Kitobni o'qish: «Только свети, свети»

Shrift:

Нам не дано предугадать,
Как наше слово отзовётся.
Посеять в душах благодать,
Увы, не всякий раз даётся.

Фёдор Тютчев

На обложке книги фрагмент картины художника Юрия Ракши «Да здравствует жизнь!»

К читателю

Я родилась в Останкино, москвичка в четвёртом поколении. Родители – выпускники ТСХА, агрономы. В войну с фашистами мой отец-танкист дошёл до Берлина. Мы с мамой эвакуацию пережили в Сибири. В Москве я училась в общеобразовательной и музыкальной школах. С 1954 по 1957 год работала на целине, на Алтае, в совхозе «Урожайный». Окончив десятилетку в селе «Советское», вернулась в Москву и поступила во ВГИК (сценарный факультет). Где и вышла замуж за художника Юрия Ракшу (Теребилова) и родила дочь Анечку. Получив диплом, окончила и Литинститут им. А. М. Горького в 1974 году. В течение жизни опубликовано немало книг художественной прозы.

По моим сценариям снят и ряд кинофильмов, как игровых, так и документальных. Исколесила полмира. Будь то Великая Китайская стена и дом Дэн Сяопина или парад в Париже в честь последнего года у власти Шарля де Голля, египетские пирамиды или Иерусалим, мученический путь Христа на Голгофу (храм Гроба Господня), чукотские яранги на берегу Ледовитого океана или Георгиевский зал в Кремле – всё это и многое другое нашло отражение в моём творчестве.

Мой многолетний учитель по Литинституту, великий поэт Михаил Светлов, написал обо мне статью, которая заканчивается так: «Ирина, я называю тебя талантливой! Смотри не подведи меня!» Что я и стараюсь делать всю жизнь.

I. Урок без конца

Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черёд.
М. Цветаева

Триптих «на вечную память»
Мемуары

…Всем тем, которых забывать нельзя, Поклонимся, поклонимся, друзья…
М. Львов

В последнее время я часто раскрываю мои старые, потрёпанные фотоальбомы. Всегда пристально и даже увлечённо рассматриваю старые и не очень чёрно-белые фотографии. А за жизнь их накопилось немало. Правда, мой сверстник и тоже вгиковец Гена Шпаликов написал: «По несчастью или к счастью, истина проста: ⁄ Никогда не возвращайся в прежние места. ⁄ Даже если пепелище выглядит вполне, ⁄ Не найти того, что ищем, ⁄ Ни тебе, ни мне».

И Гена был прав, не надо ездить в покинутые места. Ибо от перемен сердцу станет больно до слёз…

Но у меня-то совсем другое дело. В прошлом я ничего не ищу. Я художник и лишь констатирую. И ничего ни с чем не сравниваю. Напротив, я как по пунктиру лет, по пунктиру десятилетий иду оттуда, из далёкого далёка, к себе, в наше сегодня, по пути рассматривая бесценные стоп-кадры прошедшего. («Остановись, мгновенье, ты прекрасно».) Так интересно их рассматривать. Тщательно, со вниманием. И не только выражения лиц героев, их жесты, фигуры, одежды, а буквально все детали вокруг. Детали быта тех лет, даже самые малые, мелкие. Но которые так много говорят о своём времени. Вот, например, фото – моя мама, студентка Тимирязевской сельхозакадемии, со мной, малой крохой в чепчике, бережно держит дитя на коленях. Мама юная (ей всего девятнадцать), худющая, присела на край какой-то оградки и, улыбаясь, что-то живо говорит, очевидно, любимому мужу, моему папе, тоже студенту, но уже выпускнику ТСХА. Это Лиственная аллея, весенний солнечный день 1939 года. За спиной – общежитие, краснокирпичный трёхэтажный дом. (Таких на аллее несколько, они и сейчас там стоят в ряд.) Малышка в чепчике, ничего не понимая, недоумённо и даже испуганно таращит глазки на чуждый и страшный для неё мир. На маме клетчатое дешёвенькое в обтяжку платье. Белые носочки по моде тех предвоенных лет. И туфельки белые, парусиновые (т. е. из парусиновой ткани), утром начищенные для форса зубным порошком…

