Kitobni o'qish: «Однажды в детстве, после Войны»

Shrift:

Предисловие

Тестя у меня зовут Иван Андреевич. Фамилия у него Губарь.

Я его очень уважаю.

Он капитан первого ранга запаса и человек с принципами. И всегда им был. В качестве примера – когда его, мальчишку из послевоенной белорусской деревни призвали в армию, то хотели отправить служить в ГСВГ, то есть в Группу советских войск в Германии. В ГДР, проще говоря. И тогда призывник Губарь, 1941 года рождения, национальность – белорус, заявил военкому: «Делайте что хотите, хотите – отправляйте в дисбат, но немцам я служить не буду». И так и не поехал.

Потом, после срочной – было военное училище и офицерская служба «на самых дальних наших островах».

Не, правда, Иван Андреевич всю жизнь служил Отчизне на самых дальних рубежах – сначала Курилы, потом много лет на Камчатке, затем был знаменитый «Техас» в Приморском крае, и в завершение, на сладкое, так сказать, – Владивосток. Потому что куда Родина послала, там и буду служить.

Тем, кто от этого далек, поясню, что география не самая типичная даже для матерых служак. В советское время было (да и сейчас наверняка есть) у офицеров такое понятие – «выслуга лет». Та самая, о которой сложили нецензурную, как это обычно в армии бывает, поговорку.

Так вот, Иван Андреевич в свое время прославился тем, что его «бюрократический» возраст обогнал реальный – когда отмечали его 50-летний юбилей, у него было 52 года военной выслуги. Не удивляйтесь – Курилы и Камчатка шли «год за два», Приморский край тоже имел, как сейчас говорят, «повышающий коэффициент». То есть формально капитан первого ранга Губарь служил Родине больше, чем прожил.

Уволиться и уйти на пенсию можно было еще после 25 лет выслуги, но Иван Андреевич не увольнялся.

Уволился в запас капитан первого ранга Губарь уже на моей памяти, в начале 1992 года. Практически сразу после распада Советского Союза. Объяснив это весьма просто: «Я присягал Советскому Союзу, его больше нет, а второй раз давать присягу я не собираюсь».

Потом было еще много всего – и грустного, и веселого, и смешного, и обидного. «Святые 90-е», в общем. Выживали мы тогда всей большой семьей.

А потом, в начале 2000-х, когда Иван Андреевич стал «дедушкой Ваней», уговорили мы его с женой начать писать мемуары. Биография у него, как вы догадываетесь, была весьма интересной, в жизни он видел многое, как начнет рассказывать – заслушаешься. Он сперва поотнекивался, потом согласился.

Однажды он мне принес файл, и попросил отредактировать. Начал я читать, и понял, что практически никакой редактуры тексту не требуется, это готовая книга. Разве что опечатки поправить, да примечания сделать – этим, собственно, моя роль в этой книге и ограничивается.

Вот только написал Иван Андреевич не про службу, и не про советских офицеров, а про свое послевоенное детство.

Не рекламы ради скажу, а как на духу – этот незамысловатый текст я читал с куда большим интересом, чем многие остросюжетные романы.

Потому что за бесхитростными строчками открывалась даже не чужая жизнь – исчезнувшая цивилизация.

Цивилизация, в которой родились и выросли наши предки.

Я упросил его все-таки выложить этот текст в интернет. Может быть, и вам эта книга покажется любопытной.

