Kitobni o'qish: «Дипломат императора Александра I Дмитрий Николаевич Блудов: союз государственной службы и поэтической музы»

Моему учителю Введенскому Ростиславу Михайловичу

посвящается…

Рецензенты:

Захаров В. Ю., доктор исторических наук, профессор кафедры Истории России МГПУ;

Химич Т. М., кандидат исторических наук, доцент МГУПС (МИИТ).

Введение

Исторический опыт государственной и общественной деятельности российской элиты, понимание ею задач, стоявших перед Россией на каждом переломном этапе существования страны, сегодня особенно интересны. Судьбы современной российской государственности во многом зависят от наличия просвещенных и компетентных чиновников и их менталитета. Изучение истоков формирования «просвещенной бюрократии», процесса ее профессионализации и обретения опыта государственной службы, безусловно, является полезным и в наши дни.

Обращение к микроанализу на уровне изучения конкретной личности помогает понять происхождение отечественной «просвещенной бюрократии», исследовать исторические и социальные корни ее появления. Становление личности выдающегося отечественного государственного деятеля Дмитрия Николаевича Блудова (1785–1864) шло в условиях эскалации военных и дипломатических действий Наполеона против России. Оно началось в семье, продолжилось во время его дипломатической карьеры. Отметим, что практически нет исследований о Д. Н. Блудове – дипломате.

Личность Блудова интересна во многих отношениях, и прежде всего тем, что он был востребован государственной властью для решения государственных задач в период наполеоновских войн. Дмитрий Николаевич обладал несомненными способностями и участвовал в формировании кадровой основы дипломатии, пригодной к решению главной задачи, стоявшей перед страной – обеспечения ее независимости. Пройдя путь от «архивного юноши» Московского главного архива Коллегии иностранных дел до дипломата и переводчика, выполнявшего ответственные поручения императора Александра I, арзамасец Блудов приобрел обширные знания о состоянии дел в Западной Европе. Накопленный им опыт и полученная государственная выучка, а также ответственное отношение Блудова к службе является примером достойной самореализации жизненных стратегий «просвещенной бюрократии».

В исторической литературе обычно игнорируется или освещается недостаточно период службы Блудова при императоре Александре I (1801–1825). Богаче научная традиция изучения жизни Блудова в эпоху следующего царствования – императора Николая I (1825–1855). Применительно к николаевскому царствованию в литературе рассматривают Дмитрия Николаевича в качестве «просвещенного («либерального») бюрократа», и пишут о нем, как о «новом типе российского чиновника»¹. Такой интерес историков к службе Блудова императору Николаю I правомерен. В то время чиновник занимал ключевые государственные посты: министра юстиции (1830–1831, 1838) и министра внутренних дел (1831–1838). Он входил в число немногих наиболее осведомленных и просвещенных администраторов². При Александре II Блудов проявил себя сторонником подготовки отмены крепостного права и введения форм самоуправления – земств и мировых судов. Его влияние на земскую и судебную реформы было позитивным³.

Учитывая масштабность личности Дмитрия Николаевича Блудова, отметим, что статьи о нем в энциклопедических и справочных изданиях публиковались и продолжают публиковаться вполне заслуженно⁴.

Однако специальных работ, посвященных всестороннему анализу личности и деятельности Блудова, после издания в 1866 г. (и переиздания в 1871 г.) работы Егора Петровича Ковалевского – первого прижизненного биографа и друга Блудова⁵ – пока не появилось.

Первый биограф Блудова – Е. П. Ковалевский (1809 или 1811–1868) – был выдающейся личностью: гордость отечественной науки и дипломатии, выпускник философского отделения Харьковского университета, востоковед, горный инженер, дипломат и путешественник, писатель. Он работал в Черногории и участвовал в Хивинском походе, вел геологические исследования в северо-восточной Африке, обогатил представления русских о Монголии и Китае. Благодаря

Ковалевскому был успешно заключен Кульджинский торговый трактат – договор 1851 г. между Россией и Китаем, содействовавший развитию торговли России с западным Китаем. Ковалевский участвовал в Крымской войне (1853–1855), собрал материалы об осаде Севастополя англо-французскими войсками. После войны он был директором Азиатского департамента Министерства иностранных дел (1856–1861), одновременно был помощником председателя Императорского географического общества (1856–1862), членом-кор-респондентом (1856), а с 1857 г. – почетным членом Императорской Санкт-Петербургской Академии наук. С 1861 г. Ковалевский стал сенатором и членом совета МИДа. А еще он стал первым председателем Литературного фонда (1859).