* * *

А вот другая фотография, снятая через два года. Папа – выпускник ТСХА, факультета механизации. Одно время факультет назывался МИМЭСХ, иначе говоря, Московский институт механизации и электрификации сельского хозяйства. И папа с отличием его окончил. Он вообще острого был ума, изобретатель любых машин, очень любил их и понимал, как живых: ему было любо всякое колено, колесо, любой узел. Изобретённые им модели – хлопкоуборщик, жатка по гороху, картофелеуборочная и, наконец, к концу жизни шедевр – машина СКСР-64. То есть «Сеялка-культиватор системы Ракша» 1964 года. По всей стране на селе эта машина, эта сеялка была очень востребована и любима.

И вот на этой чёрно-белой фотографии папа на первой своей официальной работе на ВСХВ, сидит за директорским столом павильона «Хлопок». (После свадьбы с мамой папа, деревенский плебей с Украины, стал москвичом, и после окончания института его сразу же пригласили работать на только что строившуюся чудо-выставку (ВСХВ) директором павильона «Хлопок».) А почему именно «Хлопок»? Да потому, что он не раз бывал ещё на студенческой практике в Узбекистане, работал бригадиром на бескрайних хлопковых полях. Даже получил звание «Ударник социалистического труда». Есть даже малюсенькая фотография, где папа в полосатом халате и тюбетейке сидит на двугорбом верблюде. Эта фотография мою маму очень забавляла. Она смеялась: «Ну, Женька, ты тут прямо настоящий бай». Папа отшучивался: «Не бай, а нищий феллах. А вот когда мы получили там большие “хлопковые наградные”, в Москву возвратился баем. Купил себе первый приличный костюм. Помнишь, серый такой? И новые парусиновые ботинки. Ну прямо “кум королю и сват министру”». И лукаво щурился: «И, кажется, я тебе даже понравился?» Мама в ответ кокетничала: «А ты меня и в старых штиблетах увлёк…» И ещё о тех годах папа говорил особую мудрость: «Если ты знаешь, что у тебя дома в шкафу висит новая одежда, ты в любом рванье чувствуешь себя гордо и уверенно».

И вот с этой фотографии папа уверенно смотрит на меня взглядом своих голубущих глаз. Из того предвоенного 1939 года. Он за директорским столом именно в том образцово-сером костюме. Но теперь его дом уже не общежитие на Лиственной аллее ТСХА, а совсем рядом с выставкой, за её оградой, на Третьей Останкинской улице. Ему, ныне «семейному москвичу» с ребёнком, выделили в бараке № 6 две комнаты – аж в целых тридцать квадратных метров. И ещё ему как директору павильона полагалась даже «выездная» легковая машина для деловых поездок. За рабочим столом директора он без галстука, в рубашке-вышиванке, и на левом лацкане пиджака виден орден – его первая Государственная награда – орден «Знак Почёта». Он получал её в Кремле от дедушки Калинина, всесоюзного старосты. Конечно, это был самый малый, низший орден (в табели о рангах). Но как почётно было носить его каждый день. Свой первый орден с надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» он получил за успехи в работе и на хлопковых полях, и в ТСХА, и на строительстве выставки ВСХВ. Конечно, он не знал тогда, что орденов и медалей на его груди будет ещё немало. И за мирный доблестный труд, и за Победу над фашистской Германией. Война и судьба танкиста были ещё впереди.

А пока на фото перед ним на столе скромный казённый письменный прибор с двумя стеклянными чернильницами, полными налитых чернил. А в стакане деревянная тонкая ручка с железным пёрышком-лягушкой.

И рядом пресс-папье с промокашкой, чтобы чернила не расплывались по листку. Вот вам и все «богатства» директора в кабинете ВСХВ 1939 года.

