Kitobni o'qish: «Из ящика стола»

Shrift:

Бабушка

В машине густо пахло мятной жвачкой, хвоей и средством для мытья посуды. Этот запах нестерпимо щекотал мои ноздри и через каждые несколько километров трассы заставлял сьеживаться желудок. Запах шел от лобового стекла – над ним болталась новенькая «елочка».

– Дай мне ее сюда, я выкину эту гадость! – проревел я Антону, затормозившему в очередной раз у обочины дороги.

– Ты там смотри сиденье не попорть! – крикнул он, приоткрыв свою дверь. Я согнулся пополам в нескольких шагах от машины, успев подумать о том, как же все-таки красива осень в наших широтах.

Наших – это от Москвы до Белгорода, куда мы – в одно из областных сел – с Антоном и Лехой ехали продавать дом моей бабушки. По краям дороги черной стеной высился лес, закатное солнце болталось на его верхушках и заливало медью выкатанный до блеска асфальт дороги. Быстро темнело и ощутимо холодало – выпрямившись, я поежился от побежавших по спине мурашек, поднял воротник куртки и зарылся в него носом.

– Саш, ну мы так никогда не доедем, – подошел ко мне Леха, пытаясь на ветру прикурить сигарету. Огонь то и дело гас, Леха злился и что-то бормотал себе под нос.

– Да ты против ветра встань, огонь в кулак спрячь, – сказал ему я.

– Без сопливых, -рыкнул он, но все же повернулся к ветру спиной.– Я вот думаю: может, ну этот дом? Много за него все равно не возьмешь – старый, полуразвалившийся, в какой-то глуши да еще и на отшибе села. Ни канализации в нем, ни газа – вычитай из стоимости. Дело твое, конечно, но помню я твою бабку. Я хоть и не верю во всю эту чертовщину…

– Лех, не начинай. Покупатель нашелся и слава богу. А бабка – что бабка? Умерла она и все, – ответил я.

– Ну да, все. То-то тебя полощет всю дорогу. То тебя, то машину – ломались два раза уже. Может, ну его, а? Продать можно и удаленно, а показать дом – так это соседей можно попросить. Самому-то зачем ехать? – шмыгнул носом Леха, передернув плечами.

– Так, все. Чего ты ноешь? Я с бабкой вообще как-то вырос – и ничего, живой, как видишь. Ты ж сам хотел домой сьездить – вот и едем, – раздраженно сказал я, зачем-то пнув машину по колесу.

– Ребят, ну чего вы там? – крикнул Антон, – Поехали, до темноты надо успеть хоть до какого-нибудь придорожного мотеля доехать. А тут фонарей на дороге что-то не густо.

– Вот, и фонарей нет, и, Саш – ты хоть одну машину видел, пока мы тут стоим? – втаптывая в пыль бычок проворчал Леха.

– Бу-бу да бу-бу, – передразнил его я и пошел к машине. Тем временем солнце уже скрылось за деревьями, небо заволокли сизые тучи, лес зашатался под ветром. Полетели листья – на асфальт упали крупные капли дождя.

– Антох, поехали, – тронул его за плечо Леха, усевшись на заднее сиденье. Вдруг раздался глухой хлопок – мы увидели, как с лобового стекла на капот сползает темный комок.

– Твою дивизию, – выругался Антон и вышел из машины посмотреть, в чем дело. В его руках болталась тушка какой-то крупной птицы.

– Да, может на нас еще саранча нападет? Речка из берегов выйдет? Что там было в казнях египетских? – попытался пошутить Леха.

– В казнях египетских не речка из берегов выходила, а воды Нила окрашивались в багровый цвет.., – начал было я вспоминать легенды Древнего мира.

– Сашка! Антоха, сюда иди! Эй, Саш, ты чего? – откуда-то издалека, как сквозь вату, летел до меня крик Лехи и таял где-то по ту сторону угасающего сознания.

Я проснулся от света, бьющего в глаза через закрытые веки. Нехотя потянулся, накинул на голову одеяло и уткнулся носом в ковер, висящий на стене. Об мои босые ступни принялся тереться кот Мышкин. Я дернулся, пытаясь прогнать его, но он заурчал и свернулся в ногах клубком.

– Саша, вставай! – услышал я бабушкин голос, летящий вперемешку с ароматом выпечки из кухни. – Вставай, сегодня у нас много дел!