Вадим Нестеров

Глава первая. Про нашу глухомань, «сморкачки» и моего родственника Васю Алабона

В последнее время лет этак пять, если не более, мне часто снится один и тот же сон. Осень. Послевоенная белорусская деревня. Убранное картофельное поле и по нему бегает босоногий мальчишка лет пяти или шести. В руках у него тонкий ивовый прут, на заостренный конец которого он надевает зеленые картофельные "бублики", широко размахивается и запускает свою примитивную катапульту. Он искренне рад и безумно счастлив от каждого удачного выстрела, неудачные попытки его тоже особенно не огорчают. Зачем расстраиваться "снарядов" вполне достаточно только не ленись нагибаться. Просыпаясь, я долго не могу понять – где в каком времени и месте я нахожусь. Лежу, боясь пошевелиться, ибо любое движение возвращает из детства. А так хочется подольше побыть там. Там, где нет текущих забот и повседневных обязанностей. Там, где каждый день как сказка. Правда сказка иногда омрачается – особенно когда хочется кушать, но это дело преходящее и почти всегда разрешимое, особенно летом и осенью.

Место, где происходят описываемые события по современным меркам можно охарактеризовать одним словом – глухомань. Конечно, это не какая то там Тмутаракань, но и центром цивилизации назвать трудно. До ближайшей железнодорожной станции от нашей деревни, которая называется Селец – двадцать пять километров. До районного центра – поселка городского типа Брагин всего семь километров. Ближайший город – областной центр Мозырь в семидесяти пяти километрах.


Гомельская обл. В верхнем правом углу дер. Селец

В деревне нашей примерно около 250 дворов, расположена она вдоль берега небольшой, извилистой речушки Брагинка. Сразу за деревней естественный пруд, из которого вытекал небольшой ручей, а дальше небольшая возвышенность – Дворец. В центре деревни сельский клуб, канцелярия, правления колхоза и церковь. Территория возле клуба и канцелярии засажена деревьями. Особенно впечатляют вековые дубы и клены.

В трудное, голодное время река подкармливала жителей села свежей рыбой. Водились там разные породы рыб, и на каждый из них был свой класс рыбаков. Так, например, щук или линей ловили опытные рыболовы, которых было наперечет. Карасей, вьюнов и все что попадется, ловили те, у кого снасти попроще и опыт поменьше – таких было достаточно много. Самой же многочисленной армией рыболовов были мы – мальчишки. Объектом нашей охоты были плотва, окунь, пескари и, безусловно, раки. Ну, сами подумайте, какая уважающая себя рыба будет клевать на снасти, в которых вместо лески волос из лошадиного хвоста или гривы, удилище из ореховой ветки, крючок и тот не всегда заводского производства?

Сразу же за рекой начинались болото и лес. Болото обеспечивало сеном, торфом для удобрения полей и отопления домов. Лес. Для одних лес это много больших деревьев. Для меня лес это частичка, я не сказал бы, что худшая, в моей жизни. Я с детства привык к лесу. Там прошла значительная часть моей детской жизни, но об этом чуть позже.

Немного о нашей деревне. Радио есть почти в каждом доме. Электричества в деревне нет. Для освещения жилья используются лучина, керосиновые лампы, сморкачки. Самый яркий свет дает 12 линейная керосиновая лампа, но стоит она дорого и сжигает много керосина, а это тоже деньги, поэтому ее у нас в доме нет (только где-то в году 1949 или 1950 мама купит 8-ми линейную лампу), пока же приходится обходиться "сморкачкой" или "коптилкой".

Сегодня уже многие взрослые не понимают, о чем идет речь, а это очень простое и единственное средство, использовавшееся для освещения многих деревенских домов послевоенной Белоруссии. Устройство проще не бывает. Берется гильза от малокалиберного снаряда, в нее вставляется фитиль (заводские фитили появятся позже, а пока это длинная полоска из старого сукна, лучше из немецкого шинельного материала), горловина гильзы при помощи молотка сплющивается, внутрь гильзы заливается керосин и осветительный прибор готов. Единственными его достоинствами были доступность (гильз хватало) и простота изготовления (два – три удара молотком). Все остальное можно отнести к недостаткам.

Вариантов названий вышеназванного прибора два, и оба они соответствуют его техническим характеристикам. "Сморкачка" потому, что после даже непродолжительного пребывания в помещении где "работает" это чудо техники обязательно потечет с носа, а "коптилка" потому, что действительно коптила страшно.