* * *

У нас в останкинской барачной квартире, которую папе дали как сотруднику выставки, было несколько дорогих старинных предметов совершенно иной эпохи. Их подарили мои бабушка с дедом. С Таганки. Они, глубокие интеллигенты, не одобряли брак их музыкально одарённой Ниночки (уже мастерски игравшей на фортепиано Шопена и Моцарта) с деревенским, крестьянским парнем откуда-то с Украины. Это был моветон. Но когда их дочка, восемнадцатилетняя студентка, объявила им, что она в положении от этого «красавчика» (правда, уже аспиранта ТСХА), они запретили своей Ниночке избавляться от ребёнка. И я всё-таки родилась именно благодаря бабушке с дедом. Более того, они подарили молодым на символическую свадьбу в нищую общежитскую комнатёнку несколько старинных дорогих вещей. Ломберный столик, пианино Zimmermann, чудо-картину в раме «Кто выше?», старинное кресло и большой персидский ковёр ручной работы с дивным орнаментом. И в будущем эти предметы всю оставшуюся жизнь сопровождали моих родителей, а потом и меня. А когда папа, получив диплом, стал директором павильона «Хлопок», мы переехали из общежития ТСХА в Останкино совсем неподалёку. В корпус № 6 по Третьей Останкинской улице для специалистов и строителей ВСХВ, и, конечно, вместе с этим маминым приданым. Из-за нескольких старинных вещей дворовая останкинская шпана долго называла нас «буржуями недорезанными».

Приданое было шикарное, но особенно хорош был старинный большой ковёр. И постелили его не на пол, а повесили на стену. Он спускался вниз и покрывал дощатый ящик-сундук. И изображал якобы роскошный диван. (В грубом этом прикрытом ящике мама летом хранила зимние пальто, а зимой – вещи летние. Пересыпала их нафталином, прокладывала газетами, побрызгав керосином. А с наступлением холодов вывешивала пальто на улицу и выбивала эту вонь вместе с редкой молью…)

На этом так называемом диване, где под ковром лежал ватный полосатый матрасик, всегда ночевал у нас какой-нибудь гость. А после войны гостей было особенно много. Все демобилизованные папины друзья разъезжались по домам через Москву. (Ведь Москва – перекрёсток всех дорог.) Интересно, где же тогда была я, малышка? И где была моя мама? Помнится, я сидела в углу за краем пианино и, выглядывая из-за него, следила во все глаза за каждым движением любимого папы, вернувшегося с фронта, и его друзей-героев. А мама с отцовским фотоаппаратом в руках (трофейная «лейка», будущий завод ФЭД, т. е. Феликс Эдмундович Дзержинский) послушно щёлкала кадр за кадром. Друзья были не только танкисты, как папа, а представляли практически все рода войск. Вот они на фотографии сидят вместе – родные, близкие друзья на этом ковре-диване у нас в Останкино. Это 1945 год. Это Победа! За каждой спиной у них не просто рота, батальон или дивизия, но и целая армия, Красная армия. Лётчиков, танкистов, артиллеристов, партизан. За каждым из них страна, Родина. Справа лётчик дядя Федя Егоров, друг нашей семьи. Рядом мой папа, танкист Евгений Ракша, рядом с ним механик-водитель танка. А слева родной мамин брат Лёва Трошев, мой дядя. (В 41-м ещё московским мальчишкой десятиклассник Лёвочка прибавил себе год, чтобы попасть сразу на передовую. И попал в самое пекло, в белорусские топкие болота к окружённым партизанам. Прошёл все ужасы отступления перед мощной фашистской машиной, а затем и наступление, когда мы победно погнали гитлеровцев до Берлина.) И в нашем доме неважны были звания, кто лейтенант, капитан или сержант. Хотя помню, как папа на мои слова «Ты лейтенант?» горячо возражал: «Нет, доченька, не лейтенант, а гвардии лейтенант». И я понимала, что это звание – гвардии — для него было особенно важным.

