Kitobni o'qish: «Праздник Святой Смерти»

Shrift:

Серия «Ретродетектив» основана в 2018 году

Художник-оформитель М. С. Мендор

Глава 1

26 февраля 1941 года

Снег с грунтовки сошел около недели назад, оставив на жирной земле белесые подпалины, похожие на нарывы. Несмотря на погоду, удивительно теплую для конца зимы, по ночам, особенно ближе к полуночи, все еще было морозно. И скользкая изморозь покрывала эти лужи-подпалины, создавая ледяную корку по краям, отчего обычные лужи казались экзотическим коктейлем в черном стакане, края которого посыпаны сахарной пудрой.

Неустойчивость погоды особенно остро чувствовалась за городом – там, где неухоженность грунтовых сельских дорог становилась настоящей проблемой для тех, кто был вынужден добираться по этим дорогам. Пробираясь по бездорожью и кляня все на свете, люди застревали в вязком черноземе и, особенно ближе к ночи, ощущали на себе всю прелесть зимнего мороза, не ушедшего никуда, на уставшей земле застывавшего хрупким, но злым льдом.

Большой черный автомобиль, в котором за версту можно было опознать служебный, медленно полз по ухабам, кое-как переваливаясь через полузамерзшие лужи. Дело шло к ночи, и сумерки, быстро переходящие в лиловую тьму позднего вечера, стремительно покрывали серым цветом белесый придорожный лед.

Автомобиль двигался очень медленно, еще больше замедляя скорость на изгибах неровной дороги, которая в этих местах была особенно трудной: то поднималась в гору, то петляла из стороны в сторону, то резко шла под уклон.

Григорий Бершадов, держа неизменный кожаный планшет на коленях, уже заметно обтрепанный по краям, сидел на заднем сиденье, прямо за напряженной спиной шофера. Пытаясь изо всех сил скрыть свое волнение, тот вцепился в руль пальцами, на которых проступали заметно побелевшие костяшки.

Кроме шофера и Бершадова, в машине находилось еще двое мужчин. Первый сидел рядом с шофером. Был он в возрасте, лет пятидесяти, на нем единственном была синяя форма офицера НКВД, седые волосы были аккуратно приглажены под форменной фуражкой. Впрочем, офицерский чин у него, судя по нашивкам, был самый младший. Как и шофер, он пытался скрыть свое волнение, однако это ему плохо удавалось.

Спина у него была напряжена, как будто в нее вбили кол, руки, сжатые в кулаки, время от времени начинали подрагивать, а губы, которые он постоянно сжимал, были абсолютно обескровлены, какого-то снежно-белого цвета, и эта неестественная бледность придавала его лицу что-то зловеще-жалкое – такое выражение бывает только у каких-то очень старых, растерявших свою мощь злодеев, судьбой и людьми отправленных на покой.

Он постоянно оборачивался к Бершадову. Лицо его при этом становилось просительно-жалким. Заискивал он так неумело, что всем остальным, даже шоферу, было тошно это видеть.

С ним никто не говорил, однако губы его время от времени шевелились, словно он пытался что-то произнести. Но напряженное молчание в салоне автомобиля чувствовалось с такой силой, что заговорить абсолютно было нельзя. От этого – и это было понятно всем – мужчина все больше и больше погружался в свой страх.

Второй же был молод, достаточно красив и так же, как и Бершадов, одет в штатское. Он сидел возле противоположного от Григория окна, и тоже словно вдавливался в сиденье, намеренно пытаясь занять как можно меньше места.

Несмотря на то что этот человек тоже боялся, он все-таки более умело скрывал свой страх. Может быть, в силу молодости, когда даже к самым тяжелым испытаниям можно относиться легко.

Впрочем, он тоже волновался – это проявлялось в том, что время от времени, когда автомобиль подскакивал на очередной выбоине или кочке, он чертыхался сквозь зубы, цепляясь пальцами за кожаное сиденье. К тому же он все время ерзал, словно ни секунды не был способен усидеть спокойно. Со стороны все это выглядело так, словно это кожаное сиденье его жгло.

