Kitobni o'qish: «Спаси меня»
Глава 1
Дом. Крыльцо. Толпящиеся на нём люди.
Мысль, что где-то я уже всё это видела, прочно засела в мозгу.
Странные ассоциации. Или же воспоминания – чёрт их разберёт.
Картинка размывается, потом снова фокусируется и всегда на красном галстуке человека, стоящего по центру с наполовину наполненным коньячным бокалом, невесть каким образом оказавшимся в его руке.
С другой стороны, почему невесть? Прислужники Волочкова точно знают о вкусах своего господина. Не удивлюсь, если багажник хозяйской «бэхи» укомплектован всем необходимым: коньячными бокалами, самим коньяком, битой, чёрной плёнкой и кирпичами, которые привязывают к ногам тех, кого сначала заворачивают в ту самую плёнку.
Пугачёвщина в самом страшном своём проявлении: бессмысленном и беспощадном.
– Алевтина, за тебя!
Новая хозяйка Юлькиного кафе со скромной улыбкой на ярко накрашенных губах едва пригубляет янтарную жидкость из такого же хрустального бокала и с любовью смотрит на говорящего.
– Спасибо, дорогой.
«Да, дорогой, спасибо!»
Спасибо, что ради прихоти своей ботоксной куклы лишил мою подругу семейного дела.
Спасибо, что разрушил мечты на достойное существование.
Спасибо, что в очередной раз указал на место неугодным и показал свою власть в Рабочем Посёлке, где ничего не происходит без твоего ведома.
Павел Петрович Волочков. Бывший директор химического завода, бывший глава районной администрации, ныне – советник мэра города.
Сволочков – так называют его за глаза. В глаза никто не рискует.
Следующее мгновение навсегда запечатляется в моей памяти.
Волочков поднимает вверх бокал в призыве к нему присоединиться.
Его верные псы скалятся, салютуя начальнику пластиковыми стаканчиками.
Стоящая на нижней ступеньке Юлька быстро оборачивается на меня с предупреждением во взгляде: «Не надо»! В её руке баночка из-под детского пюре, на дне которой плещется коричневая жидкость.
Я не собираюсь обмывать происходящий разбой, поэтому немедленно засовываю руки в карманы.
Волочков кивком указывает в мою сторону. Один из его подручных подхватывается. С открытой бутылкой он резво спускается с крыльца и идёт в мою сторону. Стакана в его руке нет. По набыченному взгляду маленьких чёрных глазок я понимаю, что коньяк мне предстоит пить прямо из горла.
Всё оказывается намного хуже.
Охранник замечает на скамейке старую жестяную банку, до краёв наполненную окурками, вытряхивает их прямо на хорошо выметенную дорожку двора и наливает туда коньяк.
– Пей!
Перед моим лицом оказывается вонючая жижа, с плавающим поверх мусором.
– Я не пью.
– Пей. Иначе это окажется у тебя на башке.
Я беру из его рук банку и выплёскиваю содержимое на траву.
Рука с бутылкой взметается вверх. Я зажмуриваюсь, но вместо ожидаемого удара ощущаю, как на макушку льётся холодная жижа.
Из-за резкого коньячного запаха не могу вдохнуть. Глаза заливает жгучим, губы саднят. Облизывая их, я закашливаюсь: коньячный дух очень силён.
Лицо вытираю под противное хихиканье волочковской «барби» и Юлькино всхлипывание.
– Игорь, поехали, – недовольно басит Волочков. – Геннадий Сергеевич, останься и проследи, чтобы всё было оформлено правильно. А ты, голубушка, не рыдай. Мать умерла, умер и наш договор. Девчонку твою не брошу, прослежу, чтобы человеком выросла, как и обещал Надежде. А ты давай как-то уж сама. Чай, не маленькая. И подружку угомони. Уж больно она у тебя ерепенистая. Кабы не вышло чего.
Юлька отходит в сторону, позволяя процессии спуститься с крыльца.
Я отходить не собираюсь, лишь сильнее врываюсь в грунт пятками старых кроссовок.
Первый же толчок от проходящего мимо охранника заставляет меня сделать шаг назад. Волочков со своей сворой проходит мимо. Запах духов его любовницы навязчив и очень тяжёл и в сочетании с коньячными парами производит необратимый эффект: меня выворачивает под ноги идущим.
«Барби» визжит и по-козлиному скачет на высоченных платформах.
