Kitobni o'qish: «Миллион с Канатной»

Глава 1
1919 год

В вагоне поезда. Странные пассажиры. Попытка ограбления. Коцик и Топтыш

Старый вислоухий пес с облезшим хвостом семенил вдоль железнодорожной насыпи, обгоняя вагон. Светлые подпалины пробивались через его грязную шерсть, а в слезящихся глазах застыло выражение унылой покорности судьбе. Это выражение как можно точно характеризовало ту холодную, грязную осень, которая грустила за закопченными окнами медленно двигающегося поезда.

Разбитый вагон, в котором ехала Таня, представлял собой нечто среднее между теплушкой и первым классом. От первого класса были грязные окна, с которых давно содрали шторы, а от теплушки – отсутствие большинства сидячих мест. Непонятно по какой причине скамьи для сиденья в вагоне были выломаны с «мясом», впрочем, так же, как и перегородки между купе. И лишь где-то оставались поломанные остовы, на которых можно было кое-как сидеть.

На все это страшно было смотреть. Как сказала одна из немногочисленных пассажирок этого странного поезда, он был «обчищен для нужд пролетариата», и всем своим видом как бы дополнял промозглую осень, которая безрадостно тянулась за окнами.

Прислонившись к холодному стеклу воспаленным лбом, Таня с тоской наблюдала за вислоухим псом, сама себе напоминая это бездомное животное.

Поезд полз так медленно, что, казалось, не движется вообще. Охая и кряхтя железными костями, он останавливался на каждом полустанке, на каждом отрезке пути, словно пытаясь задержать навсегда уходящее прошлое.

Рельсы были раскурочены. Изредка вдоль железнодорожной насыпи виднелись почерневшие, обугленные останки чего-то. Таня все не могла разобрать: то ли это горели дома, то ли пожар уничтожил деревья и телеги.

Местность была страшной, пустынной. Темными ранами на обличье земли чернели голые, абсолютно голые заброшенные поля, на которых ничего не росло – и уж, похоже, ничего вырасти не могло. Их было значительно больше, чем сел, встречающихся на протяжении этой долгой унылой дороги по направлению к Измаилу.

В течение всего пути Таня сто раз уже успела раскаяться в том, что села в этот поезд. Может быть, она и выпрыгнула бы уже, и пошла назад, но… Но ей мешала воспаленная, до вздувшегося, окровавленного нарыва, гордость. И эта гордость заставляла ее сидеть на поломанной скамье, прижимаясь к стеклу горячим от таких же горячечных мыслей лбом.

На каком-то полустанке вагон заполнился людьми. Напротив Тани очутились двое: молодой мужчина и женщина. Они были настолько похожи, что нельзя было сомневаться в их родстве: брат и сестра. Даже движения и жесты были одинаковы.

Они не походили на сельских. На женщине была хоть и потрепанная, но фасонная шляпка и коричневое платье – когда-то модное, но уже с заплатами на локтях. На мужчине – военная шинель с сорванными погонами. Дама сжимала ручку пузатого саквояжа. Кожа его лопнула сразу в нескольких местах, и оттуда вылезали какие-то сизые, неопрятные куски пакли.

Все это вместе свидетельствовало о страшной, ужасающей бедности, которая вдруг обрушилась на мир.

Тане подумалось, что и сама она выглядит не многим лучше в этом перевернутом мире, где женщины больше не носят новых платьев. А вместо румян на их лице – выражение отчаяния и печали, похожее на застывшую маску.

– Вы до Измаила едете? – Женщина вдруг повернулась к Тане, и в глазах ее появилось даже нечто похожее на блеск – так приятно было для нее присутствие собеседницы.

– Не знаю еще, – Таня устало качнула головой.

– А мы с братом от самого Аккермана едем. Говорят, что в Измаиле тиф. – Она даже не вздохнула, говоря о тифе как о самых привычных вещах; собственно, так и было в том мире, где они все очутились.

