Kitobni o'qish: «Темная комната»
ЗИМА
Мутная плесень по горло захватила бутылку, которая возвышалась над остальным хламом на подоконнике. Она загораживала собою верхушку стылого дерева, дрожащего за окном при порывах морозного ветра.
Раньше, в пустые, нерабочие дни, когда Алёна пряталась дома и могла просыпаться плавно, вначале она видела эти мёртвые, скрюченные ветки.
К середине дня, когда выдуманные с утра «зацепки» истощались, Алёна возвращалась на пыльную кушетку, бессильно падала ничком и снова смотрела на дерево будто с каким вопросом или жалобой. И дерево исступленно кивало в ответ, плача летящим к земле инеем.
А теперь между Алёной и деревом темнела грязная, пустая бутылка.
Алёна бездумно поблуждала взглядом по серым стенам, но они были до безысходности пусты. Тогда она устало повернулась на спину, всмотрелась в блеклое пятно на потолке и вслушалась в неживые звуки холодильника, стараясь различить мельчайшие всплески в мелодии его дребезжания и нащупывая ритм.
К вечеру, когда пятно слилось с сумерками, Алёна вспомнила об ужине. Она поднялась и просидела на кушетке много долгих, одинаковых и молчаливых минут. Желтая полоса света от лампочки на кухне падала на газету, валяющуюся под ногами на полу. И Алёна бесконечно долго, недвижно и изумлённо глядела на чёрно-белую фотографию счастливой молодой женщины, улыбающуюся ей с рекламной картинки в этой газете.
Наконец, ногой она двинула газету в темноту под кушетку, встала и замерла, соображая и прикидывая путь. Потом, вздохнув, решилась, пробралась между диваном и стулом, заваленным грязной одеждой, и по жёлтой полосе побрела ужинать.
Кухня казалась теплее и живее. Во-первых, из-за света навечно включённой лампочки, не поддающейся щелчкам выключателя. Во-вторых, окно здесь ещё с осени заросло липкими паутинками, теперь нервно дрожащими на зимнем сквозняке. С неподвижным пятном на потолке не сравнить. А в-третьих, отсюда большее виделось, потому что некуда было лечь и смотреть приходилось сидя. Зато просматривалось шоссе, и однообразное движение фар в вечерних сумерках как-то необъяснимо сливалось с ровным тарахтением холодильника и соединяло Алёну с миром за окном.
Залив старую заварку недозревшим кипятком, Алёна всыпала в кружку три ложечки сахара, слегка перемешала вспенившуюся воду с чайным сором и отодвинула кружку прочь.
«Есть» тёплую воду с сахаром не хотелось.
Надо спать…
В комнате, не зажигая свет, Алёна на ощупь пробралась к подоконнику. В поздних сумерках города, льющихся в темноту комнаты сквозь замызганное окно, она рассмотрела бутылку. Плесень оказалась серой и непроглядно плотной.
Холодно.
Она вгляделась в спиртовой градусник, укреплённый с той стороны стекла – ровно минус двадцать семь. Как и ей. Она даже взглянула ещё раз, теперь уже с сочувствием.
Потом Алёна вернулась к кушетке, улеглась со вздохом и, пытаясь уснуть, долго смотрела на градусник. Она почти верила в его взаимное сочувствие, от того уже не сдерживалась, и слёзы текли по её лицу, холодя кожу и глаза.
Только теперь она вспомнила про антидепрессанты, которые давно нужно было купить. Жаль, что бумажка с рецептом утонула в бесконечной многопредметности запущенной квартиры. И жаль, что не было сил её отыскать. Не хватало духу начать лечение, начать хоть что-нибудь. Даже лечение нехватки духа.
Она накрылась с головой, собралась под одеялом, скрючилась и разрыдалась слёзно и обильно, но молча, беззвучно, сама себе изумляясь и отчаянно пытаясь нащупать внутри души причину неотступной давящей боли.
Но не нащупала.
– Господи, – прошептала она душному воздуху под одеялом. – Приди ко мне. Я пропадаю…
Надежда, утеплившая сердце молитвой, и вовсе ослабила, разоружила Алёну, и рыдания сотрясали её до середины ночи, пока, наконец, липкий, муторный сон не овладел её головой, представляя странные серые образы и несогласованные сценарии сновидений.
Всё утро, не открывая глаза, она выдумывала «зацепки» – собирала из увечных кусочков обнадёживающие идеи и складывала их в подобие плана на грядущий день.
В памяти клубились укоризненные образы её ночных рыданий и молитв. Мама бы, пожалуй, поразилась и даже разочаровалась. Сказала бы, что Алёна сама себя хоронит, и что молитва – это мракобесие, а религия – это ограничения, вроде досок в гробе. Она всегда так говорила.
Ну, да ладно, новый день – новая жизнь!
План простой: умыться, наконец расчесать спутавшиеся волосы, прибраться в доме, запастись продуктами в магазине, приготовить еды и сходить в аптеку за лекарством.