– Сука! Все туфли заблевала.
– Николай, разберись.
Чьи-то руки подхватывают меня со спины и отбрасывают в сторону – туда, где у Юльки сооружена песочница. Я падаю на четвереньки, обдирая колени об брошенные там пластмассовые формочки, и утыкаюсь лицом в песок, который вместе с коньяком моментально схватывается на нём цементной коркой.
Я почти ослепла и ничего не слышу из-за гула крови в ушах. Во мне клокочут гнев и обида. А ещё осознание полной беспомощности и бесправия: себя, Юльки и всех, для кого «Огонёк» был не просто известной на весь город кафейней.
Мы потеряли не только работу. Мы потеряли дом.
Глава 2
Коробка с пластырями лежит на кухне в верхнем выдвижном ящике. Я – та, кто их туда положил, и я же пользовалась ими в последний раз. Они меньше по размеру, чем обычно, и на них нарисованы динозавры. Будь Маруся постарше, предпочла бы кукол, но для трёхлетки пока без разницы синий у неё на голове бант или красный; динозавры на пластыре, который наклеивают на разбитую коленку, или Эльза с Анной.
Мне – тоже, хоть я и значительно её старше. Впрочем, когда Марусина мама льёт мне на ссадины перекись, воплю я так же.
– Тише, тише, – шипит в ответ Юлька и так же, как и дочери, дует на мои многострадальные коленки.
Тише мне сложно. Я цветасто ругаюсь, когда бесцветная жидкость пенится, разъедая запёкшуюся кровь. Одна радость: Юлька предусмотрительно отправила Марусю к соседке, и моя крестница этого не слышит.
– Тессочка, потерпи. Уже всё.
Тессочка терпит. Потому что ничего другого Тессочк не остаётся. Тессочка вообще – известная терпила. Хотя, в этом Юлька точно даст мне фору.
Я окидываю взглядом аскетичную обстановку кухни, и сердце сжимается от жалости. В доме нет ничего лишнего. Всё мало-мальски ценное давно уже продано.
– Ты действительно разрешишь им это сделать? Не станешь бороться?
Мой голос дрожит от возмущения, как и Юлькины руки, пока она осторожно наклеивает на ссадины «драконий» пластырь.
– С кем бороться, Тереза? С Павлом Петровичем?
Меня коробит от того, как подруга произносит наши имена: моё – с горечью, Волочкова – чуть ли не с благоговением.
– И с Павлом Петровичем, и с Иван Иванычем, и с чёртом с ладаном, – кипячусь я. – Это наследие Маруси, забыла? Эти упыри вас обеих без штанов оставили, неужели не понимаешь?!
– И что ты предлагаешь?
– Как минимум, обратиться к юристам.
– И кто в нашем городе возьмётся за это дело?
– В нашем, может, и никто. Но если…
– Нет никакого если!
Юля вскакивает с низенького табурета, сидя на котором меня врачует, и в сердцах отпихивает его ногой.
– Нет и никогда не будет «если». Ты права, я осталась без штанов – и фигурально, и буквально. Но хотя бы жива. Ты же слышала, как волочковские дела ведут? Могли и прикопать где-нибудь по-тихому. Никто ничего бы не узнал.
– Девяностые давно канули в лету, – говорю и сама понимаю, насколько по отношению к нашей ситуации это не соответствует действительности. По скривившемуся Юлькиному лицу вижу, что она думает так же. – Надо поднять общественность. Обратиться в газету. Наш «Огонёк» – знаковое место, и такой наглый рейдерский захват!
– А кто главный редактор городской газеты, знаешь? – Насмешка в голосе подруги подразумевает, что ответа от меня не требуется. – Муж Алевтининой сестры. Я через них рекламу давала, потому знаю. Неужели, он станет ссориться с возможным родственником?
Может, и не станет, но всё же сдаваться я не собираюсь и продолжаю сыпать вариантами:
– Можно обратиться в областную газету. Написать в Следственный комитет. В прокуратуру.
– Ты ещё скажи, позвонить на горячую линию Президенту! – Юлька почти кричит, чем останавливает мой фонтан красноречия. – Мы же всё это с мамой проходили. И с бабушкой тоже, когда она воевала за прибавку к пенсии. Никому до нас дела нет, Тессочка! Никому мы не нужны без имён и связей. А у меня ребёнок. Я обязана думать о дочери.