Работа этого замечательного человека⁶ – «Граф Блудов и его время (Царствование Александра I)» остается единственным трудом, специально посвященным Дмитрию Николаевичу Блудову⁷. Начатая Ковалевским еще при жизни Блудова, книга была завершена и опубликована спустя два года после смерти Дмитрия Николаевича и за два года до кончины самого Ковалевского. Вторым изданием книга вышла через несколько лет после смерти ее автора.

Основным принципом жизнеописания личности Блудова для Ковалевского являлось обязательное рассмотрение условий жизни своего героя, его общественных связей, современного ему общества, «увлечений его среды». «Если время и общество, – считал Ковалевский, – доставляют необходимый материал для обрисования известной личности, то и биография ее во многом дополняет описание самого общества, особенно если это такая личность, как граф Блудов, которого всесторонняя деятельность обнимала собою более полувека, а необыкновенная его память служила важным пособием и уразумением многих событий»⁸.

Восстанавливая и описывая этапы жизни и деятельности Д. Н. Блудова, Ковалевский опирался на данные, полученные им из государственного архива и архива министерства иностранных дел, а также частных архивов графа Ф. В. Ростопчина и графа С. Г. Строгонова. Он внимательно прочел воспоминания Ф. Ф. Вигеля, генерала графа М. Г. Спренгпортена⁹, В. И. Левенштерна, И. И. Дмитриева, князя А. И. Чернышева и других известных людей, знавших Блудова. По свидетельству самого Ковалевского, источниками жизнеописания графа Блудова ему служили «оставшиеся после смерти его бумаги, сведения, доставленные его семейством и близкими к нему людьми». Источником стали и собственные воспоминания Ковалевского¹⁰. Биограф полагал, что «только общими усилиями можно составить полную и точную биографию» Дмитрия Николаевича Блудова¹¹.

Выход в свет книги Ковалевского о Блудове стал общественным явлением, поскольку и ее автор, и его герой были известными людьми. Многие авторитетные издания («Русский инвалид», «Современное обозрение», «Литературная летопись», «Русский вестник» и др.) опубликовали рецензии¹². Помещенные в них статьи заложили основу долговременной тенденции, повлиявшей на более позднюю научную литературу.

Первые публикации о Блудове появились сразу после его смерти. Так, Михаил Осипович Коялович (1828–1891), многое сделавший для истории русского самосознания, видел в Дмитрии Николаевиче «достойнейшего русского человека» и поставил конкретную задачу перед современниками и потомками: «Русские люди, близко знающие деятельность и жизнь покойного, спешат принести ему достойную дань и определить то место, которое принадлежит этому долговечному, неутомимому деятелю»¹³.

В новейшей историографии общую характеристику Д. Н. Блудову дала Н. В. Минаева в историческом очерке, предпосланном ею к своей публикации избранных воспоминаний о М. М. Сперанском¹⁴.

Историки, писавшие на рубеже XX–XXI веков о «просвещенной бюрократии», служившей престолу более полутора веков тому назад, не обращали достаточного внимания на характеристику корневой системы этого феномена, появление которой уходит в екатерининскую эпоху, в XVIII век и развивается в первой четверти XIX в. Возможно, еще и поэтому Дмитрий Николаевич Блудов сегодня оказался забытым и малоизвестным как дипломат и практически неизвестным как переводчик важнейших международных документов Священного союза.