– Бааа, ну сейчас, – протянул я, потирая глаза кулаками. Зевая, я сел в кровати, взял со стоящего рядом стула шорты и принялся их натягивать, как в дверях комнаты показалась бабушка, держащая в руках мои школьные брюки.

– Никаких шорт! Мы с тобой сегодня на похороны идем – Глафира Петровна преставилась. Держи брюки – одевайся как положено! – положила их бабушка на кровать.

– Ну ба, ну я сегодня на речку с Лехой собирался, – заныл я. За все свои семь лет я никогда не был на похоронах и не знал, что это такое и что туда надевают.

– Успеешь еще на речку – лето целое впереди. А на похороны – на похороны-то не каждый день случается попасть, а в такой – так и подавно! – говорила бабушка, поливая цветок на подоконнике. – Смотри-ка, совсем пожух, – тронула она носиком лейки безжизненный стебель. – Ну, ничего, мы его оживим,– бормоча, направилась она к выходу из комнаты.

Сколько себя помню, рядом со мной всегда была бабушка. Больше, чем родители. Они, геологи, часто, если не сказать, всегда, уезжали в далекие командировки и оставляли нас вдвоем. Даже – на Новый год и в мой день рождения. Если бы не фотография родителей, стоящая в рамке на тумбочке около моей кровати, наверное, я бы стал забывать их лица.

Но когда они приезжали домой, начинался настоящий праздник – они привозили мне игрушки и сладости, мама пекла свой фирменный пирог с мармеладом, мы обедали всей семьей, а потом родители везли меня в город – в кино или на аттракционы. В их присутствии менялась и бабушка – сразу добрела, меняла свой обычный темный платок на цветастый, начинала разговаривать тихо и ласково, что в их отсутствие было ей не свойственно.

От соседских мальчишек я узнал, что в селе ее называют ведьмой, а местные лишний раз не приближаются к нашему дому, и без того стоящему на безлюдном отшибе.

Говорили про нее всякие глупости: что она варит суп из мышей, заманивает в погреб и не выпускает оттуда непослушных детей, носит на свой огород кладбищенскую землю. Однажды я разозлился за эти небылицы на друга, прибежал домой и с порог крикнул:

– Ба! Ты правда ведьма?

– Мал ты еще, слова такие говорить, – услышал я из глубины дома бабушку. – Где локти содрал?

Я, действительно, в тот день упал с дерева и ободрал о ветки руки – но как про это могла знать бабушка, ведь она даже не вышла ко мне из своей комнаты? Ее комната была для меня основной загадкой. Бабушка строго-настрого запрещала мне туда заходить, всегда закрывала двери, а для верности – запирала их на замок.

Однажды, уже приготовившись спать, я услышал в доме чей-то разговор. Один голос был бабушкин, второй – чужой. Я вышел из своей комнаты – ни на кухне, ни в зале никого не оказалось. Дверь бабушкиной спальни светилась оранжевым светом и была приоткрыта. Я крадучись подошел к ней и разглядел множество зажженных свечей: они стояли на подоконнике, шкафу, тумбочке и просто на полу. Посреди комнаты на полу сидела бабушка и говорила с кем-то напротив себя. У меня хватило ума – или не хватило смелости – окликнуть ее.

На следующее утро у меня разболелись глаза- опухли и покрылись нарывами веки.

– Не смотри туда, куда тебя не просят,– приговаривала бабушка, обматывая мне голову повязкой с какой-то дурно пахнущей мазью. – Ну, это еще не беда. А подрастешь – я тебя такому научу, сам будешь себя по мелочи лечить, – приговаривала бабушка.

Я надел брюки, висящую на спинке сутла синюю рубашку, посмотрел на себя в зеркало, пригладил взьерошенные после сна волосы.

– Ба, я готов! – крикнул я.

– На вот тебе гвоздички, – зашла в комнату бабушка, положив на стол два цветка.

– А почему два, почем не букет – вон их во дворе сколько! – спросил я.

– Так положено, а много знать тебе не надо, – подошла ко мне бабушка, завязывая на голове черный платок. Она вся была в черном – в черной кофте, черной юбке и черных туфлях. Ее неестественно светлая кожа отдавала синевой и особенно заметными становились вздутые на кистях рук вены. – Раз готов – идем, сказала она.