Единственным очагом культуры был находившийся в центре села сельский клуб. В конце 30-х годов по воле властей был произведен размен – церковь перебралась в дом раскулаченного крестьянина, а в помещении церкви был открыт сельский клуб.

Клуб – это громко сказано. В бывшем здании церкви был один зал примерно 150 квадратных метров, кабинет начальника клуба и киноаппаратная. Для сравнения – моя сегодняшняя квартира около 80 квадратных метров.

Именно здесь проходили важнейшие события села: торжественные собрания, посвященные важным политическим датам с непременным концертом художественной самодеятельности, общие сходы жителей деревни, собрания колхозников, демонстрация кинофильмов, танцы.

Рядом с клубом в небольшом доме находится правление колхоза, в одной из комнат размещена сельская библиотека. Кстати, здесь же находился единственный на всю деревню телефон, покрутив ручку которого, иногда можно было дозвониться до районного центра, а вот дозванивался ли кто-то дальше, я что-то не припоминаю. Да и зачем куда-то далеко звонить? Вся власть на месте, родные рядом. Зачем звонить, когда можно общаться посредством писем, которые без задержек доставляются в любое время суток местным почтальоном.

Конечно, есть еще один оперативный способ связи – телеграмма. Но он слишком дорог и им пользуются только в самых крайних случаях. Поэтому любое сообщение о полученной телеграмме встречалось с опаской и настороженностью. Всем было ясно – что-то произошло. Что-то настолько значительное и важное, что человек пошел на такие огромные материальные затраты.



1958 год. Брагин, ул. Советская. Для меня интерес представляет не старый еврей по фамилии Злотник, а деревянный тротуар, о который я разбил ноги, засмотревшись на многочисленные провода на столбах.

Как мы жили в то время? Ответ на этот на первый взгляд простой вопрос очень сложен. С одной стороны, только что закончилась война, которая "огнем и мечом" прошлась по Белоруссии. Фабрики и заводы, города и деревни разрушены, часть буквально сожжена. Но самое страшное в том, что восстанавливать разрушенное некому – погиб каждый пятый житель республики.

Не обошла беда стороной и наш дом. 15 января 1945 года, совсем незадолго до Победы, погиб мой отец – Губарь Андрей Иванович, минометчик 307 стрелкового полка, 61 стрелковой Никопольской Краснознаменной Ордена Суворова дивизии. Вначале семье сообщили, что он пропал без вести. С этой поры моя мама – Татьяна Иосифовна – всю свою оставшуюся жизнь посвятила нам, а было ей всего лишь 38 лет. Нас у матери осталось четверо детей, я – самый младший. Практически всю свою жизнь, вплоть до конца 60-х годов, мама ждала отца. Мама умерла 23 марта 1975 года и похоронена на кладбище в деревне Селец.

Только в 60-х годах стало известно что отец погиб – убит и похоронен в с. Фольварк, двенадцать километров западнее города Шталуппенен в Восточной Пруссии. Информация получена из книги «Назовем поименно. (Калининградская область том 2, стр. 214). Теперь все это подтверждено и архивными документами – ЦАМО. Номер фонда 58, номер описи 18003, номер дела 174.

Я понимаю, шла война. Трудно было все учесть. Но, просмотрев архивные документы, увидел, что уже тогда все было известно. Как появилась версия о пропавшем без вести, просто понять не могу. В 60-х годах по инициативе местных властей прах отца был перезахоронен в братской могиле в городе Нестеров Калининградской области.

В целом мы жили бедно. Первый костюм я приобрел, когда мне было 18 лет. До этого носил одежду в основном из домотканого полотна. Летний наряд мой (да и не только мой, но и многих моих сверстников) выглядел следующим образом: льняные брюки, окрашенные в цвет индиго (анилиновым красителем, который продавался повсеместно), льняная или ситцевая рубашка. Все! Даже белья не было, белье (самодельное) нам выдавали только зимой.