В жизни молодого Блудова его дипломатическая деятельность была связана с литературной. Поэтому в нашей книге подробно рассматривается его участие в литературном обществе «Арзамас». Нами был учтен опыт разработки темы литературного общества «Арзамас» современными литературоведами. В частности, представляются интересными размышления М. Л. Майофис о «модернизаторском потенциале» общества «Арзамас», а Блудова в качестве одного из его важных носителей¹⁵. Авторская оценка арзамаского модернизаторского потенциала как «огромного» видится нам преувеличенной. Свой вывод Майофис делает, исходя из присущего «многим его («Арзамаса» – И. С.) участникам (в том числе, и в силу особенностей их профессиональных занятий) напряженного вглядывания в меняющиеся очертания современности»¹⁶.

Существующая литература о Блудове фрагментарна. В тени остается начальный этап формирования личности этого «просвещенного бюрократа». В советское время на хронологическую и тематическую избирательность изучения жизни и деятельности Блудова негативно повлиял идеологический фильтр. Изучению истоков «просвещенной бюрократии» препятствовала идеологическая установка на недопустимость признания факта самой возможности существования высоко профессиональной бюрократии в управленческой элите царизма. А если явления не было, то и изучать его истоки не полагалось. Об исследовании жизни и деятельности Д. Н. Блудова, бывшего в правление «реакционного царя» Николая I министром его самых «реакционных» ведомств – внутренних дел и юстиции, не могло идти и речи.

Идеологические ограничения касались изучения не только личности Блудова. Та же участь выпала другому дипломату и арзамасецу, близкому Дмитрию Николаевичу еще со времен Александра I, – Сергею Семеновичу Уварову (1786–1855)¹⁷. В советские годы Уваров стал маркером реакционности как идеолог теории официальной народности и министр народного просвещения Николая I.

Не надо удивляться, что имена основателей литературного общества «Арзамас» Блудова и Уварова игнорировались в советской историографии даже в описаниях этого общества. Так, ни Блудова, ни Уварова мы не найдем «в выстроенном М. И. Гиллельсоном¹⁸ряду значимых и даже менее значимых участников “Арзамаса”»¹⁹.

Если же и упоминалось об их участии в «Арзамасе», то только как о досадном препятствии к преобразованию общества в радикальную политическую организацию. После вступления в 1817 г. в общество деятелей декабристского круга – Михаила Орлова, Николая Тургенева и Никиты Муравьева радикализация «Арзамаса» многим советским исследователям представлялась неизбежной²⁰.

Из числа основателей «Арзамаса» советские авторы подробно писали только о поэте Василии Андреевиче Жуковском (1783–1852). В отношении него это было справедливо.

И все же не упомянуть о дипломатах-арзамас-цах было невозможно, но только в негативном плане. Выход для освещения их роли был найден, правда, в данном случае не классовый, а профессиональный и этический. Подчеркивалась чужеродность дипломатов-арзамасцев арзамасцам-литераторам. Б. В. Томашевский отмечал, что молодые чиновники, делавшие крупную карьеру: Уваров, Блудов, Дашков, Северин, претендовавшие на руководство в «Арзамасе», «не были поэтами, да и Пушкин ни с кем из них позднее не сблизился. Были они ему чужды и в Лицее (более тесные литературные отношения были у Пушкина и его ближайших друзей с Дашковым)»²¹. Заведомо давалась необъективная картина истории участия А. С. Пушкина в «Арзамасе».

Вместе с тем, нельзя не сказать, что процессы в образовании и культуре, которые шли в советское время, имели и созидательный потенциал преемственности, как с прошлым, так и с будущим. Так, в советской школе преподавалась классическая русская литература, которую в XIX в. писали дворяне и для дворян, в том числе и члены «Арзамаса». На ее изучение выделялось до пяти уроков в неделю. И дети из народа при советской власти в нашей стране получали дворянское литературное образование, обеспечивавшее фундаментальные основания высокой культуры и достижений СССР.

На рубеже XX–XXI вв. современным исследователям открылась возможность, сохраняя накопленный позитив, преодолеть очевидные идеологические «перекосы», и тем самым расширить пределы достоверности в изучении исторических личностей и явлений. Пришло время и для изучения таких личностей, как Дмитрий Николаевич Блудов.