Солнце заволокли унылые тучи, стал накрапывать колючий дождь, земленая тропинка от нашего дома к дороге скользила и чавкала под ногами. На улице никого не было кроме стаи бездомных псов. Мы шли к церкви, стоящей на холме.

– Ба, а почему мы идем в церковь? Людей хоронят в церкви? – спросил я.

– Нет, в церкви их отпевают, – видя,что я не совсем понял, то такое «отпевают», она пояснила: – батюшка читает над усопшим молитвы, чтобы его душа упокоилась.

– Степанида Иановна! – окликнула нас какая-то женщина. – Вы тоже на похороны? – спросила она, поравнявшись с нами.

– На похороны, – ответила бабушка.

– А что-то вас не видно давно, ни на базаре, ни на улице – все дома сидите?

– Дома – сказала бабушка.

– А… – что-то еще хотела спросить женщина, но замолчала на полуслове.

– Не люблю, когда ни о чем болтают, – шепнула мне на ухо бабушка. – Дите у нее, избавиться задумала, да боится в райцентр к врачам ехать, ко мне придет. Как пить дать, придет, – продолжила она. Женщина шла хоть и рядом, но не слышала этих слов. Или делала вид,что не слышит.

– А откуда ты знаешь, ба? И как это – избавиться? – спросил я.

– Подрастешь – узнаешь, – засмеялась она.

– Ты приходи, Мария, в пятницу на убывающую луну. Есть у меня чай – тебе понравится, – громко сказала бабушка женщине. Та закивала головой, прибавив шаг.

У ворот церкви стояли человек десять: все в черной одежде, с цветами. Мы подошли к ним – некоторые из них стали сторониться нас, отойдя к ограде. Другие молча пошли внутрь – мы за ними. В церкви пахло медом и воском, и еще чем-то дурманящее-сладким. Посреди зала стоял стол, на нем – открытый гроб. Бабушка замерла на пороге.

– Ба, идем же! – потянул я ее за руку.

– Ты иди, я здесь постою. На порожке, около дверей. Воздуха мне не хватает, – сказала бабушка.

– Конечно – воздуха! Ведьмы всегда вот так в дверях в храмах и церквях становятся! – задребезжала рядом какая-то старушка.

– А ты, Полина, языком не трепи, – строго посмотрела на нее бабушка. – Не слушай никого, Саша, ступай внутрь, – сказала она, подтолкнув меня в спину.

Мне не понравилось «внутри». Везде горели свечи, со стен смотрели строгие лики, все плакали. Мужчина в длинной черной одежде – как мне обьяснили, батюшка в рясе – что-то монотонно говорил, стоя у изголовья гроба. В гробу же лежала неправдоподобно худая женщина: лицо ее было вытянуто, рот приоткрыт, вместо глаз – две темные ямки. Я стал искать взглядом бабушку – она стояла там же, на пороге церкви. Я подошел к ней и потянул за рукав на улицу.

– Ба, пойдем, мне страшно! – сказал ей я.

– Нет, нужно остаться до конца, – ответила она, погладив меня по голове.

После отпевания люди вышли за ограду церкви, несколько мужчин вынесли на улицу гроб. Все они были заняты кто чем: кто-то разговаривал, кто-то молча мерил шагами землю, кто-то курил. Носильщики вернулись в церковь за крышкой от гроба. Бабушка, посмотрев по сторонам, взяла меня за руку и направилась к нему.

– Вот и ушла ты, Глафира, – сказала она, склонившись над телом. – Не обессудь, – и вдруг потянула мою руку к ее голове. – Саша, безымянным пальцем нужно коснуться лба покойницы три раза, – строго сказала бабушка.

– Я не хочу! – в ужасе чуть ли не завизжал я.

– Тише ты! – зашипела она и, разогнув мои пальцы, сама коснулась нужным покойницы. – Ну вот и все, а ты боялся, – мягко сказала она. – Иди домой, я приду позже.

Я бежал от церкви как ужаленный: щеки горели, воздуха не хватало, то и дело слетал с ноги ботинок. Руку, пальцем которой я коснулся покойницу, я старался держать подальше от себя, а прибежав домой, стал яростно натирать ее мылом. Сказать, что я испугался – ничего не сказать. Но понял ли я тогда, что произошло?