– Где его сейчас нет, – в тон ей ответила Таня, всмотревшись в усталое лицо женщины и сразу увидев в нем благородство. В прежние времена она могла быть классной дамой, курсисткой. Но сейчас, здесь это был всего лишь придорожный листок, подхваченный ветром…

– Можем и не доехать до Измаила, – вмешался в их разговор брат, – говорят, на пути банды. Вдоль всего железнодорожного полотна. Поезда обстреливают.

– Слухи это! – Сестра всплеснула руками. – Мало ли что говорят! Мы ведь думали, что и поезда не ходят. А вот едем.

В этот момент, как бы противореча ее словам, поезд издал какой-то утробный хрип и вдруг резко стал, задрожав всем своим металлическим телом.

– Воронка… Снаряд… Облава… – раздались голоса, сразу со всех сторон, и тут же появился проводник. Хитрый и жадный (чтобы зайти в вагон, Таня сунула ему деньги), этот пролетарий зло поблескивал глазами, злорадно потирал руки и хрипло приговаривал, идя по всем вагонам:

– Ну что, буржуи, приехали? Воронка в рельсах! Если залатают до конца дня, поедем… – и шел дальше.

Чувствуя, что сходит с ума, что не высидит здесь больше ни единой секунды, Таня вдруг сорвалась с места, прошла стремительно через весь вагон и остановилась в открытых дверях, глядя на железнодорожную насыпь.

Оказалось, что они стоят возле какого-то села: в отдалении виднелся приземистый, серый барак железнодорожной станции, чуть поодаль на боку лежала перевернутая крестьянская телега, а вдалеке виднелись камышовые крыши убогих хижин.

– Не выходите, – за спиной у Тани внезапно вырос брат соседки из поезда, – они без предупреждения стреляют.

– Кто – они? – с недоумением и пренебрежением, которого она не смогла скрыть, обернулась к нему Таня: ей вдруг подумалось, что явный интерес, который проявлял к ней этот жалкий человек – уставший, небритый, почти больной, в старой, с чужого плеча, шинели, – выглядит абсолютно неуместно и просто нелепо.

– Здесь кто угодно может быть. – Мужчина, уловив интонацию Тани, тем не менее сделал шаг вперед, словно загораживая собой ее. – Банды, красные, дезертиры всех мастей. Они на еду идут. По поселкам ходят.

– Откуда вы знаете?

– На фронте был, офицером.

– Вы красный? – нахмурилась Таня.

– Почему обязательно красный? Вы ведь тоже не крестьянка, – усмехнулся он.

– Ну да, я воровка, – бросила Таня с вызовом, – воровка с одесской Молдаванки.

Мужчина захохотал. И Таня вдруг почувствовала, что этот смех стал его страшной ошибкой – за эти секунды она успела его возненавидеть. А почему – не могла бы и сама сказать.

– Одесса не под красными, и никогда не будет под красными, – мужчина вдруг заговорил быстро и тоном заговорщика: – Скоро придут части Добровольческой армии, и тогда…

– Зачем вы мне все это говорите? – фыркнула Таня. – А если я донесу?

– Я чувствую в вас родственную душу. Вы не донесете…

Выстрелы раздались в тот самый момент, когда Таня уже собиралась ответить что-то меткое, язвительное, подходящее к случаю. Она всегда была остра на язык, а теперь, когда нервы ее были напряжены до предела, и вовсе не собиралась сдерживаться в выражениях.

Но выстрелы – много выстрелов, один за другим – вдруг заглушили весь поток ее слов, всё, что она могла сказать. Они прозвучали барабанной дробью самого настоящего Апокалипсиса, заставив ее прижаться к двери тамбура.

– Вы слышите это? – схватив Таню за руку, мужчина почти силой затолкал ее обратно в вагон. И вовремя.

Из серого барака станции вышла группа людей в какой-то непонятной форме. Вроде бы военной, но даже издалека можно было разглядеть, что на них самые настоящие обноски. Их было трое. И у одного из них – самого старого, с клочковатой, торчащей во все стороны бородой – босые ноги были обмотаны каким-то бесформенным тряпьем, потерявшим цвет. Эти жуткие обрывки ткани сливались по цвету с землей, и казалось, что ноги мужчины до колен черные.

