Kitobni o'qish: «Судьба такая»
I
До поры до времени всё складывалось неплохо у Павла Воеводова: крестьянский паренёк сумел выбиться из беспросветной деревенской жизни с её неизменно однообразным ритмом – вспахали, посеяли, урожай собрали, плюс каждодневная рутина – скотину покорми, подои, и хлев почисти, крышу аль плетень почини. И так всё время. Пока сами для себя куда ни шло, а потом колхоз – там день отработай за палочки, а вечер – в своём хозяйстве. Павлу хотелось большего, семь классов всё-таки окончил. Поэтому, когда стали вербовать в школу ФЗУ, и не в близкий от родительского дома Гомель, а в казавшийся таким далёким, чуть ли не за двести вёрст от дома, Бобруйск, он долго не раздумывал – смелый шаг для паренька, который дальше райцентра нигде не бывал. Хотя тогда Павел плохо представлял себе, что это за штука такая – фабрично-заводское ученичество. Думал вначале, что просто школа при заводе в городе, оказывается, не то совсем. Учили там заводским специальностям, на фрезеровщиков и токарей. Но раз пошёл, то учился, старался, как мог. Только знал: фрезерный станок – не его это, он хотел из деревни на волю, а тут тебе стой да стой около этой крутящейся бандуры. И вот когда появилась возможность уйти на другие курсы, ушёл, не раздумывая долго. На курсах тех учили всему на свете и ничему конкретному, они числились при инспекции труда, там обучали тому, что и так было понятно, – как оберегать здоровье рабочих, избегать несчастных случаев. Но Павел старался, поэтому по окончании его усилия оценили и отправили заведовать только что открывшейся школой ФЗУ – о таком пару лет назад он и мечтать не мог. В общем, хорошо пошёл в гору молодой специалист, казалось, теперь должен зубами землю грызть и только подниматься по карьерной лестнице.
Там, на новом месте работы, Павел встретил Лиду. Никогда раньше за женским полом не гонялся – то времени не было, то стеснялся. А тут и гоняться не надо было. Снял угол в доме её родителей. Дом большой, просторный, говорили, что деньги на такое жилище, отец Лиды – Игнат заработал в Америке. Сам он занимался портновским делом, но заказы поступали не всегда, посему доход от постояльцев уголка залы за занавесочкой порой бывал очень кстати.
Три дочери было у Игната и Авдотьи, да ещё сын Александр, почти ровесник Павла, они стали приятелями. Из дочерей две уже в невестах ходили, одна – Лида даже считалась перестарком, она на шесть годов раньше Павла родилась. Только его это совершенно не смутило. Красивая, высокая и статная, с добрым, мягким характером, она полностью покорила Павла. Много зимних вечеров просидели они вдвоём за чашкой чая, рассказывали друг другу о себе, а Лида ещё книжные истории знала: успела закончить в старые годы городское училище, там и привили любовь к русской литературе. Все в семье Побылых постепенно привыкли к этим поздним, далеко за полночь, посиделкам постояльца со старшей дочерью, ничего зазорного в них никто не видел, лишь средняя дочь – Зина обижалась, что не на неё Павел внимание обращает, она-то моложе, а Лиде уж, чай, двадцать девятый год скоро пойдёт. Только Павел чужие годы не считал. Раньше он всерьёз не задумывался о женитьбе, а тут решил для себя вопрос и по весне попросил, как водится, у родителей Лиды руки дочери. Те, конечно, не возражали. Согласилась и сама Лида. Но свадьбу сыграть быстро не успели – призвали жениха в армию, служил в городе Ржев, в авиации. Поэтому торжество справили, только когда Павел приехал на побывку. Справили скромно, в церкви обвенчались, хотя на всех местах работы и службы жениха старорежимные обряды не приветствовались.