Ввиду важнейшей роли русской литературы и литературной деятельности в общественно-культурном историческом процессе России освещающие их научная историческая литература и данные литературоведения требуют глубокого синтеза. И многое в этом плане делается.

Обращение литературоведов к историческому контексту позволило выявить связь между двумя, казалось бы, совершенно разными событиями внешнеполитической и общественно-культурной жизни русского общества – создания Священного союза и литературного общества «Арзамас».

К двум названным историческим событиям Блудов имел прямое отношение. Он был одним из организаторов и деятельных участников «Арзамаса». Он также был дипломатом и переводчиком основных дипломатических документов Священного союза, которые затем готовил к публикации по поручению императора Александра I. Эти документы на несколько ближайших десятилетий стали основой деятельности Священного союза после 1815 г.

В современной литературе в создании «Арзамаса» «непосредственный отклик» на заключение Священного союза увидела Майофис²², связав появление у Блудова идеи «Арзамаса» с принятием акта Священного союза. К сожалению, своей позиции автор не разъяснила. Майофис поставила еще один важный вопрос – о необходимости изучения кумиров конкретного поколения и их влияния на последующую общественно-литературную борьбу.

Кумирами поколения Д. Н. Блудова чаще всего становились представители литературного поколения, родившиеся в 1760-х гг. Это были писатели и поэты: Н. М. Карамзин, И. И. Дмитриев, В. А. Озеров, И. А. Крылов, М. Н. Муравьев²³. Намного слабее было влияние представителей державинского поколения 1740-х гг.²⁴

В обществе «Арзамас» Майофис рассмотрела группу дипломатов: Д. Н. Блудова, Д. В. Дашкова, П. И. Полетику, Д. П. Северина. Ею поставлен вопрос о «системе Каподистрии» и отношении данной системы к литературному обществу «Арзамас». К сожалению, автор не вполне аргументировано включила самого И. А. Каподистрию (1776–1831) в состав членов общества. При всем его интересе к русской литературе и участии в судьбе опального А. С. Пушкина, И. А. Каподистрия не состоял членом «Арзамаса».

Поскольку Блудов являлся преданным сотрудником Каподистрии, фигура этого выдающегося греческого дипломата на русской службе нам интересна. Она является важной при реконструкции дипломатической деятельности Дмитрия Николаевича. Заметим, что в литературе имя Блудова часто не упоминается при описании важных дипломатических событий, в которых тот участвовал, тогда как статус министра иностранных дел в документах не остался незамеченным. Поэтому личность Каподистрии помогает рассмотрению некоторых событий. В 1813 г. он сопровождал Александра I в качестве начальника канцелярии, был послан императором в Швейцарию, чтобы убедить руководство этой страны присоединиться к союзу против Наполеона. Каподистрия проявил блестящие таланты не только в Швейцарии, но и во время Венского конгресса.

Накопленный в литературе фактический материал ценен для понимания процесса становления Блудова как государственного служащего и влиятельного государственного деятеля. Кое-что из того, у кого и чему он мог учиться и научиться, нам раскрывают очерки, характеризующие тех персон, под началом которых служил Блудов²⁵.

Труды, посвященные историческим лицам из окружения Блудова, содержат информацию о круге и характере его общения. Сложились несколько, освещающих их, самостоятельных комплексов литературы.

О родственниках Блудова – Г. Р. Державине²⁶ и В. А. Озерове и о его сослуживцах по Московскому архиву – Ф. Ф. Вигеле²⁷, А. И. Тургеневе, Д. В. Дашкове. Много писалось о близких Блудову поэтах – В. А. Жуковском и П. А. Вяземском, а также представителях старшего поколения – поэте и государственном деятеле И. И. Дмитриеве, Н. М. Карамзине, А. Н. Оленине.

Исследование младшего современника Блудова Я. К. Грота «Жизнь Державина» (автор хорошо знал Блудова и беседовал с ним), показывает необходимость продолжения разработки генеалогических вопросов, а также изучения сменявших друг друга поколений, выявления отличий и нитей преемственности между ними.