Стоило автомобилю в очередной раз замедлить ход, чтобы перевалиться через очередной бугор, как, вцепившись в сиденье, молодой что-то процедил сквозь крепко стиснутые зубы и, не выдержав, громко воскликнул – так, что седой мужчина просто подскочил:

– И долго еще нам трястись в этой колымаге?!

– Быстрей не могу, рессоры полетят, – мгновенно отреагировал шофер. – У меня еще и с маслом беда, так что, не дай Бог, заночуем в этой дыре на ночь глядя. А в феврале-то ночи морозные!..

– Так уже ночь на дворе! – воскликнул молодой, – ты бы хоть печку включил, если уж быстрее ехать не можешь!

– Тебе-то куда спешить? – усмехнулся Бершадов, и, едва прозвучал его тихий, спокойный голос, как молодой весь сжался, прикусил губу и больше не издал ни единого звука. Вжавшись еще больше в сиденье, он пытался стать как можно меньше.

Бершадов между тем неторопливо раскрыл планшет, достал пачку машинописных листов и каран- даш и принялся делать какие-то пометки. Но очень быстро перестал.

– Продолжай дальше, – скомандовал вдруг он, как бы продолжая. – Так на чем мы остановились? – Рука его с карандашом замерла на очередной пометке, которая была жирно подчеркнута фиолетовым грифелем.

Седой мгновенно обернулся:

– В последний раз его видели в районе Болграда, там, где раньше граница была. По слухам, он пытался переправиться через озеро Ялпуг, искал лодку. Договаривался с местными рыбаками.

– «По слухам, видели»… – поморщился Бершадов. – Это не работа. А у меня есть сведения, что он спокойно разгуливал по Одессе два последних дня, продавал часть ворованной одежды в скупке на Привозе. А вы: «Озеро… Рыбаки…» С такой работой давно пора вас отдать под трибунал!

– Помилуйте… Да я… Да мои люди… Наружное наблюдение… Четверо суток не снимали… – быстро-быстро залепетал седой, побледнев (это было видно даже в темноте) и задрожав при этом так, словно на него действительно было нацелено дуло пистолета.

– Учтите, я вас взял с собой только потому, что вы с самого начала вели это дело, – спокойно произнес Бершадов, – и финальный аккорд – арест – по праву принадлежит вам. Вы хоть знаете, где находитесь? – усмехнулся он.

– Где-то под Овидиополем, – прошептал седой.

– Верно. И едем мы туда по одной простой причине. У меня есть люди, которые работают гораздо лучше, чем вы. Советую это запомнить. – Григорий вернулся к бумагам.

В машине повисла напряженная тишина. Бершадов сделал несколько пометок в документах. Повернулся к сжавшемуся на сиденье молодому:

– Игорь, что по сожительнице?

Тот мгновенно очнулся:

– Как мы и предполагали, фенобарбитал. Он отравил ее, подсунув тройную дозу. Очевидно, она нашла у него фальшивые документы. И, по слухам, даже устроила скандал.

– И снова: «Очевидно… По слухам…» – поморщился Бершадов. – С ума сойти, с кем приходится работать! – воскликнул, не удержавшись. – Учти, Игорь! Я разрешил тебе остаться в органах и даже взял в свой отдел не из уважения к твоим прошлым заслугам. Есть разные причины, по которым я дал тебе этот шанс. Знать тебе их не обязательно. Но если ты провалишь эту операцию…

– Я не провалю! – В голосе того, к кому Бершадов обращался, Игоря Барга, зазвучал такой энтузиазм, что внешне он напомнил скорее истерику. – Я не провалю! Чем хотите поклянусь!

– Молчи уж! – вздохнул Бершадов.

– Въезжаем в город, – сказал шофер, и автомобиль, чуть ускорившись, выехал на более ровную дорогу.

– Дом там, где конный завод, – сказал Бершадов.

– Да помню я, – вдруг огрызнулся шофер, скорей, по привычке, чем из-за бесстрашия.