Павел Воеводов в годы срочной службы. 1933 или 1934 год 
Жизнь шла как по накатанной у Павла – учился, женился, на срочную пошёл, после демобилизации остался во Ржеве – в настоящем городе, не чета маленькому Петрикову, где он познакомился с Лидой. Там, на новом месте, он стал работать на железной дороге, детей с женой завели, двух симпатичных девочек. Только вот теперь, через восемь лет после свадьбы, в сорок первом, опять, уже во второй раз, совершил он совсем нелогичный поступок. Как тогда, в декабре тридцать девятого, взял и ушёл добровольцем в Красную Армию, хотя судьба сделала его путейцем, а им всем давали бронь. Но в тридцать девятом Лида смогла понять его. Были неприятности на работе, авария на станции, начальник спешил свалить ответственность на своего помощника, поэтому финский фронт, может, спас Павла от беды. Но нынче кто погнал его со спокойной должности старшего ревизора на смерть? На этот вопрос ответа не было даже у Павла. Лида, как всегда, промолчала, только спросила: «Как же мне с двумя-то? Как справиться? Как прокормить?» Павел подбодрил растерянную жену, мол, деньги присылать буду, не печалься, с Финской вернулся и с этой возвращусь. Почему он ушёл, зачем оставил семью, работу, тоже нужную и полезную, сам понять не мог. То ли потрясение сильное испытал, когда война началась, то ли пример других подействовал, то ли осознал, насколько всё серьёзно в этот раз. Павел объяснить толком свой поступок не мог, войну ждал, несмотря на казённые слова о дружбе с Германией. Семья ему всегда дороже чужого мнения была, но хотелось нашу победу ускорить, ведь всего в стране много, мы должны победить подлого, вероломного врага. Нужно приложить к этому свои знания и силы. Нужно иногда рисковать всем тем, что у тебя есть, ради Родины, ради своего народа. Так, во всяком случае, хотелось думать. Но порой Павлу казалось, что вовсе не было никакого объяснения. Просто посчитал – так надо, и сделал, а семья осталась без кормильца, без отца семейства, вот какая палка о двух концах выстругалась.
Почти два месяца уже прошло с того дня, когда он, по дороге со смены домой, завернул в райвоенкомат и написал заявление с просьбой принять его в ряды РККА. Павел Петрович Воеводов вместе со своим взводом ехал в больших ЯАЗовских грузовиках по ухабистому шоссе. Всю дивизию срочно сняли с запасных позиций подо Ржевом и спешным порядком отправили на фронт, назначение пока знали только в штабах, но по направлению движения вслед за заходящим солнцем все понимали, куда держат путь машины с кузовами, заполненными людьми в военной форме.
Выехали под ночь, чтобы не стать мишенью для шаривших по дорогам в поисках очередных жертв «мессершмиттов» и «юнкерсов». Завтра или послезавтра их ждал фронт, кого-то смерть, кого-то увечье, ранение, госпиталь, кого-то просто окопная грязь и ежеминутное ожидание своего последнего мгновения. Павел уже не испытывал такого оптимизма, как два месяца назад, наслушался разных историй об этой войне, по большей части очень невесёлых, даже мрачных. Но жене и старшей дочери, чуть ли не каждый день бегавшей на первое место службы повидать папу, неизменно говорил: «Это не надолго, вот увидите, скоро всё образуется, погонят наши немцев обратно в их поганую Германию!» Но что-то не гнали и не гнали, Павел Петрович не мог спокойно выжидать и смотреть, как всё само собой образуется. В начале августа он перевёлся из батальона аэродромного обслуживания во Ржеве в боевую часть и, как на финской войне, получил стрелковый взвод под начало. Не мог больше спокойно слушать печальные сводки Совинформбюро, должен был сам бить фашистов, сам изгонять их с нашей земли, хотя знал, понимал, как дорого это будет стоить.
Стемнело, клонило в сон, бойцы в кузове, наверное, закемарили. Сидевший в кабине рядом с ним помкомвзвода тоже тихо посапывал, несмотря на тряску. Кто-то из них двоих должен не спать – мало ли что, фронт близко. Воеводов решил не будить подчинённого – когда станет совсем невмоготу, тогда тот сменит своего командира. Водитель попался хмурый и неразговорчивый, жаль, ведь за беседой время быстрее бежит, даже черты лица его в темноте рассмотреть как следует не удалось, чётко вырисовывался только курносый профиль с глубоко посаженными глазами. Что ж не хотел поддержать беседу шофёр – ничего не поделаешь, может, стесняется командирских петлиц младшего лейтенанта, подумал Воеводов, значит, оставалось лишь смотреть в окно.
