Kitobni o'qish: «Барышня»
…Давно ль
Я, кажется, тебя крестила?
– А я так на руки брала?
– А я так за уши драла?
– А я так пряником кормила?
(«Евгений Онегин»)
Глава I. Вступление
Моя барышня – настоящая барышня. От нее без ума маменька и папенька… Но прежде надо сказать, что такое маменька. Маменька – простая, добрая и толстая русская барыня. От нее в свое время были также без ума папенька и маменька, – папенька – богатый помещик, известный во всей губернии суровостью и крутостью нрава, знаменитый псовый охотник. Маменька – добрая и слабая женщина, которая не имела никакой власти в доме и дрожала от страха при виде своего супруга с вечно нахмуренными бровями и вечно вооруженного арапником. (Впрочем, она никогда не жаловалась на свою участь – и в самые горькие минуты своей жизни рассуждала так: «На то он мне муж, чтоб с меня взыскивать… И закон мне велит ему повиноваться».) Бывало, глядя на свою Лизу с невыразимою нежностью и гладя ее по курчавой головке, она говорила: «Не хочешь ли покушать чего-нибудь, ненаглядное мое сокровище?..» И потом с беспокойством прибавляла: «Похудела ты что-то у меня, душенька… Мало ты совсем кушаешь… Вот тебе пирожок, я испекла его своими руками…» И в дрожащих звуках ее голоса сколько было чувства и любви!
Чем более такого рода матери любят детей своих, тем более они их кормят. Бывали примеры на Руси, что матери из любви закармливали детей своих до болезни или до смерти. Странное выражение любви!..
Бабушка моей барышни не хлопотала о воспитании своей дочки. «Что мучить ребенка по-пустому! – говорила она, – добро бы еще мальчик, – ну, мальчику еще куда ни шло, а девочке вовсе не след пичкать голову разными вздорами; только чтоб у нее чувство было – это главное, да чтоб была доброй женой и хорошей хозяйкой, а на остальное на все наплевать. Я век свой прожила без ученья, благодаря бога…»
Дедушка еще менее хлопотал о ее воспитании. Дедушка любил свою дочку, потому что она иногда служила для него развлечением в свободное от охоты время. Он тешился ею, как тешился своими лягавыми и гончими.
Однажды, навеселе, окруженный ватагою полупьяных приятелей, он неожиданно с охоты нагрянул домой… Дома продолжалась попойка. Шум, крик, гам. Весь дом ходил ходенем. Уже шут Васька, давно мертвецки пьяный, в каком-то фантастическом костюме и с шлемом на голове, валялся на полу; уже два гостя еле держались на стульях и готовы были последовать примеру Васьки. Вдруг дедушка, в шестой раз наполнив позолоченный старинный кубок, закричал зычным голосом:
– Малый!.. – И все малые вздрогнули при этом голосе. – Позвать сюда барыню и сказать ей, чтоб, мол, она привела с собою барышню, что будут, дескать, пить за их здоровье. Слышишь?
Пять седых исполинов в одно мгновение бросились из комнаты исполнять приказание барина. Барыня явилась.
– А где же Лиза? – вскрикнул барин, косо взглянул на жену…
– Лиза, Иван Васильич, почивает, – отвечала жена, – уже более двух часов, как няня уложила ее в постельку… У нее, у бедняжки, целый день болела головка…
– Вздор! принести ее сюда!
Она вышла из залы и через несколько минут снова явилась, неся на руках четырехлетнюю девочку, которая хныкала и терла ручонками заспанные глаза. На глазах матери дрожали слезы…
– Ну, давай ее сюда ко мне на руки!..
Мать хотела что-то возразить, но слова замерли на языке ее, и она безмолвно повиновалась.
Иван Васильич, охватив дочь левою рукою, в правую руку взял бокал, поднял его и, обведя взором собрание, произнес:
– А теперь мы выпьем за здоровье моей наследницы, да чур выпивать до дна.
– Лизавете Ивановне многая лета! – Он сам выпил кубок и опрокинул его, как будто для доказательства, что в нем не осталось ни капли.
– Многая лета, многая лета! – хором затянули гости, осушая свои бокалы.
Девочка со сна, испуганная этими криками и видя вокруг себя все незнакомые лица, начала вырываться из рук отца и плакать…
– Тсс! У меня на руках не сметь реветь… Ну, кланяйся и благодари гостей.
