образному выражению Тынянова «вспышки Ломоносова – то тут, то там в стиховой стихии XIX века», и в особенности в геологических сдвигах поэзии XX века (Тынянов, 2002, с.367, 426).

Завершая рассмотрение вопросов поэтики Ломоносова, приведем строки Велимира Хлебникова о его титанической (пассионарной) деятельности.

 
Заметим кратко: Ломоносов
Был послан морем Ледовитым,
Спасти рожден великороссов,
Быть родом, разумом забытым.
 

(Харджи-Тархан, Хлебников, 2021, том 3, с. 126)

Державин

В текстах Державина упоминается 165 объектов флоры и фауны, с преобладанием видов животного мира (около 70 %). Виды доминанты: орел, розы, конь, дуб, лавр, встречающиеся в текстах более 30 раз. Не менее 20 раз упоминаются соловей, лев, собака, волк, змея, комар, пчела. В семантике видов, что характерно в целом для поэзии восемнадцатого века, часто преобладает аллегорическое или бытовое значение.

 
По северу, по югу
С Москвы орел парит;
Всему земному кругу
Полет его звучит.
 

(Заздравный орел, 1795; Державин, 1957)

 
Нам лавр и розы расцветают
На мавзолеях у вождей,
 

(Водопад,

1791–1794)

Широкую популярность приобрели сатирические строки Державина об осле.

 
Осел останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает, ушами.
 

(Вельможа, 1794)

Наряду с этим виды флоры и фауны фигурируют как природные объекты.

 
Там степи, как моря, струятся,
Седым волнуясь ковылем;
Там тучи журавлей стадятся,
Валторн с высот пуская гром;
 

(Благодарность Фелице, 1783)

 
Смотри: в проталинах желтеют,
Как звезды, меж снегов цветы;
 

(К музе, 1797, с.250)

 
Ряду видов посвящены отдельные произведения.
Душа моя! гостья ты мира: не ты ли перната сия?
 

(Ласточка, 1792, 1794)

 
Запоешь про солнце красно, запоешь ты про зарю
 

(Пеночка, 1799)

 
Какая громкость, живность,
ясность в созвучном пении твоем
 

(Соловей, 1795)

В «домовитой милосизой» ласточке воплощается душа поэта. Пение пеночки – вестник зари. В пении соловья – свист, звон, «перекаты от грома к нежности». Рассыпной трели птицы внимает очарованная луна, молчит изумленная пустыня, «стоящий холм чело нагнул».

Предметом поэзии Державина является и такое мелкое существо как комар, «не последний из звеньев в общей цепи всех твореньев»,

 
В микроскопе он, поверь,
На ходулях дивий зверь;
Хоботом – слону подобен;
По крылам – дракон всем злобен;
О шести ногах кулик;
Тощ и мал, а льва тревожит;
 

(Похвала комару, 1807)

В ряде произведений происходит концентрирование образов биосферы (табл. 5.6), по сравнению со средним уровнем встречаемость образов флоры и фауны в них возрастает от 2 до 5 раз.

Ода «Бог». В этой оде, излагающей поэтику троицы, Державин совершает одно из наиболее значимых открытий. Поэтическая формулировка образа троицы дается сразу, в первых строках оды

 
О Ты, пространством бесконечный,
Живый в движеньи вещества,
Теченьем времени превечный,
Без лиц, в трех лицах Божества,
Дух всюду сущий и единый,
 

(Бог, 1784)

Автор поясняет, что в «трех лицах Божества» он «разумел тут три лица метафизические; то есть: бесконечное пространство, беспрерывную жизнь в движении вещества и неокончаемое течение времени» (Державин, 1957, с.381). Этот первоначальный образ троицы приобретает в последующем дополнительное осмысление и развитие. Формулируются три уровня «беспрерывной жизни»: человек, земная биосфера и космос. И все эти уровни интегрируются в единый образ на разных пространственно-временных масштабах.

 
Измерить океан глубокий,
Сочесть пески, лучи планет,
Хотя и мог бы ум высокий,
Тебе числа и меры нет!
 
 
Хаоса бытность довременну
Из бездн Ты вечности воззвал;
А вечность, прежде век рожденну,
В Себе Самом Ты основал.
 
 
Как искры сыплются, стремятся,
Так солнцы от Тебя родятся.
Как в мразный, ясный день зимой
Пылинки инея сверкают,
Вратятся, зыблются, сияют,
Так звезды в безднах под Тобой.
 

В 110 строках оды образы человека, земной природы и космоса встречаются 160 раз, т. е. практически в каждой строке фигурирует образ троицы. Такое концентрирование обеспечивает внутреннее единство произведения, создает исключительный эмоциональный накал, изложение оды приобретает характер божественного озарения. Повторяемость человеческого, биосферного и космического примерно равномерна, с небольшим преобладанием космической семантики (Бога духа).

В изложении движения жизни автор использует полярные понятия: свет и тьма, возвышенное и земное, бесконечное и малое.

 
Как капля, в море опущенна,
Вся твердь перед Тобой сия;
Но что мной зримая вселенна,
И что перед Тобою я? —
В воздушном океане оном,
Миры умножа миллионом
Стократ других миров, и то,
Когда дерзну сравнить с Тобою,
Лишь будет точкою одною;
А я перед Тобой – ничто.
 