– Саша, а теперь послушай, – громко сказала бабушка, вернувшись с похорон. – Не нужно было мыть руку, но это не беда. Только что умерший человек становится проводником между миром живых и миром мертвых. А тот, кто коснется его лба, становится посвященным.

– Во что посвященным? – прорыдал я, выскочив ей навстречу в коридор.

– Долго обьяснять, но теперь твой безымянный палец- заговоренный. Им можно лечить больные зубы, сводить ячмень с глаз, снимать головную боль, – сказала бабушка. – Потом спасибо еще скажешь!

– Я маме все расскажу! – еще больше разревелся я, стукнув кулаком по дверному косяку. – И расскажу что ты в комнате своей свечки жжешь и разговариваешь с кем-то! И расскажу как от тебя люди на улице шарахаются! – кричал я.

– А маме не надо. И папе не надо. – спокойно сказала бабушка. – Впрочем, мать твоя и так все знает. Саша, у меня есть дар и я хочу передать его тебе – он не должен погибнуть. Он перейдет к тебе после моей смерти – если ты согласишься его принять. Мать , дочка моя, не согласилась. А ты согласишься, – сказала она с напором.

– И я не соглашусь! – крикнул я и убежал в свою комнату.

– Степанида Ивановна, умаляю! Ну я прошу вас! Что хотите возьмите только спасите! – услышал я сквозь сон в ночь после похорон чьи-то рыдания.

– Зинаида, кому преставиться сейчас суждено – так оно и должно быть. К врачу его вези – чего ко мне-то пришла? – отвечала бабушка.

– Да не довезем! Вы бы видели! Только на вас надежда! – причитала женщина.

– Ладно, Зинаида, в последний раз! И чтобы языком своим поганым про меня по селу не рассказывала то, чего нет! – рассердилась бабушка.

По шагам я понял, что она пошла на кухню, услышал, как открыла шкафчик, включила воду, загремела кастрюлями. Через несколько минут все стихло, бабушка куда-то ушла. Пришла домой она под утро.

– Саша! – позвала она меня из коридора.

Я не спал и сразу же вышел из комнаты.

– Куда ты ходила, ба?

– Дружка твоего, Лешку, собаки подрали. Хорошо, что голову не изуродовали – а так все, живого места нет, – хлопнула бабушка по коленке, другой рукой держась за лоб. – Совсем старая я стала. Сделала что смогла – да он одной ногой тут, другой за Глафирой покойницей пошел. Сил мне не хватило прочно с нами его оставить – идем со мной, поможешь!

– Ба, я…– меня забила мелкая дрожь.

– Давай без разговоров, а? Сказала идем- значит пошли!

И я пошел.

Лешка лежал на кровати без движения, вокруг него суетилась его мать тетя Зина. Мочила в тазу какие-то тряпки, что-то причитала. Простынь, которой был накрыт Лешка, сочилась кровью.

– Зинаида, снимай, – кивнула на него бабушка, перехватив удивленный взгляд женщины. – Ничего не говори, Зинаида.

Она сняла с сына простынь и я увидел изувеченные лешкины руки, располосованную, будто ножом, грудь.

– Попроси Глафиру не забирать его с собой, – сказала бабушка.

– Ба, да кого я попрошу? Как я попрошу? – недоуменно посмотрел на нее я.

– Как чувствуешь – так и проси. Как умеешь. Мертвые все слышат, – сказала она.

Я подошел к Лешке и погладил его по голове. Я гладил волосы и просил, как умел, Глафиру оставить его в живых. Вдруг Лешка глубоко вдохнул, открыл глаза и зашелся в крике. Наверное, от боли. В эту же минуту треснуло пополам зеркало, стоящее напротив его кровати.

– Все, ушла Глафира. Оставила, – сказала бабушка и упала на пол без движения.

– Ба! – закричал я. – Тетя Зина!

Она прибежала на крик, запричитала, забегала между сыном и бабушкой.

– Где же эта проклятая скорая! – кричала она. – Вызвала же сразу, да как знала что и к утру не доедут! Ну, хорошее дело – до райцентра 60 километров! Что же делать-то…

Я слышал тетю Зину через слово, в голове шумело, картинка перед глазами расплылась и исчезла.

– Саша, ну ты-то куда… – донеслось до меня и я провалился в мягкую перину.

У меня на лбу лежало что-то мокрое и холодное. Я попытался открыть глаза – увидел сидящую на кровати маму.