И вот спустя полвека я с любовью рассматриваю их кожаные портупеи, начищенные звёздные пуговицы, воротнички, медали и ордена. На «золотых» погонах знаки отличия, звёздочки, лётные крылышки, танки Т-34. А над ними как символ победы висит на персидском семейном ковре папин трофей – адмиральский фашистский кортик. На бархатной ленте, в золотых ножнах. Эфес с витой ручкой слоновой кости и чудо-орнамент на лезвии дамасской стали. А на конце рукояти – немецкий орёл, который держит в когтях уже поверженный символ Рейха – германскую свастику Однако все сполохи, все взрывы войны позади. Все свисты снарядов, пуль и разрывы гранат, вздохи последних убитых. И теперь дома у друга в Останкино можно выпить не только, как раньше, свои законные «окопные, фронтовые сто грамм», а даже побольше. Вот перед ними на табуретке простая мужская закуска: чёрный кирпич мягкого хлеба, на тарелке шматок белого сала и бутылка «Московской» (зелёная этикетка). Чем не закусь? Чем не пирушка?

И не зря мой ровесник Гена Шпаликов писал: «А не то рвану по следу – ⁄ Кто меня вернёт? – И на валенках уеду ⁄ В сорок пятый год. ⁄ В сорок пятом угадаю, ⁄ Там, где – боже мой! – ⁄ Будет мама молодая ⁄ И отец живой».

Эту бесценную ретро-фотографию конца Великой Отечественной войны можно рассматривать бесконечно долго. И про каждого из этих героев я могу написать целый рассказ.

Они победители. Но тогда герои-победители и в страшном сне не могли представить, что спустя многие десятилетия, в новом веке, фашизм возродится и снова поднимет голову благодаря западному либерализму и потаённым планам уничтожения славянства. Ведь Адольф Гитлер так и говорил: «Не политика, не коммунизм наша цель, а уничтожение славян как таковых».

К Святой земле

Не вы Меня избрали, а Я…
Ин. 15:16

Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим… и ближнего твоего, как самого себя.
Ветхий Завет. Лев. 19:18, Втор. 6:5

Я сидела в кресле на палубе, в носовой части небольшого белоснежного теплохода «Одесса-Сан», шедшего рейсом Одесса – Иерусалим.

Слушала плеск волн за бортом и чудесное молитвенное песнопение трёх молоденьких послушниц в тёмном, стоящих поодаль, у перил…

Блестящая тёплая гладь осеннего Средиземного моря словно распахивала нам объятия. И мне не верилось, что это я плыву всё ближе к Святым местам, словно бы на ковчеге. Что это мне, вполне современной горожанке, тайно в детстве крещённой бабушкой в послевоенные годы, выпала судьба уверовать, воцерковиться и даже для покаяния и любви отправиться в Святую землю (в числе двухсот паломников, среди которых – священники, монахи, миряне). Впрочем, как неисповедимы пути Господни, так неисповедимы и наши пути к Нему. У каждого свой путь. Хотя у моего поколения, большую часть жизни прожившего в насильственном безбожии и атеизме, много общего в блужданиях по духовному бездорожью. Русский писатель Сергей Нилус, не хлебнувший «революционных свобод», писал: «До чего, до какой мерзости духовного запустения доходил я, предоставленный самому себе в жизни веры, представить себе может только тот, кто жил в этом духовном смраде и кто потом на пути своего падения был удержан невидимой рукой Благостного Творца». Впрочем, для меня более важны слова Христа: «Не вы Меня избрали, а Я…».

Поодаль от парапета, глядя в морскую даль, стоял Виктор Петрович Мангушев, человек легендарный и стоически мужественный. Скоро ему шестьдесят. Он бывший судья. Из Обнинска. После инсульта, случившегося прямо на заседании суда при разборе дела об убийстве, он стал инвалидом. Виктор Петрович хром. Ходит с палкой. Левая рука отказала. Но Господь, как говорится, даёт крест по силам. И он, помолившись, отправился в паломничество из Питера, из Александро-Невского собора, в Москву, в Сергиев Посад. В руке палка, за плечами рюкзак. Через месяц его палка паломника уже постукивала по тропинкам Троице-Сергиевой лавры.