Он шел впереди остальных, как-то картинно неся длинную винтовку со штыком наперевес. Двое за ним что-то волочили по земле.

Когда они подошли ближе, Таня отчетливо разглядела фалды длинного черного пальто. Оно волочилось по земле, заворачивалось за голову… Словно мешок, бесформенный куль, двое мужчин волокли по земле человеческое тело, так, словно это было самым обычным делом. Даже невооруженным взглядом было видно, что человек мертв. И Таня вдруг поняла, почему никто не снял с него пальто: он был в нем расстрелян, и там, на спине, дыры от пуль запеклись в страшное кровавое месиво. Ей захотелось взвыть.

– Не смотрите, – офицер попытался отодвинуть Таню от проема двери, – не надо смотреть на них! Опасно…

Но она молча отстранила его руку, буквально отшвырнула ее в сторону. Ей хотелось смотреть – до конца смотреть на окровавленные осколки мира, разбитого, раздавленного, раздробленного на части ужасом этой непонятной войны…

– Куда они его тащат… – начала было она, но не успела договорить.

Прямо наперерез этому жуткому отряду из чахлых кустов жалкой лесопосадки выскочила женщина. Нельзя было понять, сколько ей лет, молода ли, стара, хороша ли собой или уродлива, как смерть. Рваный платок сбился на плечи, разметав слипшиеся волосы. Они, эти волосы, словно шевелились на ее голове. И Тане вспомнилось, что давным-давно в гимназии им рассказывали о древнегреческой медузе Горгоне, один взгляд на которую превращал человека в камень.

Она вдруг почувствовала, что ужас, который происходит на ее глазах, саму ее превращает в камень, так, словно эта легенда была правдой. Рот женщины был уродливо раскрыт в немом крике, и это было намного ужасней, чем если бы ее визгливые вопли заполнили всю округу. Этот страшный бесформенный рот, черная впадина на ее лице, был воплощением того самого ужаса, о котором говорила легенда.

Внезапно, высоко подняв скрюченные пальцы, как фурия, женщина бросилась на мужчин, которые тащили труп. Она попыталась вцепиться в лицо тому, кто был ближе. Растерявшись на мгновение, он тут же пришел в себя и толкнул ее кулаком в грудь.

Услышав, что сзади что-то происходит, идущий впереди бородатый обернулся. Быстро и точно ударив в лицо несчастной, он опрокинул ее на землю. Затем взмахнул штыком. Раздался хрип. Он долетел до остановившегося вагона. Таня сбилась со счета, сколько раз бородатый взмахнул штыком и опустил его вниз, прямо в женскую грудь. Затем троица быстро ушла. Женщина лежала на боку. Ее длинные волосы продолжал трепать ветер. Потом, взмахнув платком, потащил его по земле. Волосы женщины, как змеи, зашевелились над ее головой…

Начался дождь. Едкие, серые капли уныло размывали кровавые ошметки у насыпи.

– Давайте уйдем, – мужчина взял Таню под локоть, – не надо на это смотреть.

Но она, застыв, словно превратилась в соляной столб. Ужас, которому она стала свидетельницей, стал ее личной трагедией.

Вислоухий пес, доковыляв до вагона, остановился напротив открытой двери и посмотрел на людей жалкими, слезящимися глазами.

– Он хочет, чтобы его погладили, – Таня задрожала, отвлекаясь на пса. Похоже, шок начал отходить.

– Не вздумайте даже! – воскликнул мужчина. – Погладите его – заразитесь тифом. Это я вам как бывший врач говорю.

– Бывший врач? – Таня вскинула на него глаза.

– Служил в Добровольческой армии.

– Зачем вы говорите это мне? – Ей вдруг показалось, что еще немного, и с ней случится истерика, и никакой шок не прошел. Она взглянула на него. – Вы видели, что произошло? Что стало с этими людьми? А если кто-то об этом расскажет?

– Мне просто захотелось кому-то довериться, – пожал плечами мужчина. – У вас хорошее лицо. А смерть… Я не боюсь смерти.

– А я боюсь, – Таня продолжала дрожать. – Я очень боюсь смерти. И я не хочу умереть вот так. Мне страшно. Я больше не хочу слышать о смерти. Я хочу жить.