Ходили босиком. Головной убор надевал только по праздникам. Так, что как видите, джинсы (только домашнего производства) мы освоили с детства. Видимо в этом и заключается причина моего нежелания носить их сейчас.

Штаны держались на пришитой к поясу пуговице, или, если пуговицы не было в наличии, ее заменяла деревянная палочка. Применялись кожаные ремни, но чаще из материалов типа брезента (элементы военной амуниции). Карманы в штанах были двух типов – накладные и внутренние. Больше ценились последние, но они в изготовлении сложнее. Поэтому всё зависело от мастерства тех кто их шил, а это или мама или старшая сестра. Девочки младшего возраста носили прямые полотняные рубашки. Возраста с 10-11 им уже шили юбки и кофты, а также сарафаны. Из головных уборов чаще всего носили кепки восьмиклинки. Использовали всё что было. Один мой одногодок носил авиационный шлемофон. Но летом практически все ходили без головных уборов, только женщины – в платках из ситца.

Это, так сказать, повседневный прикид. Праздничный наряд отличался немногим. Вместо домотканых брюк одевались кортовые[1], а рубашка ситцевая.

[1] «Кортовым» тогда назывался самый дешевый материал, продаваемый в сельском магазине. Очень грубая ткань, напоминающая не то брезент, не то сегодняшнюю «джинсовку».

Зимний наряд тоже был не богат. Льняное домашней выработки белье, брюки-ватники или из домотканого сукна, ватная телогрейка (она же фуфайка), шапка-треух, на ноги надевал бурки в резиновых бахилах (склеенные из камеры автомобиля). Бурки шила мама. Брала старый поношенный суконный андарак[2], кроила, вкладывала между двумя деталями материала ровным слоем вату и затем на ручной машинке марки "Зингер" прострачивала каждую. Затем они сшивались вместе, сверху обрамлялись оборкой и обувка готова.

[2] Андарак или андрак – славянская женская поясная одежда типа юбки. В России андараки носили в основном в Рязанской, Тульской и Курской областях, также были распространены в Белоруссии и на Украине. Андараки шили из шерстяной домотканой ткани в пять-семь полос, верхний край собирался в складку и обшивался основной тканью или холстом. Застегивался спереди или сбоку на пуговицу, крючок или продетый в пояс шнур.

Осталось только обратиться к Василию Алабону (извините, фамилия его была Бут), с просьбой склеить резиновые бахилы. Бахилы оценивались по следующим качествам: во-первых, резина должна быть мягкой, во-вторых, она не должна быть слишком толстой, и, в-третьих, она должна быть прочной. Поскольку мы с ним находились в родственных связях, (троюродный брат по линии мамы), то просьбу он выполнял быстро и, самое главное, из хорошего материала. Самым лучшим материалом были красные резиновые камеры из немецких автомобилей, кстати, и рогатки из этой резины были самые лучшие.

Видимо, здесь уместно подробнее рассказать об этом не простом родственнике.

Вася был ровесник моему старшему брату Алексею, оба родились в 1928 году. По характеру это авантюрист-предприниматель. Загорался любыми идеями и всегда сам стремился их реализовать. Сразу же после войны решил заняться изготовлением самогонных аппаратов. В качестве исходных материалов использовал противотанковые мины, которые демонтировал, на крыльце собственного дома. За доставку мин отвечал его отец – дядька Андрей.

При разборке одной из мин при помощи молотка и зубила (в которой принимал участие один из моих братьев – Петр, 1930 г рождения), произошел взрыв, в результате Вася стал настоящим минером – на правой руке не осталось ни одного пальца, кроме обрубка от большого, а на левой – три покалеченных пальца. В довершение ко всем неприятностям один глаз потерял зрение полностью, а второй стал видеть не более десяти процентов. Так человек по собственной воле и попустительстве отца стал инвалидом. Другой бы пал духом, но не таков был Василий. Не получилось с самогонными аппаратами, что ж – займемся бахилами. И вот этими остатками пальцев он обеспечивает всю деревню резиновой обувью. А это дело не совсем простое. Нужны колодки, хороший клей, и резина – и он решает эти проблемы. Клей готовит сам из каучука и авиационного бензина. Резину (старые камеры) покупает у шоферов.