– Дом окружен, – продолжал, не обращая на этот выпад внимания, Григорий. – По моим сведениям, сейчас он там находится. Он ждет паспорт, чтобы отправиться на паромную переправу. У него есть сообщники, которые должны провести его на паром незаметно для пограничников. Паром отправится в Батуми. Оттуда, горными дорогами, он собирался выбраться из СССР и перейти на запад. Он твердо уверен, что это отличный план. Насчет сообщников, – улыбнулся Бершадов.

– Они… – молодой не осмеливался на него посмотреть.

– Арестованы, все до единого, – снова улыбнулся Григорий. В глазах его при этом не отражалось и тени улыбки.

Наконец показались первые дома. Так как уже стемнело, кое-где в окнах горел свет. Дорога стала более оживленной. Стали появляться люди, автомобили.

На особенно оживленном перекрестке – здесь располагалась остановка автобуса – прямо за навесом стоял большой грузовик. Шофер, подняв крышку капота, копался в моторе. На лавочке остановки две старухи в платках, оживленно беседуя, ждали, видимо, последнего автобуса в город.

– У человека машина сломалась, – вдруг сказал Бершадов, увидев грузовик, – а ну-ка остановись! Надо подсобить.

Шофер бросил на него недоумевающий взгляд. Однако перечить не решился и аккуратно затормозил рядом с шофером грузовика. Бершадов вышел из машины.

– Помощь нужна, отец?

– Да спасибо, все уже в норме. – Пожилой водитель, оторвавшись от капота, двумя пальцами правой руки поправил воротник куртки. – Масло вот меняю. Еще полчаса – и пойдет!

– Может, бензин нужен, или до города подбросить? – повторил Бершадов.

– Нет, никакого риска здесь нет, – как-то немного невпопад ответил водитель. – Полчаса – и все, справлюсь.

– Ну, как знаешь. Удачи тебе! – Григорий вернулся в машину и жестом велел шоферу ехать дальше.

– В доме их двое, – произнес он задумчиво. – Второй пришел полчаса назад. Дом окружен. У обоих пушки. Ждут только нас, чтобы начать штурм. Действовать надо аккуратно, иначе многих положат. Как аккуратно – я придумал.

– Тянуть со штурмом? – подал голос Игорь Барг.

– Снайпер, – хмыкнул Бершадов, презрительно взглянув на него. – Второго положит снайпер. Второй мне не нужен. Все равно я знаю, кто он такой. Так, шестерка.

– А… – попытался что-то сказать Игорь но, перехватив взгляд Бершадова, умолк.

Дальше ехали молча. Прошло минут десять, как вдруг… Дикое ржание, раздавшееся сразу со всех сторон, заставило шофера резко нажать на тормоз. По дороге двигался табун лошадей. Абсолютно неуправляемые, они мчались со всех сторон, своим громким ржанием оглашая воздух.

– Что за… – начал Бершадов, но продолжить не успел.

Взрыв раздался с такой силой, что автомобиль содрогнулся всем своим упругим металлическим телом. В тот же самый момент над дорогой взвился сноп пламени. Яркие огненные всполохи охватили деревья ослепительным оранжевым вихрем. На ходу выхватывая оружие, из автомобиля выскочили Бершадов и его спутники.

Корпуса конного завода пылали. Очевидно, внутри взорвалось топливо или бензин, потому что новый взрыв разорвал воздух с таким резким звуком, что, казалось, от него вполне могли полопаться барабанные перепонки.

В следующие несколько минут вокруг разверзся настоящий ад. По дороге метались обезумевшие, перепуганные лошади, которые каким-то образом умудрились вырваться из пламени. С оглушительным треском рушилось пылающее здание конного завода: лопался шифер, трескались стекла, падали балки…

Потом пришел крик. Люди бежали со всех сторон. Они метались таким же перепуганным стадом, как и лошади, которых некому было остановить. Казалось, взорвалась сама земля, на которой творилось это невероятное, дикое…

Бершадов побежал было вперед, но, едва не сбитый толпой людей, сразу остановился. Все ринулись к пылающему конному заводу.

– Не проехать!! – пытаясь перекричать этот гам, обернулся к Бершадову шофер. – Там вообще не проехать!!