Иван Васильич поставил Лизу на стол, загроможденный стаканами и бутылками, и наклонил ее голову сначала направо, потом налево.
– Слышишь, Лизавета, – продолжал Иван Васильич, – у меня смотри… у меня ни – ни!.. Ну, хочешь подброшу?
Он ущипнул дочь за щеку и в самом деле схватил ее на руки, чтоб подбросить…
– О, бога ради! – простонала несчастная мать, бросаясь к Ивану Васильичу, чтоб выхватить ребенка из рук его. – В своем ли ты уме? Ты навек ее можешь сделать уродом…
– Прочь, баба! – загремел Иван Васильич, с сердцем оттолкнул жену и высоко, как мячик, подбросил Лизу почти к самому потолку, при общем и единодушном хохоте.
Мать вскрикнула и закрыла глаза руками.
Но Лиза уже была в объятиях отца…
– Ну, чего испугалась? – сказал Иван Васильич, обратясь к жене, – чего глаза – то закрыла? Не понимаешь что ли, что я играю с ребенком? Ох вы мне, неженки!.. Ну возьми ее, да отправляйтесь на свою половину, а нас оставьте погулять…
Мать с быстротою молнии схватила Лизу, крепко прижала к груди своей и выбежала из комнаты.
Такого рода сцены повторялись не раз. Лиза благодаря богу не сделалась уродом. Лиза, оставленная на произвол природы, росла и наливалась, как здоровый плод, не по летам, а по часам… В шестнадцать лет она была завидная невеста – настоящая русская красавица: и кругла, и бела, и румяна. Стан ее, может статься, был немножко толстоват, но это потому, что она никогда не нашивала корсета. Образование ее было окончено. Она в арифметике дошла до деления и умела по – русски читать и писать. Первые три правила арифметики ей пригодились в жизни за вистом и за преферансом; уменье читать не послужило ни к чему, потому что, кроме «Новейшей и полнейшей стряпухи», она не имела ни случая, ни потребности читать книжки… Зато она помогала матери варить варенье, делать желе и пастилу. Она вообще обнаруживала хозяйственные таланты, и по особенному способу приготовляемая ею яблочная пастила скоро прославила ее в целой губернии.
Отец, глядя на нее, с самодовольством обыкновенно говаривал:
– Эка пышка!
И потом, обращаясь к своему гостю и указывая на дочь, прибавлял:
– Что, дружище, кажется, не ударил себя лицом в грязь? а? Девочка-то я тебе скажу! Оно все бы, конечно, сынишка лучше, да впрочем… С мальчишками возни много. Куда с ними денешься? Что такое нынешнее воспитание? Куда оно годится?.. Девчонку, по крайней мере, сбыл с рук, да и концы в воду. Выйдет замуж, так и отрезанный ломоть. Это что? (он снова указывал на дочь), это ведь такой товар, что дома не залежится…
Иван Васильич был прав. В двадцать три года Лиза вышла замуж за отставного майора, Евграфа Матвеича Ветлина, человека отлично добронравного, с брюшком и страстного охотника до всего съестного вообще и до яблочной пастилы в особенности. Лиза переехала в губернский город. Лиза из уездной барышни сделалась губернской барыней и завелась своим хозяйством. Иван Васильич вскоре после ее брака скончался от удара, покушав за ужином не в меру и тотчас же после ужина рассердясь за что-то не в меру на своего буфетчика. А жена его через год последовала за ним; тоска по мужу свела ее в могилу. «И побранить-то меня теперь некому», – часто говорила она, заливаясь слезами. Мысль о будущих внучках поддерживала еще немного ее существование; но неисповедимым судьбам угодно было, чтоб Лизавета Ивановна забеременела не ранее как через год после ее смерти. Старушка умирала спокойно, тихо, в полном сознании, что она, по мере сил своих, исполняла на земле долг христианки, то есть была всегда послушною и верною лесною и доброю матерью… Она приобщилась за час до своей смерти… это было в теплый и тихий майский вечер…Окна ее спальни, выходившие в сад, были открыты… Весенний воздух, растворенный запахом черемухи, освежал лицо умиравшей, потухавшая заря освещала комнату своим ярким румянцем… Лизавета Ивановна сидела на стуле, дрожа всем телом и прислонясь лицом к подоконнику. Супруг стоял близ нее, заложив пальцы за обшлага своего сюртука, и беспрестанно говорил супруге: «полноте-с, полноте-с», – а слезы так и катились по его доброму и взрытому рябинами лицу. Старушка подозвала их к себе, поцеловала и благословила; Евграф Матвеич произнес всхлипывая: «Маменька, будьте покойны касательно Лизаветы Ивановны, я все употреблю, поверьте, чтоб сделать их счастливыми…» (Евграф Матвеич, несмотря на то, что был женат два года, никак не мог говорить жене «ты».) И он, произнеся этот обет, не удержался и зарыдал. Старушка сказала слабеющим голосом: «Не плачьте, мои голубчики, я иду к моему Ивану Васильичу…» Последнее слово старушки было имя ее мужа.