– Никто не останется в живых, пока это будет происходить, – перебил ее офицер, – понимаете – не будет жизни. Разве вы не согласны?

– Эти люди… Кто они? Красные, банды, кто?

– Да какая разница! – махнул он с досадой рукой. – Сейчас никто не разберет это. Разве вам не все равно, кто проткнет вас штыком?

– Почему, ну почему они убивают? – настаивала Таня, сжав руками голову.

– А почему убивают все? – пожал плечами попутчик. – Ради еды, ради денег. У них еды нет. Одежды тоже. Видели, что на них? А если к тому же идейные… Но здесь не место это обсуждать. Лучше пойдемте в вагон.

И, буквально силой развернув Таню, он заставил ее вернуться на свое место.

Вагон между тем стал заполняться людьми. Теперь их было так много, что они стояли в проходах.

– Сзади одесский поезд остановили, – шепнул, объясняя, бывший врач, – пассажиров высадили. Мы поедем, а те вагоны к фронтам подгонять будут.

– Каким фронтам? – Таня смутно разбиралась в событиях гражданской войны.

– Колчак! – с каким-то странным, непонятным умилением выдохнул офицер. Тане показалось это смешным: вот так, посреди ада, мечтать о том, что не случится никогда. Но, поразмыслив, она пришла к выводу, что слепая вера наивного офицера – это трогательно. Но еще больше – печально.

Размышляя об этом, Таня пробиралась к своему месту, всматриваясь в лица людей, заполнявших вагон. Уставшие, измученные, это были не только крестьяне. Много было и тех, в ком, как и в соседях Тани, сестре и ее брате-офицере, чувствовалось тонкое, тщетно скрываемое благородство.

Дюжий белобрысый детина в крестьянской косоворотке навыпуск налетел на Таню, со всей силы толкнув плечом. Она не смогла удержаться на ногах. Офицер даже не успел ее подхватить, и Таня полетела куда-то вбок, на какого-то мужика. Грубо ругнувшись, тот подхватил ее, поставил на ноги. Из-под неопрятной, вонючей папахи зыркнул злой черный глаз. При падении Таня наступила ему на ногу.

– Простите, мадамочка! Наше вам здрасьте! – тем не менее с широченной улыбкой отсалютовал Тане толкнувший ее белобрысый и стал пробираться к середине вагона.

– Смотри, куда прешь… баба… – фыркнул тот, что в папахе, выплюнув последнее слово как самое отвратительное в мире ругательство.

Не обращая внимания на неприятный инцидент, Таня все-таки протиснулалась к своему месту.

– Говорят, долго будем стоять, – обернулась к ней сестра офицера, уже оживленно беседовавшая с переодетыми в крестьянки дамочками. Маскарад их был столь наивен, что Таня сразу поняла, что бледные интеллигентные дамочки ни разу в своей городской жизни не были в селе. – В округе стреляют.

Щеки ее раскраснелись от оживления. Беседа доставляла ей явное удовольствие. Одна из «крестьянок», достав из замызганного тулупа обшитый кружевом платок, принялась обмахивать им лицо, держа тонкий батист двумя манерно изогнутыми пальчиками. Тане захотелось сначала засмеяться, потом заплакать.

Эта страшная смута порождала самые невероятные комбинации ряженых. Пытаясь спастись, люди переодевались в других людей – и тем самым выдавали себя с головой. Это были плохие актеры в разрушенном театре, в котором зрители часто исполняли роль не судей, а палачей. Немыслимые крестьяне, грузчики, в которых за версту можно было разглядеть белых офицеров, прачки и доярки, разговаривающие по-французски, крестьянки с черными от земли пальцами, унизанными бриллиантами, выдававшие себя за белых графинь, – этот мир ряженых был страшен, как отражение кривого зеркала, в котором очень боишься увидеть правду. И в то же время видишь эту правду – лучше всего остального.

Никого нельзя было винить в том, что он не хотел быть самим собой. Люди переодевались, чтобы избежать страшной и мучительной смерти. Никому нельзя было верить. Под личиной ряженого мог находиться кто угодно…

– Тогда нам придется заночевать здесь, – натянуто улыбнулась Таня, не слыша, что ей говорят. Ей совсем не нравилась перспектива провести ночь в этом жутком поселке.