– Сам вижу! – огрызнулся Григорий. Его все больше охватывала паника: он понимал, что теряет время.

– Немного вперед продвинься! – крикнул. – Все в машину! – обернулся к остальным.

– Куда, в самое пекло?! – крикнул в ответ шофер, однако мотор завел и очень медленно, лавируя среди паникующей толпы и обезумевших лошадей, налетающих на машину, начал продвигаться. Однако тут же стал. Проехать дальше возможности не было. Бершадов выскочил из автомобиля и пошел вперед. Гарь и жар заполняли воздух.

На ходу он тормознул молоденького милиционера:

– Что здесь происходит?

– Конный завод горит! – Лицо парня было покрыто сажей. – Час назад вспыхнул! А теперь котлы газовые взорвались! Взрыв слышали?

– Почему вспыхнул? – Бершадов изо всех сил пытался перекричать шум, стоящий вокруг.

– Говорят, диверсия! Поджог! – крикнул в ответ милиционер. – Несколько их было! А лошадей выпустили! Вы поворачивайте, по дороге теперь не проехать!

– А дома за заводом? – Бершадов впервые в жизни потерял над собой контроль, буквально вцепившись в форменную тужурку мальчишки. – Что с ними?

– Да вроде не горят дома! – Мальчишка посмотрел на Бершадова удивленно расширенными глазами. – Так завод горит! Про дома никто и не слышал!

Чертыхнувшись, Григорий выпустил парня, оттолкнул его. Вернулся в машину.

– Разворачивайся! – Из его глаз сверкали молнии. – В объезд поедем!

– Да как тут проедешь? – не выдержал шофер. Несмотря на панику, он как мог реально оценивал ситуацию. – Как?!!

– Разворачивайся, кому сказал! – Достав пистолет, Бершадов щелкнул предохранителем. Лицо его стало страшным.

Дважды упрашивать шофера было не нужно. Резко крутанув руль в сторону и съехав с дороги, едва не задавив какую-то бьющуюся в истерике бабу он выехал на невспаханное поле и, сделав круг, двинулся посреди бездорожья. Несколько раз мотор заглох. Шофер пытался его запустить. Не выпуская из рук пистолета, Бершадов страшно ругался сквозь стиснутые зубы. Он понимал: драгоценное время было потеряно.

Минут через сорок, обогнув пылающее здание конного завода, они вывернули в какой-то пролесок, за которым снова открылась грунтовая дорога. И, выехав прямиком на грунтовку, увидели впереди небольшой, стоящий просто в поле, каменный одноэтажный дом, огороженный деревянным забором.

– Здесь. Из посадки не выезжай, – коротко скомандовал Бершадов шоферу. – Дальше пешком пойдем. Оружие наготове, всем! – и первый вылез из машины.

Все трое прошли через посадку и очень скоро увидели ярко освещенные окна первого этажа дома. Два окна без занавесок и без ставень просто полыхали огнем.

– Они здесь, в доме. Это хорошо, – кивнул Бершадов и, подойдя к выходу из посадки, тихонько свистнул.

Однако условного свиста в ответ не последовало. Он еще раз свистнул – громче. Тишина. Если б было светло, можно было бы разглядеть, как лицо его стало совсем белым.

Возле выхода из посадки виднелась небольшая траншея. Бершадов подошел к ее краю. Там лицом вниз лежал парень в солдатской форме. Рука его сжимала винтовку. На затылке расплывалось огромное темно-багровое пятно.

– Нет! – щелкнув предохранителем, Бершадов помчался к забору… И почти сразу наткнулся на труп второго солдата. Похоже, он был застрелен точно так же, как и предыдущий.

– Засаду перебили. Всех, – мрачно прокомментировал подошедший Игорь Барг.

Минут через двадцать были обнаружены трупы всех остальных: все люди, которые должны были осуществлять засаду возле дома, оказались мертвы. Все четверо. Полностью потеряв над собой контроль, седой мужчина непрерывно крестился дрожащими руками.

Калитка в воротах была открыта.

– Быстро, все туда! – мрачно скомандовал Бершадов.