«Когда кончился молебен, – рассказывал он мне уже за чашкой чая в каюте, – все пошли прикладываться к мощам чудотворца. Пошёл и я. Уже спокойный и радостный, и как-то по-особому лёгкий. Такой лёгкости, не только физической, но и душевной, я никогда не испытывал. Точно тяжёлый гнёт, долго-долго давивший мне на плечи, был снят с меня сильной и властной рукой…» Прихлёбывая чай и слыша под полом шум моторов, он продолжал: «Я, как и Нилус, глубоко уверовал. Для меня моя первая победа была знаком того, что Господь принял моё покаяние. Тогда же возникла мысль принести покаяние ещё большее. И я решил пойти пешком до Иерусалима, в храм Воскресения Христова. Это нелегко, конечно, но за год-полтора было бы можно».

Здесь я хочу позволить себе сделать отступление вместе со следующей цитатой: «Иисус же сказал: “…не здоровые имеют нужду во враче, но больные; Я пришёл призвать не праведников, но грешников к покаянию”» (Мк. 2:7).

Паломничество, или хождение верующих к святым местам на поклонение, известно на земле издавна. Оно основано на вере людей в то, что молитва наиболее действенна в определённых местах, имеющих особое отношение к богам. Так, древние язычники, например, греки и римляне, собирались в отдалённых храмах Зевса, Геры и Афродиты. Германцы и русичи – вблизи своих идолов в священных рощах, на берегах рек и озёр. Древние иудеи в великие праздники (например, в Пасху) сходились в храм Соломона. Мусульмане спешили в Мекку.

После Рождества Христова паломничество, начиная с IV века, входит у христиан в обыкновение. По примеру византийской царицы Елены (впоследствии канонизированной), которая отправилась вместе с сыном Константином Великим в Палестину, в Иерусалим, чтобы отыскать место казни и Крест Господень. В результате раскопок, проведённых Еленой в 326 году на месте старых каменоломен, тогда уже оказавшихся в черте города, обнаружили и Крест, на котором Иисус был распят, и поодаль место Его погребения, и даже камень гробницы. «И взяли Иисуса и повезли. И, неся крест Свой, Он вышел на место, называемое Лобное, по-еврейски Голгофа…» (Ин. 19:16–17).

С 326 по 335 год над этим общим святым местом – Святой Гробницей – по повелению царя Константина был сооружён большой округлый, с пятью нефами храм Воскресения. За шестнадцать веков он неоднократно разрушался и персами, и арабами, страдал от пожаров. Но неизменно восставал из пепла. И вновь собирал под свои священные своды христиан-паломников со всего света.

В России паломничество на Святую землю началось в XI веке. Первым паломником, оставившим письменное свидетельство, был игумен Варлаам. Затем ко Гробу Господню для очищения и спасения души православные христиане ходили из России постоянно. Порою пешком. Они годами преодолевали путь через Кавказ, Турцию, Грецию, Сирию или через Египет и Синай. Образовался даже особый тип паломников – калики-перехожие, как правило, бессребреники, в простых рубищах, с торбами, ходившие обыкновенно «дружинами» для безопасности. Побывать в Святой земле было и мечтой, и радостью, и великой честью. Но и немалым подвигом. Сам путь в Палестину таил тогда опасности. Пролегая через неведомые города, страны и веси, он сам становился очищением. Миллионы христиан – купцы и монахи, поэты и мещане, цари и нищие – прошли до нас этот путь, оставив в наследство немалую «паломническую литературу», в частности собрание «Хождений» (за многие века), изданное Л. Н. Майковым.

Уходя с палубы на вечерний молебен, Виктор Петрович оставил мне книжку «Житие святого равноапостольного князя Владимира», сказав: «Почитайте на досуге».