– Но…
– Прекрати! Павел Петрович – мамин одноклассник, и много чем нам в жизни помог. Всё время брать нельзя. Надо что-то и отдавать.
Много эпитетов крутится у меня на языке относительно таких помощников, но я понимаю, что Юлька меня не слышит, и, что самое противное – никогда не захочет услышать. Культ Волочкова в этом доме сильно развит, и про «прикопать» со стороны Юльки звучит более чем несерьёзно.
Хотя, такие разговоры действительно ходили. И не так давно. Лет пять назад куда-то исчезла семья хозяина лесопилки. Просто в один момент как-то сразу опустел и их большой дом, и его кабинет. Одни говорили, что Каримовы переехали к родственникам на Кавказ, другие – что никаких родственников на Кавказе у них не было. Лесопилка ещё какое-то время поработала, а потом закрылась и перешла в ведомство районной администрации, главой которой на тот момент был Волочков.
С Юлькой всё вышло намного проще. Никто и не ждал сопротивления от еле сводящей концы с концами матери-одиночки.
Глава 3
Это бывшее советское кафе-«стекляшка» было известно каждому жителю Рабочего Посёлка. Юлькина бабушка на протяжении сорока лет была заведующей «Огонька», а в постперестроечные времена её сменила дочь Надежда – Юлькина мама. Долгосрочная аренда, оформленная в тогдашней администрации, позволяла сделать этот бизнес почти семейным.
Юлька встала к рулю позапрошлой осенью, когда мама Надя неожиданно стала быстро уставать. Сначала думали, что это обычное переутомление, выраженное постоянными простудами: температура, кашель, головные боли. Антибиотики, муколитики – всё оказалось бесполезным, как только компьютерная томография показала неоперабельный рак лёгких.
Но всё это случилось гораздо позже, а тогда, стоило маме Наде отойти от дел, как Юлька по-хозяйски принялась осуществлять свою мечту: сделала ремонт, сменила поставщиков, изменила ассортимент. Светлая, приветливая атмосфера и молодой персонал вдохнули новую жизнь в привычную распивочную. Обновлённое кафе поменяло статус и неожиданно для всех стало излюбленным местом для устроительства детских праздников.
Полгода назад мама Надя умерла. Юлька едва вступила в права наследования, как на её пороге появились волочковские адвокаты.
Бывший глава районной администрации, даже уйдя с должности, считался негласным хозяином Рабочего Посёлка. Большой нефтеперегонный завод, которым он руководил в постперестроечные времена, являлся одним из градообразующих предприятий. Больше половины жителей Рабочки трудилось на этом заводе, в том числе, и наши с Юлькой отцы.
В начале двухтысячных в цеху, где они работали, взорвалась ёмкость с селитрой. Пожар, случившийся позже, уничтожил порядка тридцати процентов производственных площадей и унёс жизни двадцати трёх рабочих. Спастись удалось всего пятерым. Наших отцов среди спасённых не оказалось.
Виновных не нашли. Вернее, было озвучено, что кто-то из погибших пренебрёг правилами пожарной безопасности, возможно, что и курил рядом с бочками.
Верилось в это с трудом. На заводе трудились поколениями, когда знание основ охраны труда заложено на генном уровне. Случайных людей на стратегически важных объектах производства быть не могло по определению.
Огонь уничтожил всё. В том числе и доказательства махинаций руководства с объёмами поставок. По информации из широкого доступа, завод находился на грани банкротства. Фактически же, темпы прироста производства не только не падали, но даже, наоборот, наращивались. Топливо шло за границу, а в карманы дирекции падали доллары и евро.
К слову, жителей города высокое начальство не обижало. Надбавки к пенсиям, регулярные выплаты семьям с детьми, поддержка социально значимых объектов. Детские сады и школы, поликлиники и городская больница были обеспечены всем необходимым. Наши дороги были не хуже западноевропейских, улицы и дворы ярко освещены, фасады домов отремонтированы, а их подъезды сияли чистотой.
Семьи погибших получили от руководства завода по миллиону рублей. Ещё по полмиллиона выделила городская администрация. Выплаты из областного бюджета так же были немаленькие. Некоторые предпочли уехать, перебравшись в другие города. Мы с мамой остались. Как и родные Юльки.
Общее горе все переживают по-разному. Чаще оно людей объединяет, реже – человек справляется один. Почти никогда из этого не выходит ничего хорошего.