Водитель молчал, а жаль. На самом деле им было о чём поговорить. Потому что Гриша Пескарёв оказался земляком Воеводова, тоже гомельский, только из другого районного центра – из Ветки, – старинного, с почти трёхсотлетней историей, староверского местечка. Тогда, в те давние годы, предки Гриши рванули из России в Польшу, не приняв никониановскую церковную реформу, и поселились на берегу тихого и неширокого Сожа, в паре десятков километров от Гомеля, ну а от родового гнезда Воеводовых около райцентра Буда-Кошелёво расстояние ненамного больше – вёрст сорок напрямую. На фронте всегда радовались землякам – всё-таки какая-никакая, а ещё одна тонкая ниточка, связывавшая с малой Родиной.
И мысли, беспокоившие Гришу Пескарёва, бывшего шофёра районной стройбазы, были сходными тем, что буравчиком сверлили в голове Павла: бои шли недалеко от родных мест, а там батька с матерью оставались, младшие сёстры, не ровён час сдадут эти земли немцу. У Воеводова тоже отец, мать и самый младший брат вот-вот могли оказаться в оккупации; как там сложится их судьба? Отец не из тех, кто станет терпеть произвол и насилие. Павел даже не решился посоветовать родителям ехать к Лиде, когда на седьмой день войны немцы заняли Минск, всем вместе им было бы легче, даже если придётся покинуть Ржев. Да куда там, разве можно заставить стариков бросить хозяйство? Павел и не пробовал поэтому, но в глубине души жалел, что не попытался.
А Гриша молчал или отделывался односложными «да», «нет» в ответ на попытки лейтенанта растормошить водителя, и не сложился разговор у двух земляков, не подозревавших о том, насколько близки по меркам огромной страны места, где они родились. Ведь сколько приятных воспоминаний, так нужных всем, особенно ехавшему на передовую Воеводову, могло посыпаться в неспешной ночной беседе, но не сложилось.
Рядовой армейского автобата Гриша Пескарёв имел одну очень весомую причину не болтать с попутчиком. В четвёртый раз он вёз пополнение на фронт, четвёртую ходку совершал, и не то чтобы было ему страшно, нет, хотя и под бомбами уже побывать довелось. Просто туда он всегда отвозил здоровых мужиков, рассевшихся, кто как смог, в кузове, а обратно – лежачие полутрупы, замотанные в бинты, и историй наслушался немало про то, как там немец нашего брата лупит из всех калибров. Вот и молчал Григорий, боялся сказать чего непотребного, ненужного совершенно: зачем человека раньше времени стращать?