– Я не пойду! – Седой стал пятиться назад. – Они и нас застрелят! Это убийцы! Они всех перестреляли! Я жить хочу!

– Пойдешь! – Бершадов сверкнул на него страшными глазами. – Или тебя застрелю я. Моя рука не дрогнет, не сомневайся!

Плача и крестясь, седой поплелся следом за Бершадовым и Баргом.

Дверь в дом была открыта настежь. Бершадов с одной стороны, Барг – с другой осторожно вошли внутрь.

Ни в прихожей, ни в ярко освещенной комнате никого не было.

– Осмотреть дом! – скомандовал Бершадов.

Через полчаса с осмотром было покончено. В доме было две комнаты, кухня, погреб и техническая пристройка. И нигде, ни в одном из этих помещений не было никого – ни единого человека. Дом был абсолютно пустым.

– Перебили засаду и ушли, – прокомментировал Игорь Барг, – а завод подожгли, чтобы нас задержать.

Ничего не ответив, Бершадов молча прошел в гостиную. Комната была ярко освещена. Несмотря на то что дом стоял на отшибе, в нем было электричество. Пустой стол посередине комнаты, кровать, покрытая несмятым покрывалом…

Медленно, все еще сжимая пистолет в руке, Бершадов обошел всю комнату, заглянул во все углы.

Внезапно его внимание привлек большой деревянный сундук, угол которого торчал из-под кровати. Казалось, его засунули в спешке, так и не успев задвинуть под кровать до конца. Бершадов жестом велел седому помочь ему достать сундук. Неожиданно седой отскочил:

– Я не буду это делать! Я не прикоснусь к этому! Ни за что! – По его трясущемуся лицу обильно текли крупные капли пота.

– Игорь… – Бершадов перевел на Барга тяжелый взгляд.

Вместе они вытащили сундук на середину комнаты. Григорий открыл крышку. Внутри лежал… мертвый ребенок, совсем маленькая девочка, лет пяти.

Она была одета в белое пышное платье. Лежала на спине, руки, как при молитве сложены на груди. Наклонившись, Бершадов понюхал ее губы – от них пахло то ли чесноком, то ли горчицей. На лице девочки виднелись следы какого-то белого вещества.

– Матерь Божья… – прошептал Барг.

Бершадов медленно повернулся к седому:

– Ты знал… Ты отлично знал, что в сундуке… Это ты его предупредил о засаде… Из-за тебя убили моих людей…

– Нет… Я все объясню… Я не знал… – Седой стал медленно пятиться прочь.

Почти не прицеливаясь, вскинув руку в очень быстром, едва уловимом жесте, Бершадов выстрелил прямо в голову седому.

Пуля прошла посередине лба. Игорь Барг издал глухой крик. Тело седого, обмякнув, рухнуло прямо к ногам Бершадова. Из раны на лбу вытекла тонкая струйка крови…

Глава 2

11 марта 1941 года

К ночи ветер разбушевался вовсю. Огромная ветка тополя, росшего под самым окном, рухнула от его порывов, выбив на втором этаже три окна. Грохот был такой, словно на дом сбросили настоящую бомбу.

Сбежались все – не только взрослый персонал, но и большинство воспитанников. Впрочем, когда разобрались, что все нормально и ничего страшного нет, хватило нескольких окриков и увесистых подзатыльников, чтобы все дети вернулись по кроватям.

Дав приказ рабочим на завтра спилить злополучный тополь, Галина Петровна Ветрова – директор интерната – вернулась к себе в кабинет, на ходу переговариваясь с завучем по воспитательной работе.

– Я давно хотела спилить этот тополь! – говорила она. – Что за дурацкая идея была посадить такое дерево рядом с детским учреждением? Половину Одессы тополями засадили, в июне вообще дышать невозможно! Хорошо, что он упал!

– Так приказ был сверху, – осторожно кашлянула завуч, не всегда разделявшая непривычно вольные взгляды директора.

Та отмахнулась от завуча, как от надоедливой мухи. У Ветровой была такая манера – разговаривать и вести себя пренебрежительно, когда она была чем-то встревожена. А тревог хватало. Все в доме, быт которого удалось наладить с таким трудом, трещало по швам.