Моя мать не справилась и через три года после гибели отца умерла. Официальная версия – больное сердце, неофициальная – спилась. Это время я вспоминать не люблю, особенно, последний год. Разве только момент, когда однажды после школы соседка по парте почти насильно затащила меня к себе домой. Её мама сразу усадила нас за стол. Тарелка супа, съеденная в тот день, стала для меня первой после смерти отца.
В доме этой самой соседки я прожила до окончания школы. Иной родни, кроме Юлькиных бабы Симы и мамы Нади, у меня не было. Где-то жила папина сестра, но связь с ней была давно потеряна.
Родительская квартира все эти годы стояла запертой. Наш район был не самым престижным, и сдать её вряд ли бы вышло. Мама Надя даже время на это не стала тратить, так что в восемнадцать я вернулась в довольно приличный дом: мать хоть и пила, но чистоту поддерживала до последнего дня.
В ближайший городской колледж мы с Юлькой поступили без труда: она на технолога-кондитера, я на товароведа. О высшем образовании пока не думали. Хотелось поскорее получить профессию и начать зарабатывать. Сначала обеспечить себя хлебом насущным, а потом уже осуществлять мечты, коих у нас, как у всех девчонок, было с лихвой.
Мама Надя как-то вызвала меня на разговор, в котором велела не ограничивать себя, и, если решу получить высшее образование, то идти в институт. Но я не хотела расставаться ни с ней, ни с Юлькой – какая-никакая, а семья.
И это хорошо, что я не передумала, потому что к следующей весне у Юльки уже была Маруся, и мы снова стали жить вместе.
Железная сетка кровати в комнате бабы Симы давно провисла. Чтобы спина не болела, мы с Юлькой положили на неё старую дверь, которую притащили из заброшенного соседского дома. На неё легли старый матрас и перебранная и обновлённая перина бабы Симы.
С момента рождения Маруси эта комната стало моей. В нашей с Юлькой небольшой детской теперь стояла маленькая кроватка и старинный комод, приспособленный под пеленальный столик. Комната мамы Нади была больше, но окнами выходила на оживлённую дорогу, а наша – во двор. Моя же – бывшая бабы Симы – на тот участок двора, где росла раскидистая яблоня, и даже в самый солнечный день здесь было сумрачно. Старый жёлтый абажур с кисточками, закреплённый на обычной лампочке, делал её уютнее, как и вязанные из ветоши половички, которые, по заведенной бабой Симой привычке, раз в неделю полагалось вытряхивались.
Стену у кровати украшал ковёр – единственный предмет роскоши, который я принесла из квартиры моих родителей. Маруся любила, забравшись на кровать, водить пальчиком по причудливому рисунку узора. Так же в детстве делала и я. Я же её этому и научила.
– Загадай желание. Если получится провести от одного края до другого, не оторвав палец, значит, всё сбудется.
Маруся водила. Сначала громко озвучивала то, что хочет, а потом водила.
– Качю «киндей».
– Качю с хьебом кабасой.
– Качю мясик.
«Киндер», хлеб с колбасой, мячик – нехитрые детские желания не составляло труда исполнять.
До этого момента не составляло.
Родительскую квартиру пришлось продать. На эти деньги мы лечили маму Надю. Колледж Юлька так и не закончила. Я – да, но и во время учебы, и после её окончания помогала подруге в кафе. Юлька даже зарплату мне платила, которая сразу шла в наш общий семейный бюджет. Всё, что зарабатывалось, возвращалось в бизнес. Даже без должного образования, Юлька обладала достаточной деловой хваткой, и дела наши шли довольно неплохо. На «киндей» и «мясик» хватало. Но и только.
Теперь не будет и этого.
Коленям больно, потому что перина давно слежалась, но я упорно веду пальцем по ковру от края до края, вверх и вниз, не обращая внимания на то, как то и дело расплывается перед глазами чёрная линия окантовки.
У меня нет желания. То есть, оно есть, но выразить словами, сформулировать его не получается.
– Помоги. Защити и сбереги. Направь. Дальше мы сами.
Безадресная молитва вплетается в рисунок узора, нанизывается на него, запечатывается. Сама не знаю, к кому обращаюсь, не научена делать это правильно, потому что всегда рассчитывала только на свои силы и довольствовалась тем, что есть. Может, это и хорошо, потому что в какой-то момент мой палец замирает, не дойдя до края каких-то пару завитков.