Машина с притушенными фарами небыстро катилась сквозь тихую августовскую ночь, на чёрном, бездонном небе горели яркие звёзды. Луна ещё не взошла, но свет тысяч далёких солнц побеждал ночную тьму и по краям дороги явственно проступали очертания деревьев. Пять дней назад, когда младший лейтенант Воеводов заступил помощником дежурного по части, ночка выдалась, наверное, самой светлой в году. Лунный диск посылал на Землю отражённые лучи Солнца, звёзды ярко блестели на небосклоне, да время от времени его внезапно прочерчивали длинные белые полосы, сыпавшиеся с высоты с бешеной скоростью. Метеориты гибли, совсем как люди на этой войне, сгорая в земной атмосфере полностью, оставляя на короткое мгновение лишь тонкий след. То была ночь августовского звездопада. Павел любил смотреть на небо, особенно в такие минуты. Свободного времени у помдежа было много, он оставлял за себя сержанта, уходил проверять посты и между делом ловил взглядом последние секунды жизни небесных тел. Звездопад утих через пару дней, и сегодня Воеводов мог наблюдать только объекты с «постоянной пропиской». Но не судьбы Вселенной беспокоили его в ту ночь, а другой, гораздо более важный для него вопрос. Он никак не мог понять, правильно ли он поступал, успокаивая Лидины страхи. Может, надо было всё же посоветовать не засиживаться в городе, который от фронта отделяло, судя по всему, лишь километров сто пятьдесят. А ещё временами на Ржев падали немецкие бомбы. Правда, пока сильных бомбёжек не было, особенно по жилым кварталам, но это слабое утешение. Не сегодня-завтра немцы могли приняться за Ржев, как они уже поступили с десятками других городов не только в нашей стране. С другой стороны – было бы куда уезжать! Все родственники в Белоруссии, под Гомелем, там тоже совсем рядом линия фронта, а в эвакуации придётся скитаться по чужим углам, Люся ещё маленькая совсем, одну дома не оставишь. Хорошо, старшая, Нина, растёт рассудительной и ответственной девочкой. Лида – не белоручка, найдёт себе работу, прокормит детей, старшая дочь присмотрит за младшей. Ну да, если что, надо будет быстро отправить весточку, написать, чтоб не тянули с отъездом. На станции остались связи, должны найти местечко семье сослуживца. Только как выбрать тот самый момент, дабы не поторопиться и не опоздать? Вот в чём задача! «Ладно, раньше времени горячку пороть не надо, – решил отец семейства, – вон у нас какая силища идёт! – порадовался он, глядя на остановившиеся на обочине тягачи со ста пятидесятидвухмиллиметровыми пушками-гаубицами. – Двинем по немцу, поглядим ещё кто кого!» Придя к этому временному, промежуточному решению мучившего его вопроса, Павел успокоился, посмотрел на часы, они показывали уже третий час ночи. Поспать надо бы немного. Он растолкал помкомвзода, закрыл уставшие смотреть в ночь глаза и отключился, попросив разбудить не позже пяти.
Помкомвзвода Савельев разбудил его в начале пятого утра: «Приехали, командир!» Воеводов с трудом открыл глаза, посмотрел на часы – часа полтора поспал, и то неплохо. Осмотрелся, из передних машин выпрыгивали красноармейцы, иные сразу закуривали, кому-то понадобилось оправиться, а по большей части люди разминали затёкшие ноги. Павел Воеводов последовал примеру своего помощника и соскочил с подножки кабины прямо в осоку, сжимавшую грунтовую дорогу с обеих сторон. Пахло свежим летним утром, роса уже лежала на сгибавшейся под тяжёлой ношей траве, ещё не рассвело, но из ближайшей рощи доносилось деловитое щебетанье птиц. «Совсем как не война, как будто нет её вовсе! Птички поют, зачем люди убивают друг друга? Ведь жить так хорошо!» – подумалось. Но лирические настрой души прервала передаваемая солдатским многоголосием команда:
– Строиться в походные колонны, повзводно!
– Второй взвод, в походную колонну по четыре становись!» – это уже раздался зычный голос Савельева.
Подразделения построились и двинулись по сузившейся дороге на запад, туда, где временами гремела пушечная канонада. Через полтора часа марша стали слышны редкие пулемётные очереди, фронт не спал, он ждал их, ждал, чтобы бросить в жерло этого бурлящего огнём вулкана очередную порцию солдатского мяса.
Но тогда до передовой они не дошли, полк сосредоточился в сосновом бору. Широко расставленные деревья своими густыми кронами скрывали бойцов от авиации, но совершенно не мешали передвигаться, даже местами позволяли спокойно разъезжаться орудийным упряжкам с пушками и передками. Дивизионная артиллерия на гужевой тяге догнала их только к вечеру. Видимо, её задержкой и была вызвана дневная пауза.