Официально это был интернат для трудновоспитуемых детей и подростков – так это числилось по всем документам. Но на самом деле это был детский дом для детей врагов народа – тех, кто был осужден и отправлен в лагеря, а также тех, чьи родители уже давно находились в тюрьмах. Не обязательно за политические, часто – за уголовные преступления. В общем, антисоциальных элементов.

Поэтому дети были здесь разные – и страшные, и странные. И очень долгое время руководство никого не могло найти на должность директора, несмотря на высокую зарплату, льготы и довольно солидное положение. Те, кто пробовался на эту руководящую должность, выдерживали от силы месяц. Но в конце концов слава о страшном месте распространилась со скоростью ветра, и любые желающие поступить на эту тяжелую должность закончились.

Тогда стали официально назначать, но от этого дела пошли еще хуже. Бывшие чекисты и сотрудники правоохранительных органов не могли найти общего языка с детьми и ничего не смыслили в педагогике. А учителя и педагоги не обладали настолько сильным характером, чтобы держать в повиновении малолетних потенциальных преступников, не испытывающих к своим воспитателям, то есть мучителям, ничего, кроме ненависти.

Боль от потери родных, обида на жестокую судьбу, ненависть от несправедливости, злое, безжалостное обращение – все это превратило бывших детей в опасных и злобных зверьков, неспособных жить иначе, кроме как с ненавистью. В интернате страшно возросла преступность и побеги. Руководство разводило руками и не знало, что делать. До тех пор, пока одному из членов обкома партии не пришла в голову довольно здравая мысль. Он вспомнил о своей сослуживице по гражданской войне, которая в 20-х годах командовала отрядом Красной армии, – старой, убежденной большевичке с железным характером, которая к тому же по образованию была педагогом.

Женщина эта была в возрасте – за 60 – и давным-давно удалилась от всех дел. Но, поразмыслив и посоветовавшись с товарищами, этот вспомнивший о ней партиец решил, что лучшей кандидатуры не найти. Он отправился к боевой большевичке домой и соблазнял ее заманчивым, но лживым предложением райской жизни до тех пор, пока та не согласилась.

Надо сказать, что Галина Петровна была далеко не дурой и сразу поняла, что ее зовут в ад. Но сидеть дома ей было скучно, а деятельная натура все еще требовала выхода. И она согласилась.

Так у детского дома появилась директор. И уже через месяц стало понятно, что более удачный выбор сложно было сделать.

У боевой большевички оказался железный характер и нестандартный подход к контингенту. А святая вера в ленинские идеалы заставляла ее придерживаться справедливости. Но самым главным было другое. К своим подопечным она относилась не как к преступникам, а как… к детям. Да, для нее это были дети, а не виновные. Все это способствовало тому, что в детдоме моментально уменьшилась смертность – от болезней и жестокости воспитателей, а еще сократились побеги, а воровство сошло почти на нет.

При этом Галина Петровна управляла детским домой стальной рукой, и через два года ее работы адское место превратилось в образцово-показательное заведение.

Надо сказать, что это было нелегко не только для нее, учитывая происходящее в стране и постоянный, тотальный голод. На дом выделялись очень урезанные средства, не хватало самого необходимого. Изо дня в день Ветрова билась над тем, как накормить детей, как приобрести самые необходимые вещи. Порой ей просто хотелось опустить руки – ситуация выглядела безвыходной.

И вот теперь, возвращаясь в свой кабинет после падения этого чертового дерева, вместе с завучем Галина Петровна снова и снова обсуждала финансовые вопросы. Несмотря на то что она не жила в детском доме, ее рабочий день редко заканчивался раньше 10 вечера, и к себе домой она возвращалась только к одиннадцати.

Было уже около десяти вечера, когда, заперев все документы в сейфе и ответив на самые важные вопросы, Ветрова распрощалась с завучем и собиралась уже выходить из кабинета. Она уже надела пальто и потушила свет, как вдруг услышала тихий, какой-то странный стук в дверь. Казалось, что не стучали, а скреблись.