Но и это не все. Инвалиду трудно в любом обществе. В деревне, где все и всё на виду – ему труднее многократно. Такой простой вопрос как женитьба, для инвалидов практически не разрешим. Какая девушка пойдет за инвалида? Вася решил проблему просто – нашел себе Алену в деревне за 20 км от нашей.

Но нужно еще утвердиться в своей деревне. Как это сделать? Очень просто. Кто самый уважаемый в деревне человек? Правильно, гармонист! И Вася покупает гармонь-трехрядку и, изводя соседей суткам напролет, осваивает игру на гармошке. В итоге Вася в обязательном порядке присутствует на всех праздничных мероприятиях: свадьбы, крестины, проводы в армию и т.д. Более того, он центральная фигура на танцах, которые проводились после каждого сеанса кино (привлечь зрителей) по субботним и воскресным вечерам, а также в престольные праздники.

Круг увлечений Васи поражает. Как-то родилась у него идея пошить себе унты. Пошить не просто унты, а именно из волчьего меха, так как он очень долго носится и самый теплый. Все просто и ясно, кроме одного – где взять волчью шкуру. Вася обратился к своему соседу-охотнику Якову Шаматуну (фамилия Бут). Тот и посоветовал, как и где достать волчий мех. Волков в наших лесах было много, они часто воровали телят или овец. Яков посоветовал: «Положи приманку, сделай засаду – и волк твой».

С приманкой дело решалось просто. Километрах в двух от деревни было кладбище для скота. Вася предложил подкараулить, когда привезут очередного клиента, вечером раскопать место захоронения животного, а рядом сделать нечто типа окопа и там с оружием в руках ждать появления вожделенного меха на унты. Задумано – сделано. Стало известно, что сегодня приманка будет на месте. Под вечер мы с Васей с лопатами в руках приступили к делу. Мое появление в этом деле объясняется просто: мне он пообещал тоже пошить унты, разве тут устоишь? Стрелять должен был я из одноствольного ружья 16 калибра, заряженного солидным куском свинца, при помощи сковороды превращенного в нечто подобное шарику. Это ружьё принадлежало моему старшему брату Алексею. С юных лет я с ним охотился зимой, гоняя зайцев по озимым. Кстати, тогда регистрация оружия не требовалась. Все решал участковый старший лейтенант И. Двораковский, житель деревни Тельман (кстати, мой дальний родственник).

В общем, окоп выкопали быстро – грунт был песчаный. Раскопать труп лошади, в общем-то, тоже особого труда не составило. Конечно, от запахов немножко мутило, но… унты. Унты уже почти в кармане.

В общем, где-то часам к двенадцати ночи мы тихо сидели в схроне и терпеливо ожидали жертву, не смея даже слово сказать друг другу, иначе можно спугнуть зверя. О соблюдении режима полной тишины условились заранее.

Оговорюсь, что мне в это время было чуть больше десяти лет. И если учесть ту физическую нагрузку, которую получил при копках и раскопках, то я изрядно устал. Злую шутку со мной сыграло и тепло в нашем окопчике. Кроме того, я привык рано ложиться спать. В итоге проснулся я около 7 утра. Поскольку мне, как имеющему полный комплект пальцев и глаз, отводилась главная роль наблюдателя и стрелка, то нетрудно догадаться – наша "охота" закончилась неудачно. Признаться друг другу в том, что проспали, мы не могли, а поэтому всем рассказывали, что зверь учуял нас и убежал. Мечта об унтах растаяла, и мне опять пришлось зимовать в бурках.