В тот день Лида с Ниной пошли на Волгу стирать и полоскать бельё. Мать тащила корзину с основной стиркой, дочка несла детские вещи в специально сшитом для неё рюкзачке. Водопровод не работал уже две недели – в водонапорную башню попала бомба, разнеся в пыль и каменную крошку половину строения. Маленькую Люсю оставили у соседки, та сама вызвалась присмотреть за ребёнком. «Где двое, там и трое, я их угомоню, – кивая на своих ребятишек, протянула она своим неместным, окающим говорком, – иди, Игнатьевна!»
Идти было довольно далеко, и временами они прерывали свой путь, дабы перевести дух. Одна остановка получилась внеплановой и достаточно длительной: они наткнулись на разгружавшуюся колонну санитарных машин – обычных грузовых «полуторок», ещё недавно возивших кирпичи или мешки с цементом на какую-нибудь стройку. Санитары брали раненого под руки, осторожно спускали его из открытого борта на специально сколоченный помост, потом двое других солдат с бело-красными повязками на рукавах перекладывали страдальца на носилки и тащили в здание техникума, превращённого в армейский лазарет.
Мать с дочкой, сами того не заметив, остановились напротив суетившихся людей и молча наблюдали за ними. Те продолжали свою работу, раздавались короткие, но ёмкие слова: «Давай! Принимай! Держу! Взяли!» Некоторые раненые постанывали, один кричал во весь голос, другие молчали, иные вообще были без сознания, и их застывшие, безжизненные лица отсвечивали пугающей бледностью под ярким летнем солнцем. Временами слышались жалобные просьбы:
– Воды!
– Братцы! Попить дайте!
В ответ руководившая санитарами коротко стриженная девушка в не по размеру широких сапогах и с двумя треугольничками в петлицах только и могла сказать:
– Сейчас, потерпи, родненький! Сейчас вас всех напоят, кто хочет кушать – накормят, и доктор посмотрит.
Не каждому дадут воды, не всем – еды, многих сразу отправят в очередь на повторную операцию, но два доктора, военврачи третьего ранга, обязательно осмотрят полсотни прибывших из одного из армейских санбатов пациентов. Только старшая сестра будет ломать себе голову и думать, как, в каких ещё коридорах, положить этих несчастных.
– Мама, а эта тётя, – произнесла Нина, кивая в сторону девушки в сапогах, – старше папы по званию или нет? Она тут такая главная!» – Девочку с некоторых пор стали интересовать воинские звания.
– Нет, папа – младший лейтенант, у него кубик, квадратик такой в петлице, а у неё – треугольнички, сержант, или как у них там, медиков, не знаю.
Нина не изучала ещё ни квадратики, ни треугольники, но цепким своим детским умом поняла разницу.
– Ясно, я тоже так думала, а кажется, что она тут самая важная. – Минуту спустя Нина продолжила: – А ведь папа тоже, может, где-то раненный лежит, а мы не знаем.
Лида не ответила, она продолжала смотреть на выгрузку раненых, слушала стоны, крики – один вообще истошно заорал: «Ай! Ой! Больно, легчей, ребята!» – и в её сознании застучала только одна мысль: «Боже милостивый, дай ты ему раны не страшной, так, чтоб живой и целый домой пришёл. Боже, только об этом тебя молю! Ничего другого не надо! Ни богатства, ни утех всяких, только этого дай, чтоб домой вернулся, живой да здоровый, хотя бы не совсем, но здоровый!»
Лида с маленькой Ниной на берегу Волги. Ржев.1935 год
Всё началось на следующий день, в два часа ночи полк снялся с места и в ускоренном темпе стал выдвигаться к линии фронта. Они сменили уставших, обессиленных бойцов с угрюмыми лицами из наступавшей накануне на позиции противника части. Воеводова поразили глаза уходивших в тыл людей, в них не читалось ничего: ни горечи утрат, ни радости от предстоящего отдыха вдали от пуль и снарядов. Ничего, только полное безразличие. В разговор они вступали неохотно. А если приходилось, то отделывались общими словами: «Да, нет, война, однако, сами увидите, ничего, бывайте». Как будто нечего было сказать. Командир покидавшего передовую взвода, молодой, лет двадцати пяти, белёсый сержант с выгоревшими ресницами, лишь вкратце обрисовал схему секторов огня и разведанные огневые точки противника. На вопрос сколько дней они находились в боях, сержант ответил четыре. «Четыре?» – удивился про себя Воеводов, окидывая взглядом редкую цепочку покидавших передовую бойцов. Их было не больше полутора десятка. «Угу, четыре, – поймав его взгляд, подтвердил командир того, что осталось от взвода. – Позавчера до последней атаки было тридцать восемь, потом всю ночь рота раненых с нейтралки вытаскивала».