Грот рассмотрел родственные связи Блудовых и Державиных. Он показал отношение Г. Р. Державина (представителя поколения 1740-х гг.) к творчеству своего дальнего родственника – «шестидесятника» В. А. Озерова. Отметим, что изучение личности в более широком контексте рассмотрения поколения, к которому она принадлежала, не снимает с повестки дня необходимости анализа индивидуальности, а также форм и способов ее проявления. Грот показал серьезные отличия в отношении к Н. М. Карамзину, которые были в позициях Г. Р. Державина и А. С. Шишкова. Обычно они нивелируются при рассмотрении истории отношений двух литературных обществ – «Беседы любителей русского слова» и «Арзамаса».

Заслуживает безусловного внимания опыт изучения в научной литературе традиционных семейных укладов. Он открывает возможность опосредованно, через морально-этические установки понять специфику корпоративных и индивидуальных представлений, «заглянуть во внутренний мир человека, исследовать его наиболее интимную и скрытую сторону жизни». Изучение бытовой и личной сторон жизни Блудова помогает определить этапы становления этого государственного деятеля и дать им содержательную характеристику²⁸.

Глубокий вклад в изучение бытового поведения дворян как «особого рода семиотической системы» внес Ю. М. Лотман. Он показал, что в русской культуре XVIII в. «определенные формы обычной, каждодневной деятельности были сознательно ориентированы на нормы и законы художественных текстов и переживались непосредственно эстетически»²⁹. Лотман исследовал природу тех оценочных моментов, которые русский человек давал социокультурным и бытовым явлениям русской жизни в условиях набиравшей силу европеизации.

В изучении отрочества и юности Блудова полезно наблюдение Лотмана о том, что «…вопреки распространенному мнению европеизация акцентировала, а не стирала неевропейские черты быта, ибо для того, чтобы ощущать собственное поведение как иностранное, надо было не быть иностранцем…»³⁰

Переживаемая русским дворянством европеизация вносила в его сознание серьезные изменения. По мнению Лотмана, их изучению помогает анализ восприятия в культуре «своего» и «чужого». Ученый обратил внимание на то, что в петровскую и после петровскую эпоху, «чужое, иностранное приобретает характер нормы. Правильно вести себя – это вести себя по-иностранному, т. е. некоторым искусственным образом, в соответствии с нормами чужой жизни»³¹.

К началу XIX в., то есть ко времени вступления Блудова на государственную службу, взаимодействие встретившихся на русской земле противоположностей: традиций отечественной и западноевропейской жизни – уже имело «стаж» и выработало у дворянского сословия некую привычку. Произошла известная локализация западноевропейского воздействия при осознанном определении допустимых границ европеизации, а также адаптация ее определенных проявлений к русским условиям и как следствие постановка вопроса о национальной идентичности в условиях встречи русской и западноевропейской культур.

Бытовое поведение изучается в литературе как историко-психологическая категория, которая позволяет определить «границы бытового поведения» и выделить момент, когда, переставая быть таковым, это поведение «получает высокий этико-политический статус»³².

При рассмотрении повседневной жизни Блудова в период его службы в Московском архиве Коллегии иностранных дел и анализе привнесенных в его жизнь интеллектуальных перемен благодаря общению с «архивными юношами» братьями Тургеневыми и В. А. Жуковским полезны работы М. Я. Бессараб и В. Н. Осокина³³.

Пониманию изменений, происходивших в сознании Блудова и его ближайшего окружения, может пригодиться понятие «проницаемости национальной языковой системы», предложенное В. Г. Костомаровым. Оно характеризует качественные изменения, происходящие в языке на сравнительно коротких отрезках времени. Вывод автора о том, что язык неизбежно «приводится к большему соответствию с нуждами и мышления и общения»³⁴, применим в изучении эволюции общественного и индивидуального сознания. Также заслуживает внимания костомаровское определение «сдвига», с помощью которого могут выявляться рубежи в процессе взаимодействия культур, набиравшего силу в первой четверти XIX в.