Мне есть кого просить о помощи. Только вот хватит ли смелости постучаться в ту дверь.
Глава 4
Один из летних месяцев мы с Юлькой традиционно проводим в «Парусе».
В округе много детских лагерей, но этот – самый престижный. Нас отправляют туда каждый год, как и всех школьников, чьи отцы погибли в той страшной аварии. Наше пребывание оплачивается из городского бюджета, тогда как родители остальных платят за путёвку полную стоимость. Почему-то именно этот факт отражается на нас не лучшим образом: с молчаливого согласия администрации, таких как мы, в лучшем случае, стараются не замечать, а в худшем – чураются, как чумных.
Я никогда не бывала за границей ни тогда ни после, но по картинкам из Интернета знаю, что «Парус» похож на дорогой курорт. Двухэтажные домики в сосновом лесу, уютные и комфортабельные; красивая столовая-ресторан, где еду подают официанты; спортивные площадки с искусственным покрытием, теннисный корт, картинг, бассейн с вышкой. Бывший пионерский лагерь перестроили специально для отдыха детей высокого начальства, и контингент туда ездит соответствующий.
По выходным дорожки возле корпусов заполняются дорогими автомобилями, а нарядные женщины и мужчины в костюмах расхаживают по ним как по улицам дорогих курортов: возможность отправить ребёнка в «Парус» – признак состоятельности, как и брильянты на шеях их мам. Мы с Юлькой наблюдаем за ними из своей комнаты, потому что нас никто не навещает, а болтаться просто так по лагерю в такой день не хочется: брильянтами, модной одеждой и навороченными гаджетами друг перед другом хвастаю не только родители.
В тот год за два дня до начала августовской смены Юлька неожиданно сваливается с приступом аппендицита, и её по «скорой» увозят в больницу. В «Парус» я еду одна и без желания, потому что прекрасно понимаю, что следующие двадцать четыре дня проведу в одиночестве.
Так и случается.
Развлекать себя приходится самой: меня не приглашают ни в спортивные команды, ни в помощь при подготовке к конкурсу «Мисс «Парус», не привлекают к изготовлению костюмов на традиционный День Нептуна. Мы с Юлькой любим этот праздник больше остальных, потому что в день его проведения есть возможность разукрасить лицо до неузнаваемости, переодеться в тряпьё Кикиморы и беспрепятственно принимать участие во всех увеселениях.
Но в это раз я одна и мне не до веселья.
Я иду к озеру, на которое в обычный день хода нет. Вернее, есть, но только под присмотром взрослых. День Нептуна тот же День Самоуправления, но никогда и никому не приходит в голову делать что-то запретное. Если только искупаться без разрешения, но зачем это делать, если рядом есть комфортабельный бассейн.
Озеро не очень глубокое, с песчаным дном и ровным берегом, без камней и поваленных деревьев. Оно большое и имеет форму расправленного паруса – отсюда и название лагеря. Берег обустроен: стоянки, костища, навесы, пляжи, ровные дорожки. Сюда приезжают на пикники из города целыми семьями и живут по нескольку дней.
Наш пляж называется «Детским», и по заведённой традиции никто на нём не останавливается. Но сегодня я вижу здесь четыре машины: большие, чёрные, вспахавшие своими мощными колёсами половину пляжа. Так случается, что я знаю, кому они принадлежат.
Явление Тимура Яворского в моей жизни сродни божественному откровению.
Первое сентября. Мы с Юлькой переходим в четвёртый класс и в первом ряду своих одноклассников стоим на праздничной линейке.
Школа у нас хорошая, одна из лучших в городе, пусть даже находится далеко не в центре. У нас лучшие учителя физики и математики, русский и литература тоже преподаются на должном уровне. Много выпускников без труда поступают в институты, даже без репетиторов и дополнительных курсов. Обо всём этом я узнаю гораздо позже, а пока мы с Юлькой учимся здесь, потому что эта школа ближе к дому.
Денёк выдался жарким. Мы потеем в тёмно-синем форменном пиджаке, кусачей шерстяной юбке и почти ничего не видим, потому что нас, четвёртый «Б», поставили против солнца.
Первосентябрьская линейка всегда проходит скучно. Тот год исключением не становится.
Директор говорит какие-то слова. Какие-то слова говорит завуч. Во время речи и того и другого то и дело вырубается микрофон.