Не добавив ни слова, совсем не по-уставному, сержант молча повернулся спиной и последовал за своими подчинёнными. Павел некоторое время, совсем забыв обо всём, о своих командирских обязанностях, глядел им вслед. «Четырнадцать, а нас пятьдесят шесть… Нет, мы будем воевать лучше, мы возьмём эти чёртовы позиции!»
И они их взяли, эти чёртовы позиции, в тот же день как-то подозрительно легко: взвод потерял только одного человека убитым и шестерых раненными. Им помогла полковая и дивизионная артиллерия, долбанули по немцам и с самолётов. Тройка И-16 минут пятнадцать кружила перед позициями батальона, сбросила десяток лёгких бомб, расстреляла боезапас и, уходя на бреющем, успела скрыться от пытавшихся настичь их «мессеров». Разъярённые неудачей немецкие лётчики постарались выместить зло на нашей пехоте, но не смогли нанести большого урона подразделениям, рассредоточенным на лесной опушке по стрелковым ячейкам, «лисьим норам», как их называли враги, копавшие всегда сплошные окопы. Когда улетели самолёты, пехотинцы с дружным «Ура» поднялись в атаку, и немцы, особо не сопротивляясь, покинули первый ряд траншей. Кому-то удалось на их плечах ворваться во вторую линию, и роты закрепились там.
Павел Воеводов был возбуждён успехами и страшно доволен. Мелькавшие по пути на позиции мысли казались ему сейчас паническими, даже паникёрскими, и ему было стыдно за себя. «Хорошо, ещё ни с кем не успел поделиться своими страхами! Нет, пусть уж Лида с детьми на месте остаются, не надо никуда дёргаться!»
Вечером приехала полевая кухня, усталых солдат надо было накормить. Расторопный старшина достал где-то крымский портвейн, и ценный напиток был распределён из расчёта одна бутылка на троих. Павел вначале слегка беспокоился за состояние отдельных любителей спиртного – всегда можно увеличить свою дозу за счёт непьющих или методом обмена. Тем более что четверо его бойцов уже успели отличиться в разведывании и успешном уничтожении деревенских запасов самогона, заработав по трое суток ареста. Однако главный ротный кормилец успокоил: «Ночью немец не воюет!» Откуда он мог знать такие тонкости, прибыв, как и все они, в первый раз на передовую, неизвестно. На Финской войне командир взвода лыжников Воеводов, напротив, успел привыкнуть к тому, что финн может ударить в любой момент, напасть спереди, сзади и даже с деревьев, которые любили обживать финские снайперы, их даже прозвали за это «кукушками». Но старшина – мужик бывалый, его мнению в роте привыкли доверять, и младший лейтенант, махнув рукой, присоединился к нешумному солдатскому застолью.
Стоял тихий августовский вечер, хотя начал подниматься лёгкий ветерок. «К перемене погоды», – подумалось Павлу. Солнце зашло, и можно было не опасаться налёта немецкой авиации. Прикрытые со стороны немцев боевым охранением, бойцы группками обустроились в глубоких немецких окопах, перебросав землю с насыпанных с восточной стороны брустверов на противоположный край траншеи. Заботы и тревоги прошедшего дня ушли, и теперь людям предстояла более приятная часть распорядка дня – ужин с подслащённым вином. Все активно обсуждали успехи сегодняшнего дня. Ободрённые удачей, солдаты делились впечатлениями прошедшего боя. Почти все стремились рассказать какой-нибудь эпизод со своим участием. Конечно, порой в таких рассказах бой местного значения приобретал масштабы чуть ли не Бородинской битвы, а рассказчик претендовал на роль вершителя судеб страны. Но человеку свойственно преувеличивать, а победа в первом бою всегда важна для морального состояния солдат, она поднимает боевой дух и придаёт силы. Воеводов слушал обрывки доносившихся до него историй и зачёрпывал кашу из одного котелка с помкомвзодом. Его собеседник тоже был возбуждён и постоянно подливал портвейн:
– Ну, Петрович, давай ещё по одной! Хоть напиток энтот, ясное дело, не чета самогону, что мой батя гонит.