И поздно ночью, когда уже миновали светящийся ночными огнями Стамбул, когда скрылась вдали православная Айя-София, некогда превращённая арабами в мечеть, и заплясали по водной глади проливов Босфора и Дарданеллы лунные дорожки, я наконец спустилась в каюту и раскрыла в нескольких местах заложенную книгу.

Как непросто, как трудно языческий князь Владимир – грешник и даже братоубийца (однако ставший потом Владимиром Ясное Солнышко) – тысячу лет назад искал себе и своему народу путь к Богу. «Ты ведаешь, о Князь, – сказали ему старцы, – что никто своего не хулит, а хвалит. Если же хочешь найти истину, пошли верных людей испытать веру каждого из народов». Вернувшись, послы отвечали: «Ходили мы к мусульманам, и странным нам показалось служение их… всё у них мрачно… Были мы и у немцев, видели их различные богослужения. Но без всякого благолепия, и не обрели себе никакой пользы душевной. Когда же пришли к грекам и они ввели нас в тот храм, где служат Богу, поистине не знали мы, где обретаемся – на небе или на земле. Ибо нет на земле подобной красоты. Одно сказать можно: если где-либо и пребывает с человеком Бог, то это у них…»

И, прочтя на ночь молитву Оптинских старцев: «Господи, просвети мой ум и сердце моё для разумения Твоих вечных и неизменных законов, управляющих миром», – я закрыла глаза и, засыпая под шум ветра и волн, представила тысячелетнюю нашу историю в виде вереницы царей и священников, оберегающих каждый в свои годы современников – свою паству. И только в последнее семидесятилетие словно беречь было некому… Я засыпала и с трепетным чувством думала о скорой встрече со Святой землёй, где меня, казалось бы, никто не ждал. И в то же время всё ждало… воссоединения. Ведь Бог, как известно, и в тебе.

Смой грех покаянием

Нет ничего сокровенного, что не открылось бы…
Лк. 12:2

От всякого, кому дано много, много и потребуется…
Лк. 12:48

В этих коротких записях я, к сожалению, пропускаю воспоминания о дивном острове Кипр, о посещении высоко в белых горах Кикско-го монастыря с дивными фресками, мозаиками и иконами, среди которых – чудотворный образ Кикской Божьей Матери, написанный рукой самого Апостола и Евангелиста Луки, так сказать, «с натуры», на деревянной части столешницы от стола, за которым сидели Христос с Апостолами в ночь трагической Тайной Вечери. Не вспоминаю и о храме, где долгие годы служил епископом воскрешённый Христом Лазарь Четверодневный.

Я видела, что ходить моему спутнику с палкой по ступеням храмов и каменистым взгоркам было трудно. Но он ни к кому не обращался за помощью и всё преодолевал мужественно. Вечером по судовому радио объявили, что после вечерней молитвы, проходящей обычно в часовне, необходимо перед завтрашним посещением Гроба Господня исповедаться у специально выделенных для этого священников.

Иеромонах Евфимий, старенький, худенький, беловолосый, с которым я порою беседовала на палубе на богословские темы, ждал меня. На столе перед ним лежали крест и Евангелие. Я преклонила колени. И голубоглазый старичок превратился в строгого духовного пастыря. Он исповедовал лицом к лицу, глаза в глаза, словно духовным взором заглядывал в тайники моей души. И грехи мои, порою забытые, мелкие или казавшиеся незначительными, возрастали, к моему стыду, всплывая в памяти, и требовали покаяния и слёз очищения. И я действительно за слезами уже не видела голубых всевидящих глаз монаха и говорила, говорила, точно самому Богу. Но потом, когда я уходила из часовни, было уже легко, словно, плача, омылась животворным дождём. Вспоминала когда-то читанные слова Димитрия Ростовского: «Если бы какой Государь или суд гражданский повелел или силой понудил иерея открыть грех духовного сына и если бы мукой и смертью грозил, иерей должен умереть паче, нежели печать исповеди нарушить».