«Старшаки» поют песню «Чему учат в школе». Под «Первоклашка-первоклассник» из дверей школы выводят тех, о ком в этой песне поётся. Они маленькие и смешные. Двух мальчишек, идущих последними, я знаю: соседские ребята – Лешек и Горе – Олег и Егор Виргановы. Вчера мы вместе гоняли на велосипедах по окрестностям. Лешек зацепился за камень и кубарем свалился в придорожный бурьян. Теперь на его щеке красуется яркая ссадина, делающая вихрастого пацанёнка похожим на бандита. Горе щеголяет свежепоставленным фингалом: это Лешек оприходовал братца за то, что тот излишне громко над ним хохотал.
Завидев меня, хмурые личики пацанов растекаются в щербатых улыбках. Я подмигиваю им, и в это время меня ослепляет солнечный зайчик. Это колокольчик в руках гипербантастой нарядной первоклашки, которую несёт на руках высокий темноволосый парень в белой рубашке.
Девчонка улыбается во весь рот. Тот, на ком она сидит, тоже. Колокольчик с повязанным на нём красным бантом истерично трезвонит над его ухом, но парень будто этого и не замечает.
Они поглядывают друг на друга – маленькая девочка и взрослый мальчик – так, что мне впервые становится завидно, и я сама не понимаю, чему. То ли тому, что я никогда не сидела ни на чьём плече, то ли из-за того, что мне никто не предлагал позвонить в колокольчик. Или это потому, что никто никогда не смотрел на меня с такой гордостью, а я в ответ – будто счастлива выше неба. Как-то сразу я понимаю, что эти двое – брат и сестра, и что они, в отличие от моих друзей и знакомых, у кого есть братья-сёстры, очень друг друга любят.
Намного позже я узнаю их имена: Тимур и Вероника Яворские. Сын и дочь бывшего главы нашего района, два года назад погибшего в автокатастрофе накануне переизбрания вместе с женой и старшим сыном.
Сироты, как и я. Но более ничего общего между нами нет.
Они из другого мира. Шофёр привозит их к школьному двору на большой чёрной машине. У Ники каждый день новые банты в волосах. Тимур никогда не надевает одни и те же кроссовки два дня подряд.
Он провожает сестру до класса и всегда передаёт её из рук в руки учительнице.
Наталья Николаевна, учительница Ники, отчаянно лебезит перед семнадцатилетним пацаном и заискивающе с ним здоровается. Тимур каждый день интересуется успехами сестры, внимательно слушает ответы и хмурится, если они ему не нравятся. Учительница из Натальи Николаевны так себе, знаю это не понаслышке. Пару раз она замещала нашу заболевшую Марию Ивановну. Любит повысить голос, любит вызвать на середину класса и при всех отчитать ни за что. Мне отчаянно хочется рассказать об этом Тимуру, но я не знаю, как это сделать и мучаюсь – от необходимости помочь малышке Нике и от страха перед взрослым мальчиком.
Страх пересиливает, и я молчу. Надеюсь всё же, что за счёт Ники Яворской Наталья Николаевна своё самолюбие тешить не рискнёт.
Я наблюдаю за ними год. Крыло «началки» отделено от остальных классов, и что происходит на других трёх этажах нашей школы, я не знаю. Нас водят только в музыкальный класс, который одиннадцатиклассники уже не посещают, и в спортзал. Наше расписание совпадает всего раз, и моё десятилетнее сердечко замирает, когда я вижу, как в прыжке Тимур яростно кладёт мячи в баскетбольную корзину.
Моя эмоциональная дефлорация: взлетающий за мячом парень в высоких белых кроссовках с красным силуэтом баскетболиста на заднике и белой майке с номером двадцать три.
Последний звонок в нашей школе не празднуют. Торжественная линейка для одиннадцатиклассников проходит так же не торжественно, как и первая.
Я наблюдаю за ними исподтишка из окна своего класса. Тимур в окружении одноклассников. Он очень популярен. Никогда не остаётся один. Рядом с ним молодая женщина в белом брючном костюме. Темноволосая, красивая, похожая на него с Вероникой. Кто-то из родственников, не иначе, но в тот день подробности для меня остаются за кадром.
Как и в последующие.
Тимура я больше не вижу. Веронику в школу привозит водитель, а забирает та самая женщина. Зимой она водит чёрный «мерседес», осенью и весной – черную «ауди». Их номера я знаю наизусть.
Две из четырёх машин на «Детском» пляже – те самые.