Помкомвзвода, крепкий, светловолосый, деревенский мужик с широким лицом и ямочкой на подбородке, колхозный бригадир с Рязанщины, манер не знал, субординацию особо не чтил и в разговоре со своим командиром первым перешёл на «ты». Как и многие любил приложиться к бутылочке, но всегда знал меру и любому вину предпочитал что покрепче.
– Откуда у тебя столько? – спросил Воеводов, кивая на флягу, из которой твёрдая рука Савельева подливала вино. – Нам же неполная бутылка досталась?
– Эх, Петрович, места знать надо. Ну, за сегодняшний победный бой! Хорошо мы им врезали, по самое немогу, даже трупаков немец не успел забрать, удирал, пятки салом смазав.
– Хорошо, потерь мало, это главное, и люди в себя поверили, завтра ведь деревню брать придётся.
Воеводов кивнул, встал и осторожно выглянул из окопа в сторону деревеньки, сползавшей двумя языками с невысокого холма. В голове пронеслись невесёлые мысли: «А ведь там наверняка остались жители, и по ним будет бить наша артиллерия!» Но, вернувшись к импровизированному застолью, вслух сказал другое:
– Почти километр бежать по открытому месту, а немцы на горке, мы у них как на ладони будем.
– Да ладно тебе, Петрович, сегодня тоже бежали и добежали. Наши опять из миномётов и пушек подолбят фашиста, и вышвырнем его из этой… как её там?
– Гринёвки.
– Ну да, из Гринёвки. – Савельев взялся за флягу, потряс её, внутри ничего не булькнуло, тогда он разочарованно протянул: – Ну вот и всё, пора бы на боковую.
– Пора, завтра день будет тяжёлым, – согласился Воеводов.
Но на следующий день наступать не пришлось. С шести утра по ним беспрестанно долбили подтянутые немцами за ночь миномёты, не батальонные, тяжёлые, по армейской систематизации. От навесного, не настильного огня не спасали никакие укрытия. Мощные, стапятимиллиметровые мины разворачивали землю метра на три квадратных, а при прямом попадании в окопы не оставляли ничего живого вплоть до очередного поворота правильных, по всем канонам военной науки выкопанных траншей. Не было от них спасения в этих добротных, в полный профиль, немецких окопах. Надсадный вой приближающейся руко-, ногоотрывальной смерти слабонервных мог довести до помешательства. Мины ложились кучно и время от времени находили своих жертв: совсем рядом прямым попаданием накрыло сразу шестерых, всех насмерть. Во взводе Воеводова тоже не обошлось без потерь. Одним из первых погиб оптимистичный Савельев, он умер на глазах у своего командира, лишь успел прошептать: «Отцу напишите», – и веки его сомкнулись навсегда. Раненых тоже хватало. Лёгкие потихоньку, от воронки к воронке, уползали в тыл сами, а вот забирать тяжёлых было трудно – слишком хорошую мишень представляли из себя раненый на плащ-палатке и медленно тащивший его санитар. Противник видел их в бинокль и корректировал огонь пулемётчиков, охотившихся за такой лёгкой добычей. После того как уткнулись головой в землю один за другим два санитара, пришлось остановить эвакуацию тяжелораненых до ночи. Они лежали рядом в траншеях, постанывали, кто тихо, кто громко, кто предсмертно, просили попить, не всем было можно, потом иные затихали навсегда, как обессиленные рыбы в садке.