Правда, уже будучи офицером, я все-таки имел возможность получить унты (только из собачьего меха), но это уже другая история.

А пока снова вернемся к повседневной жизни деревни.

Уважаемые читатели. Выкладывать новые главы автор не умеет, но читать комментарии будет самостоятельно. Ну и, естественно, Иван Андреевич будет очень рад любым читательским знакам внимания.

Глава вторая. Чем хороши ношенные вещи, как обзавестись валенками, голодный 47-й.

Поскольку я в семье был самый младший, то новые наряды мне практически не попадали – донашивал то, что оставалось от старших братьев. А так как нас было четверо, то и пожитки мои, мягко говоря, имели весьма прискорбный вид. Правда, все было стараниями мамы чисто выстирано, дыры и потертости заштопаны и залатаны. Поношенный наряд имел и свои преимущества перед новым. Новая одежда из льняного полотна домашнего изготовления очень неудобна. Во-первых, груба, а во-вторых – щиплется. Ведь как бы тщательно ни обрабатывали лён, сколько бы его не вычёсывали, всё ровно где-то оставались частички кострицы [1] которые нещадно досаждали его владельцу.

[1] Кострица, она же костра (ударение на последний слог) – одревесневшие части стеблей прядильных растений (льна, конопли, кенафа и др.), удаляемые при вычесывании. Но, как правильно заметил автор – почти никогда не удаляемые полностью. (прим. редактора)

Ведь не будешь же все время чесаться? А что подумает окружающий народ? Правильно! Подумает, что пора в баню, так как появилась знаменитая «форма двадцать», официально именуемая педикулезом. А попросту говоря – завшивел мальчик. Правда, в то время это не было чем-то исключительным, скорее уж наоборот – это было совершенно обычным явлением. Более того – это не скрывалось и не считалось зазорным. Способы борьбы с этим явлением применялись разные – начиная от тех, которые используют обезьяны в часы досуга (взаимовыгодного поиска в головах друг у друга), до пропаривания в горячих печах. Широко использовались частые гребни. Но все это мало помогало.

Причин много, в том числе и недостаточно калорийное питание. Проблема окончательно была решена только с постройкой в деревне новой общей бани и массовым применением ДДТ, в наших краях называемого «дустом». Яд был, конечно, вонючий, но спасал хорошо [2].

[2]. Аббревиатуру «ДДТ» сегодняшняя молодежь знает разве что как название группы Юрия Шевчука. Меж тем это было уникальное явление в истории человечества, названное СМИ «Нобелевкой для убийцы».

В 1948 году изобретатель ДДТ (или, если правильно, 4,4-дихлордифенилтрихлорэтана) Пауль Мюлллер стал лауреатом Нобелевской премии по медицине с формулировкой «За открытие высокой эффективности ДДТ как контактного яда». Впервые был найден по-настоящему результативный яд против вредных насекомых, который мгновенно стал активнейшим образом применяться во всех странах мира, в том числе и в СССР. Однако через пару десятилетий выяснилось, что яд под названием ДДТ не разлагается, и способен накапливаться в организме животных и человека – его находили даже в печени пингвинов в Антарктиде.

В 1970-х ДДТ стали массово запрещать по всему миру, но было уже поздно – сегодня миллионы тонн ядовитого вещества переносят по всему миру птицы и животные, ДДТ накапливается в воде и почве, растениях, организмах людей и животных. По прогнозам химиков, уже произведенный людьми ДДТ будет убивать еще несколько поколений – период его распада составляет 180 лет. (прим. редактора)

Перед моей мамой, так же, как и другими вдовами, повседневно стоял вопрос "Как прокормить четырех детей?". По большому счету, нам повезло в том, что наш колхоз "Переможник" был в числе немногих послевоенных колхозов, где как-то оплачивался труд колхозников. Оплата выдавалась в зависимости от заработанных трудодней и состояла из двух частей: продуктами и деньгами. Конечно, спасала нас первая часть.