– Мама, – прошептал я, протягивая к ней руки.

– Сашка, проснулся! – засуетилась она. – Ты лежи, у тебя жар, бабушка сказала, ты ангину подхватил.

– А Лешка где? Живой? Его собаки загрызли! Мы с бабушкой к нему ходили! Я Глафиру просил! – захрипел я действительно больным горлом.

– Ма! – позвала мама. – Про какую Глафиру Сашка говорит? Какие собаки? Кого он просил? – насторожилась она.

– Да бог с тобой, чудится ему – с температурой такой слег! – появилась в дверях бабушка.

– Все хорошо, Лешка твой в райцентр к родне уехал, – сказала бабушка и скрылась у себя в комнате.

– Мам, а еще мы на похороны ходили и…– отключился я, не успев рассказать ей про палец. Мне вообще было много чего спросить у мамы – бабушкино поведение и происходящее вокруг становились странными и пугающими. Как, например, то, что я видел незадолго до «ангины» у нас во дворе.

На ночь глядя захотелось мне в туалет – а он у нас стоял на огороде, идти туда – через весь двор. Во дворе – темно, ни фонаря, ни лампочки над крыльцом дома. До него я добежал без задней мысли – не до страхов было. А вот обратно…Иду я, кругом тишина: ни звука, ни ветра, только сердце в горле колотится. До дома еще идти порядком, я смотрю на окна веранды, поднимаю глаза выше и на фоне сереющего в лучах уличных фонарей неба вижу на крыше что-то большое и лохматое. «Кошка? Собака?» – подумал я , но отмел эту мысль – кошки не бывают такими большими, собаки по крышам не лазят. Оно сидело неподвижно, но явно не было трубой – труба торчала из крыши на другой стороне дома. Оно стало двигать головой и я услышал с крыльца бабушку:

– А ну, дуй домой! – ее голос сорвался на крик.

Я изо всех ног припустил к дому, забежал, захлопнул дверь и задвинул засов.

– Ба, там на крыше кто-то! Большой, лохматый!, – шепотом сказал я.

– Да знаю я. Это не к тебе, – сказала она и ушла в свою комнату, плотно закрыв двери.

Родители продолжали уезжать в командировки – странности, происходящие дома, не прекращались, а только множились. На все мои попытки рассказать им, что у нас происходит что-то неладное, родители отмахивались, бабушка говорила им, что у меня богатая фантазия, а меня ругала – чтобы я обо всем молчал. За тот год она сильно постарела и все чаще говорила мне о смерти и своих похоронах.

– Видишь на шкафу чемодан? – показывала она клюкой на антресоли. – Это мой похоронный.

– Ты его с собой возьмешь? – спрашивал я.

– Нет, в нем – платье, в котором меня похороните, туфли, принадлежности всякие, – говорила она. – Только не на общее кладбище меня понесете. Там не примет земля. Да и умирать тяжело буду.

– Почему тяжело? Почему не на общее? – удивлялся я.

– Потому что дымоход мне нужно будет от печки разобрать чтобы дух вышел. А кто это сделает? Отец с матерью твои в разьездах все, сельские не поймут, – махала она рукой и замолкала.

В том году, к зиме, родителям дали квартиру в области, мама перестала работать – мне сказали, что у меня скоро будет брат или сестра. Родители забрали меня от бабушки и все, связанное с ней и странностями ее дома, стало забываться.

А потом бабушка умерла. Мы с отцом поехали в село на похороны.

– Это что еще такое, – удивленно протянул папа, увидев полуразвалившийся бабушкин дом. – Бомбежка тут была или как это?

– Бабушка говорила, что тяжело умирать будет – надо дымоход разбирать, – сказал я.

Мимо нас, вставших на дороге напротив дома, шли две женщины. Поравнявшись с нами, они остановились:

– Илья, ты ли? – позвала одна из них папу. – Ой, тут такое было. Как помирать Степаниде – так думали, что и село вместе с ней сгинет! – запричитала она. – Дом ее ходуном ходил – свет мигал, труба гудела, а потом трещинами пошел и развалился вот! – показала она на рассыпавшуюся стену. – А в селе куры во всех дворах разом подохли да яйца стухли. Все до единого! Вот как ведьма помирать не хотела!