Алёна твёрдо решилась, открыла глаза и нащупала рукой смартфон, валяющийся где-то рядом на полу, надеясь пробежаться по позитивным группам в соцсетях и подпитаться от них оптимизмом для старта нового дня. Нового, чистого и готового стать первым днём в череде многих бодрых дней!
Однако новый этот день встретил её нежданным уколом – в одном из профилей к ней «зафрендился» взрослый, почти пожилой мужчина с её фамилией и с именем, от которого происходило Алёнино отчество. Опять отец.
Она даже глянула украдкой на мёртвый мамин диван, которым не только никогда не пользовалась, но и по возможности не касалась его взглядом.
Отец…
Он всегда тянулся к ней из своего далёкого далёка, то неустанно предлагая подружиться, то отправляя денежные переводы, то бумажные письма. Но мама всегда пресекала, убеждала, скрывала. У неё были свои причины.
А теперь, когда её уже нет, Алене нужно самой принимать решение, самой принимать в свою жизнь людей. Всё делать самой.
И что, если отец (ну мало ли?) так озаботится ею, что вдруг нагрянет в гости?
Алёна резко вскочила и лихорадочно оглядела захламлённую комнату, будто нежданный родственник прямо сейчас собирался позвонить в дверь. И она внутренне ринулась к этой комнате, к беспорядку, к хаотичной неорганизованности собственных мыслей и всей жизни.
Впрочем, внешне она осталась неподвижна, только закрыла глаза и медленно, сосредоточенно и самоуспокоительно разровняла хрупкую внутреннюю тишину, повторяя бессмысленное «всё хорошо», чтобы насильно заполнить им мыслительную область в голове.
И самопринудительное успокаивание внушило ей подобие душевного онемения.
Какой вздор – бояться гостей из далёких краёв! И вообще, бояться гостей. И вообще, бояться… всего. Бесконечно и пристально ожидать чего-то внезапного, которое вот-вот станется и взорвётся, раздавит, растопчет, разорвёт.
Она решительно поднялась с кушетки, живо ощущая мир голыми пятками на грязном холодном полу, вспомнила про газетку, вытащила её ногой и пристроилась на лицо молодой женщины.
«Надо начинать новую жизнь!» – вдохнула она утреннюю «зацепку», но… тут же уселась обратно. Потом прилегла, вроде бы на минутку, и сразу же обернулась в ещё теплое одеяло, закрыла глаза и с принуждением погрузилась в образы ушедшего сновидения, чтобы заснуть.
Но сон соскальзывал, не цеплялся к её уму и толкал обратно в явь. Пора жить.
«Жи-ить…» – горько вздохнула Алёна, открыла глаза и посмотрела вверх, чтобы слезинки не скатились по лицу и не принудили её плакать по-настоящему.
Новый день начался завтраком засохшими печеньями с запахом плесени. Потом Алёна вернулась в комнату, долго и вопросительно глядела в смартфон, пытаясь выбрать между ответом «да» и ответом «нет». Она даже взглянула на верхушку дерева. Но её загораживала грязная бутылка, и Алёна только рассмотрела равнодушный уличный градусник.
Она никогда не видела отца, никогда не знала его и никогда не думала о нём, кроме тех редких его попыток с ней связаться, которые просачивались через блокаду маминой о ней заботы.
Об отце она знала из случайных маминых фраз, что давным-давно, когда Алёнке было два, у них стряслась беда – погиб её старший братик, которому на тот момент едва исполнилось пять. Погиб как-то жестоко, даже кроваво. Мама всегда выражалась туманно.
От горя они оба переменились болезненно и невозвратно.
Мама остервенела по-своему, сбросив с души стесняющие ограничения и решившись от той поры жить полной жизнью.
Отец же, напротив, ополоумел, ударился в религию и совсем отстал от обыкновенной жизни. И как ни билась мама над его преображением, как ни убеждала его жить свободно и легко, он обособился в своём вымышленном и ограниченном мирке, отгородился от неё церковными правилами и превратил семью в монастырь.
В общем, они оба стали другими. И семья распалась.
Теперь уже минуло двадцать пять лет, мамы уже два года как нету, а у него своя семья и, кажется, трое молодых сыновей. Которые, получается, Алёне вроде как… братья.
Она снова посмотрела на градусник и прислушалась к звукам кухни, вылавливая неровные тревожные хрипы холодильника, такие невнятные днём.
Кто-то хотел войти в её жизнь, ворваться в неё без приглашения, может быть даже навязчиво, может быть даже нахраписто и бесцеремонно. Кто-то ограниченный, странный, твердолобый, религиозный… Её отец.
Она решилась и, суетливо ёрзая по сенсору дисплея холодными, скованными пальцами, выбрала надёжное и простое «нет». Но телефон скользнул, выпал из рук, грюкнувшись об пол. Алёна быстро подхватила его – целый, трещин нет, и с ужасом и обидой осознала, что нажалось непредсказуемое и сложное «да».
Да!
Она вскочила с кушетки, с болью глядя в телефон и судорожно тряся им, будто не в силах простить кому-то очень близкому предательской подлости, расплакалась и бросила телефон на подушку.