Что такое трудодень? Это количество условных баллов за выполненный объем работы. Так, например, чтобы заработать один трудодень, мне, работающему на тракторе, нужно было вспахать 4 гектара земли. Я же пахал на тракторе по 8-10 га, т.е. за один день зарабатывал по 2-2,5 трудодня. Для всех колхозников устанавливался необходимый минимум заработанных трудодней. Для женщин он был несколько меньше. В конце года на общем собрании колхозников принималось решение, сколько выдать на один заработанный трудодень ржи, пшеницы, ячменя, картошки, и других продуктов, а также денег. Кроме того, по сезону выдавались огурцы, помидоры и другие продукты. Так, например, летом в период косовицы (заготовка сена), чтобы поддержать физические силы, каждому косарю выделялось мясо и сало. Конечно, все это шло на общий стол семьи в основном в виде зажарок.

Память может подвести, поэтому конкретных цифр не называю, но могу сказать, что денежная составляющая была совсем мизерной (в зависимости от финансового состояния колхоза в разные годы от 10 до 80 копеек за каждый трудодень). Если учесть, что мужчины в среднем зарабатывали примерно 600 трудодней в год, а женщины порядка 400, то несложно составить семейный бюджет колхозника. Продовольственная часть оплаты за труд зависела в первую очередь от того, насколько хороший урожай был собран.

Далее из собранного урожая делались поставки государству (объемы утверждались местной властью), затем закладывался семенной фонд (с запасом на возможный пересев) и только то, что осталось, можно было распределять на трудодни. В нашем колхозе это было где-то от 800 грамм до 1,5 килограмма зерна на трудодень.

Тоже не густо.

Ведь этими продуктами предполагалось в течение года кормить семью и домашних животных, но все-таки хоть что-то, но выдавали. В других колхозах, бывало, давали сущие слезы.

В Брагинском районе был один совхоз в деревне Соболи, там, поскольку это было государственное сельхозпредприятие, платили настоящую зарплату и уровень жизни был значительно выше, чем в Сельце, хотя моя деревня не считалась бедной. В сравнении, например, с деревней Петрицкое, где вообще на трудодень ничего не выдавали и люди выживали только за счёт даров леса и различных промыслов.

Затем, когда наш колхоз стал миллионером, оплата за труд существенно повысилась, но все равно Абрамовичей и Потаниных так и не появилось. Люди стали жить при среднем достатке.

Конечно, серьезным подспорьем, а по некоторым продуктам и основным источником, были домашнее хозяйство и огород. Молоком и молочными продуктами обеспечивала корова. Только благодаря ей нам удалось с трудом, но без голодных обмороков пережить голод 1947 года. Ведь получать ежедневно при жирности 4,2% 15-20 литров молока – а именно такого качества и столько давала нам наша Лыска, – это значит, что семья обеспечена маслом, творогом и другими молочными продуктам.

Кроме того, корова избавляла нас от необходимости покупать молоко и сдавать государству (а был такой налог, который приходилось платить вне зависимости от наличия скотины). Практически каждый вечер после дойки домашних коров мы, ребятишки, несли в 3-х литровых бидончиках на колхозную ферму молоко. Там измеряли жирность и объем, записывали в специальную книжку, которая выдавалась владельцу коровы. Всего разрешалось держать в одном хозяйстве одну корову и одну телку. Телку, как правило, продавали, а бычок был обречен.

Я до сих пор с благодарностью вспоминаю нашу кормилицу, которая в течение многих лет кормила и поила нашу семью. Не счесть – сколько раз мы все мысленно благодарили того неизвестного мне командира Красной Армии, который в суровом 1944 году подарил Лыску нашей семье.

Кроме коровы, семье разрешалось содержать определенное количество овец и свиней. Количество птицы законом не ограничивалось, но оно регулировалось наличием корма. У нас было в разное время 1-2 кабанчика, пара овец, штук пять кур, не считая цыплят, голов пять взрослых гусей и обязательно гусак, несколько уток.