Галина Петровна нахмурилась, включила свет и распахнула двери. За порогом стояла одна из новеньких воспитательниц, самая молоденькая. Лицо ее было залито слезами, а руки дрожали.

Надо честно сказать, что справедливость директора распространялась на всех. В первые же месяцы своей работы она разогнала всех, как она говорила, изуверов, садистов и солдафонов, ведущих себя с детьми как с заключенными. Физические наказания карались строго. Одного воспитателя, усердствовавшего в избиении воспитанников, она даже умудрилась отдать под суд.

Однако, несмотря на такие жесткие меры и на более-менее нормальную ситуацию с воспитанниками, найти новых воспитателей было очень сложно. Учителя и выпускники педагогических вузов здесь не задерживались. В конце концов некоторых старых воспитателей даже пришлось вернуть.

Но то, что директор полностью пресекла издевательства, сыграло ключевую роль не только для воспитанников: брать новых людей на работу стало несколько проще.

Девушка, которая, плача, вошла к ней в кабинет, летом закончила педагогический вуз, получила диплом и почти сразу пришла сюда на работу. Это было ее первым рабочим местом, поэтому опыта не было никакого, да и характер ее оказался слабоват. Впрочем, она как могла справлялась со своими обязанностями, понемногу находила общий язык с воспитанниками, и у Ветровой не было к ней особых претензий.

Однако, увидев эти слезы, Галина Петровна решила, что та пришла увольняться, мол, не выдержала.

Ветрова нахмурилась: она очень не любила слабых людей и не выносила слез. Сама не плакала никогда в жизни, считала слезы пустым занятием и признаком непростительной слабости. Поэтому зареванная девушка могла вызвать у нее только недовольство.

– Что произошло? – резко спросила она, не предложив воспитательнице сесть.

– Беда, – девушка заломила руки, – девочка исчезла! Из моего отряда!

– Как исчезла? – Ветрова невольно сжала кулаки.

– Обнаружили ее пропажу после того, как ветка рухнула!

– Ясно, сбежала. Кто?

– Рада Ермак, – всхлипнула девушка, – цыганка. Ну та, маленькая, вы знаете. Ее подобрали на Привозе. Только она не сбежала.

– Что значит – не сбежала? – не поняла Галина Петровна.

– Все ее вещи на месте, – заторопилась объяснять воспитательница. – Верхняя одежда, даже тапочки. Поэтому я и не сразу обнаружила ее исчезновение.

– Тополь выбил стекла в девять… – задумчиво произнесла Ветрова. – Сейчас десять. Что вы делали целый час? – строго взглянула она.

– Я завела детей обратно в комнаты, все они легли в кровати. А потом… – Девушка зарыдала.

– Да говорите же толком! Хватит сопли распускать! – Галина Петровна топнула ногой.

– В половине десятого я прошла по комнатам, проверить. Смотрю – а кровать Рады пуста. И тапочки возле кровати стоят. Я думала, она вышла куда… Стала ее искать. Старшие дети подключились. А ее все нет и нет… – Воспитательница всхлипнула. – И вещи в шкафу, и верхняя одежда – все цело! Куда она сбежала, в пижаме?! Холодно же на улице!.. Как выйдешь… – Она все продолжала плакать, и было непонятно, – то ли о пропавшей девочке, то ли о себе.

– Эта может сбежать и так, – сквозь зубы процедила Ветрова, – воспользовалась суматохой…

Она знала, что говорила, ведь прекрасно помнила эту девочку. Маленькой цыганке было восемь. Она жила в огромной, многодетной семье в цыганском таборе в селе Нерубайское под Одессой. Семья была просто невероятно криминальной – там воровали все поголовно, младшие попрошайничали на Привозе и таскали кошельки… Свою первую кражу эта девочка совершила в четыре года.

Отец семейства и несколько старших братьев сидели в тюрьме, мать умерла от туберкулеза. Младшие дети были предоставлены сами себе и под присмотром родственников тоже занимались воровством. Раду задержала милиция на Привозе, когда она вытащила кошелек из сумки какой-то тетки. Когда выяснили все обстоятельства, девочку поместили в этот детдом.