Эволюцию повседневной культуры среды московского дворянства, в которой прошли отроческие годы Блудова, исследовала М. В. Короткова³⁵.

Проблема взаимодействия отечественной и западноевропейской культур, традиционно представленная в отечественной историографии, в настоящее решается при помощи дифференциации понятий «влияние» и «общение».

«Влияние» рассматривается как осознание превосходства иной среды или культуры, влияющей на отечественную культуру и жизнь, и как следствие признания необходимости учиться у другой культуры, нравственно ей подчиняться, заимствуя не только житейские удобства, но и самые основы житейского порядка, взгляды, понятия, обычаи, общественные отношения.

Тогда как под «общением» понимается знакомство с западноевропейскими странами и их культурой в процессе ведения с ними дипломатических и торговых дел, заимствования плодов просвещения, приглашения к себе иностранных художников, врачей, военных, при сохранении ментального ядра и признания национальной духовной независимости как непременной ценности.

Русская культура первой четверти XIX в. находилась на высокой стадии развития и переживала «золотой век». Она обладала запасом прочности и способностью перерабатывать иностранные заимствования применительно к русской почве. Активно воспринимая элементы западной культуры в XVIII в. и начале XIX в., русская культура от этого не могла измениться и не меняла своей природы. Некоего единого влияния «западноевропейской культуры» просто не существовало. Поэтому в современной литературе западноевропейская культура анализируется в ее конкретных национальных проявлениях³⁶.

Проблема мультикультурных влияний и их взаимодействия имеет прямое отношение к изучению личности Блудова, в 1812–1822 гг. жившего в Швеции, Франции и Англии и испытывавшего воздействие культуры этих стран.

В современной литературе показано, что процесс европеизации русского дворянства и конкретное отражение его отношения к поступавшему в Россию зарубежному «продукту» (идейному, художественному, бытовому или др.) затрагивал историю конкретной семьи, брака, семейных и родственных отношений. На этом основании подчеркивается, что история семьи помогает пониманию объективных, «малоподвижных, чуждых стремительным изменениям, базисных структур человеческого и общественного бытия»³⁷.

Поскольку государственная деятельность Блудова, как и других отечественных «просвещенных бюрократов», начиналась в исторических условиях александровского царствования, необходимой историографической составляющей настоящей книги стала научная литература, написанная об императоре в дореволюционный*, советский** и постсоветский*** периоды. Особенно важны исследования истории внешней политики России первой четверти XIX в., посвященные государственным преобразованиям и государственным деятелям³⁸.

Среди работ, освещающих вопросы, к решению которых в той или иной форме был причастен Блудов, выделим исследования, посвященные изучению характера Священного союза и личности императора Александра I. Он руководил отечественной дипломатией и давал непосредственные поручения Блудову.

В дореволюционной литературе александровская идея Священного союза рассматривалась как идеал международного права, который русский император предложил европейскому сообществу³⁹.

Так, В. К. Надлер проанализировал усилия русской дипломатии во главе с Александром I по правовой и практической реализации этой идеи в Европе и борьбу, небескорыстное противодействие этой идее, а также русскому влиянию со стороны австрийской дипломатии и ее лидера К. фон Меттерниха.

Историк Русского зарубежья Евгений Васильевич Спекторский (1875–1951) исследовал природу обвинений России со стороны либеральных и радикальных отечественных и зарубежных авторов в ее якобы «предосудительной» политике в качестве «жандарма Европы»⁴⁰.

Спекторский вскрыл источники и природу нападок на Россию ее недоброжелателей⁴¹. Проанализировав линию дипломатии Александра I на введение конституционных порядков в Европе, он показал ее последовательность и либеральный характер. Как всегда, нападки на Россию были традиционно несправедливыми и политически заданными.

В советской литературе характер Священного союза определялся как реакционный монархический союз России, Пруссии и Австрии, а также как «сплоченная организация с резко очерченной клерикально-монархической идеологией, созданной на основе подавления революционного духа и политического, и религиозного свободомыслия». Она, в соответствии с этой концепцией, оформилась в определенных идеологических условиях, которые характеризовались классовым неприятием царизмом всего прогрессивного, в том числе и во внешней политике.