После смерти ее супруги погрустили, поплакали и, пораздумав немножко, занялись устройством своих дел. Покойный Иван Васильич был разорен псами, на имении было пропасть долгу. Супруги, посоветовавшись, продали большую половину имения, уплатили долг и оставили только в своем владении одно село Ивановское, Брысскую Топь тож.
– Распоряжайтесь всем по своей воле, – говорила Лизавета Ивановна мужу, – но уж это село оставьте неприкосновенным. В нем родилась я, в нем и умереть хочу. Тут лежит прах моих родителей. Так, если б мы его продали, нас бы громом убило, да и люди в глаза бы нам наплевали.
Умилительно было видеть картину домашней жизни Лизаветы Ивановны в первые года замужества. Супруги, казалось, созданы были друг для друга.
Они ни в чем не противоречили друг другу, так сходны были их понятия и образ мыслей… Только однажды и то нечаянно супруг огорчил супругу. Лизавета Ивановна вязала чулок, Евграф Матвеич раскладывал гран-пасьянс. Он первый прервал молчание.
– А знаете, голубчик, ведь то, о чем я загадал, вышло… Он всегда звал супругу голубчиком, а она звала его голубушкой или дружочком.
– А о чем вы загадали, дружочек?
– Будто уж вы не догадываетесь?
Евграф Матвеич пришел в замешательство и покраснел.
– Нет, не догадываюсь.
– Насчет того, понимаете?
– Насчет чего?
Евграф Матвеич наклонился к уху Лизаветы Ивановны и сказал шепотом:
– Насчет того, голубчик, чем нас бог обрадует – сынком или дочкой.
Лизавета Ивановна в свою очередь пришла в замешательство и покраснела.
– Что же вышло? – робко прошептала она, – сынок или дочка?
– Сынок.
– Неужто сынок?.. Так, стало быть, вам бы хотелось сынка?
– Признаюсь откровенно.
– Отчего же сынка? Ну, а если будет дочка, так, стало быть, вы ее и любить не станете?
– Как же это можно? За какое вы чудовище меня принимаете! Чтоб я не любил свое дитя!.. А, видите ли, сынка я натурально больше потому желаю, что это по моей части… Я бы его сам обучал… всему, чему следует… и определил бы его в тот полк, в котором сам начал службу…
Воображение Евграфа Матвеича разыгралось… маленькие, сонные глазки его одушевились… Он продолжал:
– И вышел бы он в офицеры… этот клоп-то, которого вы на руках носили… Представьте себе: офицер, со шпагой и с эполетами и в шарфе!.. ну, словом, офицер в полной форме, как следует!.. Этакий молодец рослый, плечистый!..
– Чтоб я отдала его в военную службу! – вскрикнула Лизавета Ивановна. – Сохрани господи!.. Чтоб он в поход пошел да чтоб его на сражении убили!..
Евграф Матвеич посмотрел на супругу с упреком.
– Так чем же ему быть, с позволения сказать, приказной строкой, что ли, чтобы у него руки были в чернилах измараны?.. Как же это можно!
– И по штатской службе можно до больших чинов дослужиться, – возразила Лизавета Ивановна.
– Каких чинов ни дослуживайся, а все штатский… – заметил Евграф Матвеич.
– Нет, лучше вы мне и не говорите! – возразила Лизавета Ивановна, – уж как вы хотите, а сын наш пойдет по штатской части.