– Да какая ведьма, дуры вы бабы, – плюнул папа под сапог и мы пошли в дом.

– Па, а где бабушка?

– В церковь уже отвезли.

– А вон на шкафу чемодан ее похоронный, – показал пальцем я. – Она говорила ее только в этой одежде хоронить и не на общем кладбище.

– Вот ерунда еще! – рассердился отец.

Куда делось тело бабушки осталось загадкой. Ее не оказалось ни дома, ни в церкви, ни где-либо еще. Папа вызвал милицию – но и милиция ничем помочь не смогла. Бабушка исчезла. Мама, будто бы что-то зная, запретила нам с отцом ездить в бабушкин дом. Местные мужики заколотили в нем окна и двери и обнесли вместе с огородом забором. Спустя 20 лет родители решили продать этот участок, за чем меня туда и отправили.

– Сашка! Эй, але! – кто-то бил меня по щекам. Я открыл один глаз и увидел склонившихся надо мной Леху и Антона. Я почему-то лежал на земле и был мокрым.

– Вы че, – приподнялся я на локте, морщась от боли в затылке.

– Это ты че? Взял и отключился! «Елочки» что ли перенюхал? – кружился надо мной Леха.

– Лех, у тебя шрамы есть на груди? – спросил я.

– Ну есть, в детстве что-то там со мной приключилось, зажило как на собаке. А чего спрашиваешь?

– Да вспомнилось что-то…тебя ведь собаки погрызли – ты тогда не к родне в райцентр уезжал?

Леха помрачнел и отошел, закуривая, в сторону.

– Не собаки. Мне никто не поверил – мол, фантазия, шок…Черти это были. Со двора бабки твоей. Большие, лохматые. Я к вам полез за сливами – помнишь, крупные у вас были, медовые? Мы с ребятами поспорили, кто отважится к ведьме сунуться. Вот я и сунулся.

– Эй, оба, вы чего? – замахал руками Антон. – Что за ведьмы, черти, общее прошлое?

– Тоха, подожди, – скривился я. – Лех, а что еще помнишь?

– Психушку. Я тогда не в райцентр к родственникам на год уехал- хорошие родственники, да. Сначала – в больнице лежал, а потом как про чертей рассказывать стал – меня сразу в другую определили. По профилю.

Повисла липкая тишина. Леха молча курил, Антон отошел к машине, я сидел на земле и рассматривал свои пальцы.

– Безымянный, – услышал я еле уловимый бабушкин голос рядом с ухом.

Ритуал

"Может, не пойдем,а? Тебе же УЖЕ не нравится. Ну зачем ты идешь. Ну КУДА ты идешь? Поворачивай", – одна половина моего мозга, видимо, та, которая за рациональное , уговаривала свою творчески сдвинутую "напарницу".

"Раз решили, значит- пойдем! Ну, подумаешь, грязный квартал, дохлые вороны под бордюрами, темные подворотни. Да, не твой Проспект Мира, но и не такие уж и трущобы",– настаивала она, хоть и понимала, что УЖЕ здесь что-то не чисто.

Дружной компанией в 10 часов вечера по Москве мои ноги мозг и интуиция шли смотреть для меня новое пристанище. Да, такая вот "расчлененка" – в постоянных поисках себя вот уже пять лет к ряду , без права на хоть какой-нибудь мало-мальский перерыв, эту самую "себя" как нечто целое я перестала ощущать.

В этом нашем походе, по-моему, ничем не озадачены были только ноги – они не остановились даже тогда, когда угодили в кучу битого стекла аккурат на ступеньках заветного подьезда.

Всю дорогу мозг разрывался между "идти-не идти", но все же внятной команды поворачивать назад не давал. Интуиция же надменно гнула бровь – или что там у нее- и усмехалась, мол, сто пудов зря потратите вечер. А она у меня закаленная, виды видавшая, везде бывавшая – как скажет, так и будет.

"Ну, звони хозяевам, чего стоишь" – пробурчала та половина мозга, которая за рациональное.

"Нет, ты посмотри, посмотри какой дом! Это же музей! Это же…начало , наверное, 1900, не позже! Смотри, даже облицовка местами как при постройке",– вздумала восхититься его творческая часть.

" Иди и убедись уже, что это не вариант",– нудела интуиция.

И только ноги молчали, хоть им и досталось как всегда больше всех – ну-ка, поноси эту компашку всю жизнь !