Генеральную линию советской историографии 1920-х гг. определил сборник статей М. Н. Покровского «Дипломатия и войны царской России в XIX столетии»⁴². Покровский симпатизировал Наполеону и давал враждебные оценки и характеристики Александру I и русской армии, руководствуясь принципом, чем хуже для внешней политики царизма, тем лучше для революции. Ранняя советская историография восприняла апологию Наполеона у французской историографии, прежде всего у А. Тьера, который рассматривал французского императора как защитника нового буржуазного порядка, а также А. Сореля, писавшего о борьбе двух начал: консервативного (антифранцузская коалиция) и революционного (главным выразителем которой был Наполеон).

В современной литературе Священному союзу даются полярные оценки. Одни авторы усматривают в Священном союзе первую в европейской истории попытку объединения человечества, «своеобразный прообраз Лиги Наций и ООН»⁴³.

Другие не приемлют⁴⁴ позиции, согласно которой Священный союз явился системой «мирного сосуществования народов, основанной на «нравственных заветах христианства»⁴⁵. Так, Н. А. Троицкий выступил против того, чтобы «иные из постсоветских историков усматривали в «доктрине священного Союза» «благородство» и «высокий гуманистический пафос», адресуя свою критику, в частности, В. В. Дегоеву⁴⁶.

В настоящее время продолжается дискуссия о том, позволила ли венская система надолго сохранить прочный мир в Европе, и может ли она послужить примером для договоренностей, которые обеспечат стабильность на планете⁴⁷.

В прямой связи с изменениями оценок Священного союза в современной историографии, особенно в период основания союза и деятельности в нем Александра I, наблюдается переоценка роли самого императора во внешней политике и победе Российской империи над Наполеоном, а также роли русской дипломатии.

Продолжается развитие темы дипломатической победы Александра I над Наполеоном и раскрытие ее причин. Эти сюжеты с 1960-х гг. разрабатывал В. Г. Сироткин⁴⁸. В работе «Наполеон и Россия»⁴⁹ он упомянул об одном из аспектов участия Блудова во внешнеполитической борьбе России – его усилиях в антинаполеоновской пропаганде.

Безусловно, на деловую атмосферу, в которой работал Блудов, влияли характерологические особенности императора Александра I, определявшего внешнеполитический курс и состав элиты своего дипломатического корпуса.

В дореволюционной литературе неприязненным оценкам, дававшимся личности Александра I историками: Николаем Карловичем Шильдером (1842–1902) и великим князем Николаем Михайловичем (1859–1919), противостояло иное мнение – историка Василия Карловича Надлера (1840–1894), который подчеркивал искренность и силу религиозных убеждений Александра I.

По мнению Надлера, эволюция религиозных взглядов императора привела его к выводу о необходимости построения международных отношений в послевоенной Европе на принципиально иных, стабильных основаниях. Почву для европейской безопасности он видел в понятных для всех европейских народов истинах Евангелия⁵⁰.

О воздействии фактора религиозности Александра I на проводимую им внешнюю политику писал швейцарский историк и политический деятель Анри Валлоттон (1891–1971)⁵¹. В новейшей исторической литературе о недооценке исторической наукой воздействия религиозных взглядов русского императора на его внешнеполитическую программу и действия размышляет Андрей Николаевич Сахаров⁵².

Противоречивые характеристики Александру I как дипломату и руководителю отечественной дипломатии, дававшиеся в дореволюционной историографии, нашли продолжение в столь же полярных оценках в советской и современной российской историографии.

В отношении личности Александра I как бы «сомкнулись» дореволюционная и советская научные линии⁵³.

В 1990—2000-е гг. набирает силу историческая «реабилитация» императора Александра I. Один из современных авторов, Н. И. Казаков пишет: «Нет, Александр I был человеком стойким и целеустремленным, хотя, возможно, перед тем, как принять окончательное решение, он и колебался в выборе наилучшего средства для достижения цели»⁵⁴.