Несколько раз она порывалась сбежать. А еще несколько раз под детдом приходили родственники из табора и устраивали страшный скандал, пытаясь вернуть ребенка. Дважды директор вызывала милицию.

Когда девочка поступила в детдом, у нее было воспаление легких, она была страшно завшивлена. В свои восемь лет не умела ни писать, ни читать. А мышление было на уровне пятилетней…

Другие дети невзлюбили девочку сразу – потому что с первых же дней она принялась воровать, и из-за этого нуждалась в постоянной слежке. Было понятно, что привычка к воровству у нее в крови, и будет очень сложно избавить ее от этого.

Но в любом случае ее побег означал серьезную неприятность. Вздохнув, Ветрова сняла пальто, которое уже успела надеть, и повесила его в шкаф.

– Ведите, – произнесла покорно.

Кровать Рады была расстелена, но не примята. Создавалось впечатление, что девочка даже не ложилась. Это означало, что она исчезла еще раньше, воспользовавшись шумом и суматохой. А значит, целый час был потерян. С соседних коек за директором встревоженно наблюдали испуганные детские глаза.

Галина Петровна открыла тумбочку девочки и принялась осматривать ее вещи. Они были на месте. Ничего не пропало, и не появилось ничего нового. Ветрова была достаточно опытна, поэтому подняла с кровати матрас. Здесь, как и ожидала, она кое-что обнаружила.

Под матрасом была спрятана маленькая стеклянная баночка, очень похожая на баночку от женского крема, но только без этикетки. Галина Петровна отвернула крышку – баночка была заполнена чем-то белым.

– Что это такое? Крем для лица? – Она зачерпнула содержимое пальцем, принюхалась и нахмурилась.

– Может, крем? – неуверенно отозвалась воспитательница.

– Нет, – ответила Ветрова через минуту, энергично растирая белое содержимое баночки на руке, – это не крем. Он не впитывается.

– Тогда что это такое? – удивилась воспитательнице.

– Я не знаю. Похоже на какую-то косметику. Но откуда это у нее? Баночка почти полная, – Ветрова задумалась. – Сама она это купить не могла… Значит, кто-то ей дал. Кто и зачем дал такую странную вещь восьмилетнему ребенку?

Воспитательница снова начала плакать. Галина Петровна сурово сжала губы:

– С кем она дружила? Кто ее близкая подруга?

– У нее не было подруг, – продолжала плакать воспитательница.

– Это неправда! Подруга должна быть! А ну-ка быстро поднять всех, кто с ней общался в классе, с кем она сидела за партой и кто здесь, в комнате, спит поблизости, и ко мне в кабинет!

Минут через двадцать возле кабинета директора сидели пять перепуганных девочек. Все они заходили в кабинет поодиночке, и всем им Ветрова задавала одинаковые вопросы. Да и ответы их были до боли одинаковые: Раду не видели, с ней не разговаривали, она ничего не говорила, и куда она делась – непонятно.

Когда из кабинета вышла последняя, Галина Петровна повернулась к воспитательнице:

– Я хочу снова видеть девочку, которая вошла в кабинет второй. Верните ее. Как ее имя?

– Это Майя. Она тоже цыганка, из молдавского села Бельцы, – живо отозвалась воспитательница. – Ее доставили сюда на месяц раньше Рады. Да она и старше, ей 10 лет.

– Вот ее я и хочу видеть. Она что-то скрывает.

В кабинет снова вернули Майю. Девочка испуганно сжалась на краешке стула, неожиданно напомнив всем своим видом черепашку.

– Ты нам солгала, – строго произнесла Ветрова. – Немедленно говори, о чем тебе рассказала Рада! Иначе…

– Я не хотела ничего такого, – девочка заплакала, – я ей пообещала, что никому не скажу…

– Что именно? Что она тебе сказала?

– Ее нашла мама. Она к ней приходила несколько раз сюда, по ночам. Я еще ей так завидовала… Рада сказала, что ее обманули, и на самом деле мама не умерла. И нашла ее здесь.