Рассказ о «последнем Иване»

Я вынес самое тяжёлое впечатление из колонии. Каким образом эти 30 русских человек, так, ни с того ни с сего, послужили немцу на потеху, лишены народности и отечества? Конечно, это была эпоха особенного русского великодушия, того великодушия, которое подарило австрийцам Бокко ди Каттаро, добытое кровью черногорцев, отделило Выборгскую губернию и часть Петербургской с 40 тысячами русских от России к Финляндии и — по свидетельству даже меморандума князя Горчакова — преднамеревалось отдать восстановленной Польше отторгнутые от неё древние русские земли, но, не решившись этого сделать, великодушно содействовало распространению полонизма. Конечно, то была пора особенного великодушия. Всё же в приведённых примерах могло участвовать незнание, политическое заблуждение, бюрократическое отношение к населённым землям — как к географическим пространствам и выражениям, но подарить живых людей — Матвея, Петра, Семёна?..

И что это за люди, которые так легко, без отпора, теряют свою национальность, чужестранятся так скоро, без борьбы и без сожаления? Я готов был предаться потоку самых чёрных размышлений о чувстве народности в русском и вообще в славянском человеке, о слабости нашего гражданского сознания и нашей славянской природы. Но вспомнив, к счастию, наши старообрядческие слободы в Австрии, вспомнив этих линовáн (раскольников), сохранивших во всей чистоте и язык, и быт, и дух русский, я стал отыскивать другую причину тому печальному явлению, какое представилось мне в лице последнего Ивана. Эта причина — думаю я — в данном случае солдатство, солдатство прежних времён, долголетнее, тяжёлое, разлучавшее крестьянина с его родиной, с его бытом почти навеки, создававшее из него послушную машину, двигавшуюся только по приказу начальства, казённого человека — предававшего казне свою душу, ум, сердце, волю и получавшего, взамен, солдатский паёк и того, и другого, и третьего... Слава Богу теперь о таком солдатстве существуют только предания, и солдат 1865 года так же мало похож на солдата той эпохи, как живой человек на автомата. Конечно, и подарки, вроде описанного мною, теперь также немыслимы...

Старик помолчал и потом прибавил: «Ничего, при старом короле, Его Величестве Фридрихе-Вильгельме, дай Бог ему царствие небесное, нам было хорошо, он нас любил и жаловал. Бывало, как здесь в Потсдаме живёт, то как откушает, призовёт нас и велит петь, и очень нами утешался. Ну, а при новом короле, — продолжал он, понизив голос, — пошло уж другое. Он до песен не охотник, и не призывал нас, — так себе живём... Совсем уж другое пошло»... И он вздохнул.

Приехал в Москву Его Величество король прусский. Делали ему парады; манёвры делали. Понравились ему песельники. Вот Его Величество, покойный император Александр Павлович, и говорит ему: «Вот так и так, не хотите ли, ваше королевское величество, я вам снаряжу хор песельников?» — «Как же так?» — «Да так же». — Вот после парада-то и скомандовали: «Песельники, вперёд!» — от каждого полка значит. Вышли мы, выстроились. Тут подошло начальство, выбрали — кто был получше да был холостой. Женатых отослали. Выбрали нас человек 30. Ну, и говорят: «Жалуют вас Его Величеству королю прусскому...»

— Но неужели, — спросил я старого песельника — вас не спрашивали — желаете ли вы?

— Да оно, пожалуй, и спрашивали. Государь велел — по доброй воле. Ну, да тут начальство, — что ответишь? Солдат, сами изволите знать, ваше высокоблагородие, рассуждать не может, коли начальство спрашивает. Известно: «ради стараться». Ну, вот отобрали нас, осмотрели, ну и скомандовали: марш! И погнали в Пруссию. Король обязался царю нас содержать хорошо, и церковь выстроить, и дома, и земли дать. Вот и дал, и построил.

Дорóгой я старался расспросить подробно Ивана о том — как, по какому случаю, когда он попал сюда, как прожил он и его товарищи почти четыре десятка лет в Германии, вне России? Старик был несловоохотлив; мне показалось даже, что его затруднял русский язык, хотя выражался он простою русскою речью; да и вообще он не отличался ни живостью, ни толком. Сорок лет пребывания в Немечине не сделали его немцем, но зато стёрли с него русскую краску; не выучили его немецкой науке, не придали ему лоска немецкой цивилизации, но зато лишили его, казалось мне, сметливости и толковитости простого русского человека. Он полинял, отупел, примирился с своею участью колониста и несравненно больше был озабочен урожаем своих овощей и яблонь, нежели воспоминаниями о России. А конечно, он был не таков, когда в первый раз привели его сюда на потеху его королевского величества! Верно, щемило его сердце, долго и долго, тоскою по родине; наконец и тоска заглохла; солдат смотрел на своё изгнание из России, как на службу, на себя не как на русского человека, а как на человека подневольного, как на солдата, одним словом, — «начальство приказало, ничего не поделаешь», постепенно тупел и превратился в то безличное и безнародное существо, которое, смутно припоминая былое, отвечало теперь на мои расспросы.