Kitobni o'qish: «Письмо постороннего критика в редакцию нашего журнала по поводу книг г. Панаева и «Нового поэта»»

«Оставляя в стороне всякия личности, обходя молчанием все посредственное, если оно не вредно, «Время» будет следить за всеми сколько-нибудь важными явлениями литературы, останавливать внимание на резко выдающихся фактах, как положительных, так и отрицательных, и без всякой уклончивости обличать бездарность, злонамеренность, ложные увлечения, неуместную гордость и литературный аристократизм – где бы они ни являлись. Явления жизни, ходячия мнения, установившиеся принципы, сделавшиеся от общего и слишком частого употребления кстати и не кстати какими-то опошлившимися, странными и досадными афоризмами, точно также подлежат критике, как и вновь вышедшая книга или журнальная статья.»

(Из вашего объявления)

Милостивый Государь,

В литературе я человек совершенно посторонний. Я не знаком ни с одним редактором, ни с одним литератором, ниже публицистом, и хоть мне уже не мало лет, но я даже и в глаза не видывал ни одной из этих особ. Мне дела нет ни до их наружности, ни до их положения в свете: я люблю или не люблю их, хвалю или браню их только на основании их сочинений или их журналов. А читаю их я очень прилежно, потому что в моем уединении мне и делать больше нечего. Ни с кем из них я никогда не был в переписке, и если теперь решаюсь изменить, не скажу этому правилу, а просто факту, – то потому что чувствую в этом потребность. К тому же я прочел вашу программу, в которой вы с такой похвальной, а вместе с тем и странной самоуверенностию говорите о вашем беспристрастии. Извините меня, милостивый государь, если в этом я позволю себе усомниться. Я не знаю ваших лет, но знаю мои года и думаю, что как бы ни зарекался человек быть беспристрастным, а все-таки не выдержит. Живой человек.

Я же в деле литературы, повторяю, человек совершенно посторонний. Личности для меня не существуют. Пушкин был для меня всегда только книгой. Андрей Александрович Краевский не более как журналом. Г. Катков (имени и отчества не имею чести знать) тоже. Я пережил двенадцатый год, столь славный в наших летописях, и преживаю теперь превращение г-жи Евгении Тур в еженедельную газету. Я пережил славянофилов и западников, время их процветания и постепенного обессиления, и переживаю теперь основание новых журналов, которые с тем и основываются, чтоб помирить врагов, давно уже переставших ссориться. Я пережил натуральную школу, это законное чадо западников, и переживаю теперь появление полного собрания сочинений г. Ив. Панаева.

Я столько пережил, что уже сам хорошенько не знаю, что и кого я теперь переживаю. «Отечественные Записки» в своей октябрьской книжке уверяют меня, что я переживаю литературу скандалов.

Обвинение во всех скандалах, даже в зарождении, в основании всей литературы скандалов обрушивается теперь на голову одного г. Панаева. Обвинение нешуточное и вовсе не такого рода, чтоб можно было перенести его хладнокровно. А впрочем может быть г. Панаев переносит его очень хладнокровно. И в самом деле, чтож тут очень-то горячиться? Правда, обвинение это взывает к общественному мнению и исходит из двух самых степенных, самых по-видимому осмотрительных органов нашей журналистики. Шуму по поводу скандалов наделано много.

Когда я прочел диатрибу «Отечественных Записок», мне показалось, что вся наша современная литература, начиная с г. Гончарова и кончая Марко Вовчком, есть ничто иное как огромный скандал. У меня есть сосед по имению, человек добрый, но очень-невзлюбивший русской литературы с тех пор, как поднят был один известный вопрос, – так он теперь все носится с «Отечественными Записками» и всем тычет пальцем, смотрите, дескать, полюбуйтесь, вот она литература-то скандалов. Я б ее еще не так отделал!