Район, действительно, выглядел угнетающе. Битые фонари, сырые черные подворотни, разметанный по тротуарам мусор, дохлые птицы. Причем чем дальше от Проспекта Мира к Сокольникам, тем, как в поговорке, страшнее. Да и дом скорее отталкивал, чем восторгал – ни одно окно из пяти этажей в нем не горело, откуда-то изнутри неслась пьяная ругань, а красоту старинной лепнины на его фасаде портил годами, видимо, не смывавшийся, птичий помет.

– Павел, я подошла, – позвонила я хозяину. Он сказал, куда подниматься и отключился.

Подъезд оказался наудивление чистым и просторным – а свиду и не скажешь, что здесь может умещаться столько пространства. Я нашла нужную квартиру и не успела поднять руку к звонку, как дверь открылась. Нет, не "хозяин открыл дверь", а "дверь открылась".

За ней было тихо и темно. И тянуло нафталином.

"Все, пошли отсюда!" – закололо во мне рациональное.

"А мало ли, вдруг там что-то интересное",– протянула другая моя часть.

"Как-то не але, согласна",– причмокнула интуиция.

Пока они оценивали ситуацию, ноги сами взяли и ступили за порог.

– Добрый вечер! – громко позвала я.

Мне никто не ответил. Откуда-то из глубины квартиры донесся нервозный смешок. И вдруг прямо перед своим носом я уловила какое-то движение и в глаза ударил холодный свет телефонного фонаря.

– Вы это, извините, у нас света нет,– прогнусавил стоящий напротив меня мужчина, тыкающий мне телефоном чуть не в нос. – Но это не беда, мы свечами спасаемся – дом-то старый, с проводкой беда. Идемте, я покажу комнату,– пошаркал он в нутро квартиры.

Я достала свой телефон, включила фонарь и разглядела перед собой стеллаж с книгами. Ну тут не знаю кем надо быть,чтобы не прочитать названия из огромных букв на толстенных корешках: "Хиромантия", "Практическая магия", "Вуду. Техника и приемы".

Всего увиденного уже было достаточно, чтобы наконец-то развернуться и пойти восвояси, но тут во мне проснулось любопытство. Оно меня и толкнуло взашей следом за хозяином квартиры, игнорируя увещевния мозга и интуиции.

Квартира оказалась крошечной : прихожая- пятачок в пол метра, какое-то подобие кухни между двумя комнатами и спрятанный в стену санузел без двери.

– Идемте же! – поторопил меня хозяин, светящий фонарем своего телефона на дверь сдающейся комнаты. Я подошла к нему и только тогда он повернул ручку. Я снова услышала чей-то смешок, но не успела спросить, кто смеется – мягко говоря, в комнате, заставленной горящими свечами, я увидела то, чего ну никак не ожидала увидеть.

– Это что?– кивнула я на крышку гроба, прислоненную к кровати.

– Это…это мы уберем! – метнулся к ней хозяин.

– Стоп, это бред какой-то. – Моя рука потянулась к выключателю и щелкнула язычок. Комната тут же озарилась. Электричеством. Но лучше бы я этого не делала.

Пепедо мной в скрюченной позе , силясь отодвинуть крышку от кровати, стоял мужчина лет 50. В перепачканной чем-то бурым майке и застиранных гавайских шортах. Взлохмаченный, не бритый, какой-то рябой, он походил на лешего. Вся комната была увешана полками, на которых сидели, стояли и лежали куклы. Барби, пупсы, резиновые младенцы в натуральную величину…И снова раздался чертов смешок.

– Кто смеется?! – не удержалась от возгласа я и перехватила беспокойный взгляд хозяина. Он смотрел на огроменный шкаф – который был ровесником, наверное, ей-богу, царя Гороха. Смех исходил оттуда. Тонкий, заикающийся, сменяющийся бормотанием.

– Это…это не надо. Не надо вам туда, мы все это уберем!

– Кого ты там убирать собрался ! Я тебе! – донеслось дребезжащее из шкафа.

Хозяин оставил крышку, подошел ко мне и тихо сказал :

– Там бабушка.

– Вы держите в шкафу бабушку?!– подняла я на него бровь. Ну, допустим, я видела уже не мало и порой мне казалось, что меня уже почти ничего не может удивить. Но это все…

– Нет, бабушка сама.