Наиболее трудным, и, видимо, поэтому хорошо запомнившимся был 1947 год. Всего два года прошло после Великой Отечественной войны. В колхозах отсутствовала техника, не хватало лошадей, а ведь именно лошадь была основной тягловой силой в сельском хозяйстве. На них и пахали, перевозили грузы и людей. Первый грузовик появился в нашем колхозе где-то около 1950 года. Появление "полуторки" было значительным событием особенно для нас, мальчишек. В течение долгого времени можно было наблюдать такую картинку: по улице деревни едет грузовик, а за ним в пыли, большая ватага мальчишек. Улица не асфальтирована, обочины заросли травой, а по центру тележная колея, песок.

За счастье считалось подержаться за борт автомобиля. Я уж молчу о тех счастливчиках, которые имели возможность прокатиться хотя бы в кузове. Попасть в кабину даже не мечталось.

Но вернемся в голодный 1947 год. Сейчас голод 1947 года почти забыт, но мне он врезался в память, хотя я был совсем маленьким.

Мне шесть лет. Кушать хочется постоянно. Организм требует мяса, а ему в ограниченном количестве предлагают картошку.

Сегодня, анализируя обеспечение продуктами нашей семьи, полным голодом его назвать трудно. Да, не было хлеба. Да, забыли, как пахнет мясо. Надоел борщ с грибами, которых тоже было не слишком много. Отсутствовал сахар, но ведь было молоко, были масло, творог и полный подвал картошки. Правда, он был как-то и не совсем наш, но об этом ниже.

Из этого времени мне вспоминается история о разделе грибов, сваренных в борще. Семья была большая, и на всех их не хватало. Чтобы решить проблему «по справедливости» старший брат Алексей (1928 г.р.) предложил меряться на емке [3].

[3] Емка (белорус.) – черенок от ухвата.

Смысл в том, что один бросает емку вверх, второй ее ловит. Затем, остальные накладывают свои руки до верха емки. Выигрывает тот, чья рука окажется сверху. Кто выиграл, тот с грибами. Вроде бы все действительно, по справедливости. За исключением того, что старшие братья могли регулировать сжатие руки, а, значит, и до некоторой степени влиять на конечный результат, что противоречит первоначально заявленному принципу. В течение некоторого времени выигрывали старшие Алексей и Петр (1930 г.р.), которые делились со мной как самым маленьким. Сеня же грибов не получал и, в конце концов, за одним из обедов не выдержал и от такой «справедливости» заплакал. Решением мамы грибная лотерея была прекращена и в последующем делила она сама. По принципу – «понемногу, но всем». Всем, кроме себя.

Необходимо отметить важную деталь – все ели из одной миски и если там попадался лакомый кусочек, то каждый член семьи старался его оттолкнуть от себя. Было голодно, но жадности не было. Было даже как-то стыдно показать окружающим, что ты хочешь кушать.

До сих пор не могу забыть, как я пришел к соседям по фамилии Коцур во время обеда их семьи. Семья большая, пятеро детей и двое взрослых. Дядя Петр – инвалид войны, он ходил на протезе и работал заведующим колхозным складом. Бывал в их доме хлебушек чаще, чем в других. И меня его дочери Елена и Мария частенько кусочком хлеба угощали. Жили мы с соседями очень дружно, как одна семья. И вот тетя Катя приглашает меня садиться за стол обедать, а я отказываюсь, мотивируя тем, что уже поел дома. Садиться за стол я отказался, но отвести взгляд от лежащей на столе полбуханки хлеба было выше моих сил.

Дядя Петр заметил это и, отрезав солидный кусок хлеба, протягивая мне, говорит: «Я знаю, ты дома хорошо наелся, но вот попробуй какой у нас хлеб». Отказать в просьбе я не смог.