Часов в восемь наша артиллерия открыла ответный огонь, стреляли по той самой Гринёвке, ротам стало легче, но ненадолго, немцы подключили свои калибры, завязалась артиллерийская дуэль. И под аккомпанемент этой смертельной музыки проснулись замолчавшие было миномёты, опять всё завертелось – противный свист, томительное ожидание, разрыв и кратковременное облегчение – на этот раз пронесло. И так всё время.
Вскоре в небе показались самолёты, все напряглись и приготовились к самому худшему, но бомбардировщики проплыли дальше и левее, оттуда раздались приглушённые звуки бомбовых ударов.
С нашей стороны артиллерия смолкла, потом и немцы прекратили огонь. Было непонятно, то ли перестреляли они друг друга, то ли фашисты подавили мешавшие им батареи, дав возможность миномётчикам безо всяких препон продолжать свою жуткую работу. Те старались вовсю, стоны и крики стали раздаваться всё чаще.
Миномёты наконец замолчали к полудню, как ни старайся, как ни хитри, а стволы у них тоже греются и вместо выстрела по цели получается «плевок». Но пауза в смертельной свистопляске и радость бойцов были кратковременными, снова послышался гул приближавшихся самолётов, на этот раз они явно избрали своей целью позиции схоронившихся в глубоких траншеях пехотинцев. Раздалась бессмысленная команда «Воздух!» – все и так попрятались на дне окопов, только по человеку со взвода временами продолжали вести наблюдение за противником, они должны были в полыхающем вокруг аду время от времени поглядывать в сторону деревеньки на холме.
Ещё через несколько минут юнкерсы с противным завыванием сирен приступили к своей чёрной работе. Сначала раздавался душераздирающий вой, заставлявший трепетать все фибры души и тела, потом быстрый, тонкий и через мгновение всё более мощный свист падающих бомб и наконец оглушительный разрыв. Сама земля вздрагивала всей своей нутряной сущностью в такие мгновения. Вопреки приказу не выдержали даже наблюдатели, с первыми звуками падающей свистящей смерти, как и все остальные, они сжимались в маленькие грязно-зелёные комки, почти не различимые с высоты выхода бомбовозов из пике, и их уже невозможно было заставить поднять голову. Первый заход воздушных убийц, потом, после томительного ожидания и робкой надежды: «Неужели всё, улетели?», опять слышался приближавшийся звук моторов, снова выли встроенные сирены, мерзко свистевшие из разрезающего воздух пикирующего самолёта, и лишались жизни люди. Отбомбившись, немцы не улетели сразу, они сделали ещё круг и пустили в дело малокалиберные пушки и пулемёты, опять безнаказанно, никто, ни одна зенитка, ни один «ястребок» не мешали им расстреливать беззащитные роты.
Люди, которым везло, только крепче вжимались в грязное, пропитанное влагой от ночного дождя дно траншей и молитвенно ждали окончания этого бесконечного ужаса. Те, кому не повезло, уже не могли ждать ничего – три прямых попадания превратили в кромешное месиво одиннадцать человек, поранили многих, ещё восьмерых зацепило при обстреле с воздуха.
Казавшаяся бесконечной бомбёжка длилась минут восемь – десять, но моральный дух бойцов был окончательно сломлен. Воеводов видел это по глазам своих подчинённых, они стали безжизненными, ни у кого не оставалось душевных сил выдерживать эту страшную бойню дальше, во взглядах некоторых красноармейцев читался явный ужас. «А что, если они ещё прилетят? – подумалось. – Ведь не выдержат! Вопреки здравому смыслу побежит один, за ним второй, потом дрогнут остальные, и „юнкерсы“ расстреляют роту из пулемётов, до спасительного леса добегут единицы! Мы у них будем как на ладони». Немцы тем временем возобновили обстрел, с нашей стороны никто не отвечал. Мины снова ложились повсюду на позициях деморализованных рот. Надо было что-то предпринять. Воеводов решил найти своего комроты и понять, что тот собирается делать.