– Вас держат в шкафу?– зачем-то стукнула я костяшкой пальца в дверь этого исполина.

– Сама! Сама! – завизжало оттуда.

" Иди, иди уже отсюда!" – орало все мое существо. Но любопытство, будь оно неладно, засыпать обратно не собиралось.

– А. – закрыла я рот в немом вопросе и еще раз окинула взглядом комнату. Хозяин заметил это и щелкнул выключатель, погасив свет.

– Свет это зло. Бабушка не любит, – протянул он. – Берите хоть за пять тысяч, нет, за три заезжайте, я вас прошу.

– Вы серьезно? Да я тут и за сто рублей не останусь! Развели тут…

Не успела я договорить начатое, как дверь шкафа с силой, никак не свойственной старушке, распахнулась и гулко ударилась о стену рядом со мной.

– А чего визжишь то? – заскрежетало из его темного нутра. – Чего. Или куколку хочешь? Так я справлю тебе куколку. Волос только твой нужен. Пашка, волос нужен! – взвизгнула старушка.

Теперь реально запахло жареным. Пашка – хозяин то есть- потянулся к моей челке, но я увернулась, выскочила в коридор и захлопнула дверь комнаты.

– Сука! – взвыл он. Видимо, я что-то ему прищемила.

– Ирод, мы так никогда не найдем! Никогда! – истерила бабка.

Я за один прыжок оказалась около входной двери, дернула ее на себя и выскочила в подъезд.

Правило номер один – когда имеешь дело с незнакомыми дверями в незнакомых помещениях, следи за тем, чтобы их не закрыли на замок. Правило номер два – никогда и нигде не оставляй НИЧЕГО из своих вещей, таскай все с собой. Правило номер три – выход всегда там, где вход.

Я ураганом вымелась из подъезда и налетела на мужчину, роющегося в допотопном почтовом ящике около крыльца.

– Ишь ты, чего взбалмошная то такая?!– выкрикнул он, впечатавшись в ящик.

– Что это у вас за квартира такая 53?! – выпалила я.

Мужчина поправил сбившуюся кепку и протянул:

– А… ищат все.

– Так что ищат-то?

– Кого. Ритуал у них, понимаешь?

– Не понимаю,– прикинулась дурой я.

– Странные они. Бабка с внуком. Я в этом доме четвертый десяток живу – его мальцом помню, ее – всегда бабкой. Прескверная старуха, когда ходить могла, все пакостничала. То ментам заявы строчила на всех, то , вон, почту чужую забирала, то двери желтками яичными соседям мазала. Внучок тоже престранный. Говорят, это у них семейное что-то, – покрутил он пальцем у виска и присвистнул. – Бабку эту ведьмой по всей округе кличут, чудит она страшно. А последние лет пять ищут они себе "новую кровь", как внучок проболтался по пьяни. Бабка помирать не хочет ни в какую, ей и гроб уже приготовили – видел как грузчики в квартиру поднимали- ей-то, сказывают, за сто лет уже годков десять как перевалило.

– Бред какой, – протянула я.

– Бред не бред, а ступай-ка ты, дева, отседова. Полночь – то близко, – раскатисто, так, что с деревьев спорхнули вороны, засмеялся мужчина, блеснув окровавленными зубами.

– Что?!– не поверила я глазам. – Еще раз!

– Ступай, говорю я…

– Нет, засмейтесь, пожалуйста!

– А. Ахахаха,– зашелся он.

– Тьфу, показалось, – развернулась я уходить, поняв, что на его через один металлических зубах бликует рыжий фонарь.

– Как знать, как знать…– услышала я в спину, оглянулась, чтобы сказать "До свидания", но собеседника за спиной не обнаружила.

Служба

Майским вечером я сидела на скамейке во дворе, ломала пополам сигареты и пуляла их в стояшую рядом урну. Я часто так развлекалась, особенно, когда нужно было обдумать что-то важное. Никакого смысла в этих действиях не было, но в том и крылся их смысл – отвлечься пустым занятием от гнетущих мыслей.

Моя скамейка скрывалась от двора и дороги за пышными кустами диких роз и сирени. Сквозь их ветви я могла разглядеть «внешний» мир: тротуар, машины, прохожих, меня же в густой тени видно не было. За это я и любила это место и сбегала в него при любой возможности.