В дуализме бесконечного и малого, божественного и земного происходит перетечка полярных образов. Точка становится бесконечностью, Бог воплощается в человеке.

 
Ничто! – Но Ты во мне сияешь
Величеством Твоих доброт;
Во мне Себя изображаешь,
Как солнце в малой капле вод.
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества,
Я средоточие живущих,
Черта начальна Божества.
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю;
Я царь, – я раб, – я червь, – я бог!
 

В последней строке различные облики жизни, сотворенной Создателем, как бы воплощаются в человеке, авторе божественной оды.

Существует мнение о противоречии между возвышенно-монументальной интонацией оды и финалом, констатирующем слабость, ничтожность человека по сравнению с божественными силами. На наш взгляд, это кажущееся противоречие. Акцент в финале делается на необходимость возвышаться к Богу, несмотря на «безмерную разность» с Создателем.

 
Но если славословить должно,
То слабым смертным невозможно
Тебя ничем иным почтить,
Как им к Тебе лишь возвышаться,
В безмерной разности теряться
И благодарны слезы лить.
 

Поэт благодарит Бога за то, что удалось выразить хотя бы отчасти «неизъяснимое, непостижное», что и составляет сущность поэзии. Ода «Бог», это, прежде всего, поэтическая интерпретация тайны троицы. В этом суть художественного открытия Державина.

Говорящая живопись. Для стихового слова Державина характерны контрасты: «среди дряхлеющей вселенной», «воссел на мшистый пень под дубом многолетним». Сочетание в одном произведении прозаического и поэтического, отвлеченных понятий и быта.

 
Богоподобная царевна
Киргиз-Кайсыцкия орды!
 
 
А я проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преображая в праздник будни
Кружу в химерах мысль мою
 

(Фелица, 1782)

Стиховое слово еще не стало двумерным, как в девятнадцатом веке. Доминирует основное предметное значение, как правило, не допускающее двойственных истолкований, «просвечивания одного через другое» (Панов, 2017, с.59). Богатство семантических оттенков достигается у Державина через цвет и звук. Поэзия Державина становится говорящей живописью, природа – живописной картиной. Через цвет и звук происходит погружение читателя в мир «коллективных эмоций», передача в слове зрительного образа, живопись словами.

 
Грохочет эхо по горам,
Как гром, гремящий по громам
 

(Водопад, 1791–1794)

В результате происходит развитие семантики стихового слова, создаются предпосылки для формирования его многомерности, эмоционального скрытого смысла слова. Еще один пример:

 
Замолкло леса бушеванье,
Затихла тише тишина.
 

(Тоска души, 1810)

Тынянов отмечает, что здесь наличность звуковой метафоры (тих-тиш-тиш) отступает на второй план перед фактом троекратного повторения одного и того же корня, при этом момент отличия в семантике слов «столь же важен, сколь и момент сходства» (Тынянов, 2002, с.131).

Радуга в цветовом спектре Державина представлена пятью цветами. Нет оранжевого и фиолетового. Отсутствие этих непопулярных для поэзии восемнадцатого и даже девятнадцатого века цветов, отчасти восполняется янтарным и лиловым цветом. Наряду с цветами радуги встречаются золотой, белый, черный, серый, серебряный и др.

Обилие семантических оттенков достигается конструированием двойных и тройных сочетаний цветов, а также словами-неологизмами – милосизая птичка, огнезеленый сыч.

 
Черно-зелены в искрах перья
Лазурно-сизо-бирюзовы
На каждого конце пера
 

(Павлин, 1795)

 
Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд
 

(Евгению. Жизнь Званская, 1807)

Прием конструирования цветов из слов с контрастными предметными значениями в дальнейшем широко использовался поэтами двадцатого века: «близоруко-голубой», «волнисто-белый», «громадно-черный», «упорно-синий» (Хлебников); «спокойно-золотой», «зелено-шумный», «синенеобъятный» (Чижевский); «алюминиевый перламутр», «чугунно-красный» (Соснора).

Река времен. Это последнее стихотворение Державина. Образ реки используется для передачи ощущения необратимости времени. Все течет, все меняется, в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Предельно точная формулировка, приписываемая античному мыслителю Гераклиту. Вроде бы об этом говорит и Державин.

 
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
 
 
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
 

(6 июля 1816, Державин, 1957)

Всё неизбежно подвергается забвенью, все дела людей, даже то, что имеет шанс остаться. Полная безнадежность, по мнению ряда интерпретаторов. Однако, афоризм Гераклита имеет продолжение: …тем не менее мы входим в эту реку и дважды, и трижды, и сколько угодно раз (Воробьев, 1973). Также имеют творческое продолжение и замечательные стихи Державина, вновь совершившего поэтическое открытие, как и в оде «Бог». Проникнувшего в суть необратимых процессов мироздания.

А это продолжение Хлебникова. Образы и мысли о «реке времен» Державина, ее отображении «в гибком зеркале природы».

 
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды – невод, рыбы – мы,
Боги – призраки у тьмы.
 

(Хлебников, 1915)

Восемнадцатый век протягивает руку поэту двадцатого века. Однако не будем забегать вперед. Остановимся на биосферных аспектах поэзии девятнадцатого века.