– Ни в коем случае! – обернувшись к Тане, произнесла хорошо поставленным голосом «крестьянка», в которой за версту можно было разглядеть классную даму. – Здесь в колодцах отравленная вода. Потому мы и бежим отсюда.

– Бежите? – переспросила, придя в себя, Таня.

– Мы третьи сутки здесь сидим, – печально сказала ее подруга по несчастью. – Третьего дня нас за версту высадили, а вагоны забрали. В здании станции сидели. Поезда здесь не ходят. Вас увидели и побежали быстро. Потому и людей столько набилось. Все хотят спастись. Бандиты эти… Те, что на станции, не возражали. Они всех успели ограбить. Всё забрали, подчистую. Непонятно только, как нас самих выпустили. Как в поезд дали забраться…

– Почему вода отравленная? – Таня так и не поняла.

– Трупы в колодцы сбрасывают, – резко пояснил офицер. – Концы в воду прячут. Эту воду пить нельзя. Трупный яд.

От этого объяснения у Тани мороз пошел по коже. «Крестьянки» опустили глаза. Таня стала ерзать на жесткой скамье, пытаясь устроиться поудобней. Пояс юбки сбился в сторону, и она вдруг почувствовала, что кошелька, прикрепленного к нему, нет!..

И тут ей захотелось расхохотаться! Ее, королеву Молдаванки, обобрали так, словно она вернулась в родную Одессу! На нее сразу повеяло знакомым духом – духом жареного лука и воровства. И, несмотря на весь ужас случившегося, Таня вдруг испытала такую легкость, что ей захотелось петь. Может быть, эта реакция и была странной, но она прекрасно понимала, откуда это: в ее жизни вновь возникли люди из прошлого мира. И, к своему огромному удивлению, это доставило ей странную радость.

Нашарив внизу саквояж, Таня вынула из него плотную тряпицу, перевязанную бечевкой, и сунула к себе в карман.

– Посмóтрите за моими вещами? – обворожительно улыбнулась офицеру она. – Мне ненадолго отлучиться надо.

Офицер изобразил горячий восторг. И, легкая, как перышко, Таня быстро растворилась в толпе.

В тряпице был револьвер, рукоятка которого была изящно отделана перламутром, но, несмотря на это, представляла собой довольно грозное оружие. Это был прощальный подарок Тучи. Таня взяла револьвер с собой в Аккерман: в крепости происходило многое. Однако, к счастью, ей так и не довелось воспользоваться оружием.

Вспомнив свое прошлое и все так же улыбаясь, она со знанием дела сунула револьвер к себе в карман.

Парочка орудовала в третьем вагоне – в том, что Таня уже прошла. Она обнаружила их в самом конце вагона, когда, сбив с ног какую-то пожилую даму, белобрысый толкнул ее на своего черноглазого коллегу в папахе. А тот со знанием дела принялся дамочку поднимать.

Высвободив револьвер из-под тряпицы, Таня засунула его под кофту. Затем, подойдя, ткнула стволом, не вынимая его, прямо в спину белобрысому:

– А ну ша, швицер задрипанный! – тихо проговорила она. – Быстро когти на выход! И дохлого этого своего марвихера за себя возьми.

Белобрысый остолбенел, попытался вякнуть что-то нечленораздельное, но Таня надавила стволом посильнее, прямо в почки.

– Без шухера, дефективный. На воздух, кому говорю!

Черноглазый возник сразу и даже попытался ударить Таню по руке. Но та только засмеялась:

– Граблями не размахивай, полудурок! Понаделаю дырочек, простудишься! На воздух, тухес проветривать, швицер задрипанный!

Черноглазый пошел первым, Таня же вела под прицелом белобрысого. Вместе они выпрыгнули из вагона и отошли от двери.

– Слышь, ты… – Черноглазый, прийдя в себя, сплюнул сквозь зубы, и грязно выругался, – в посадку отойдем?…

– Слушай, а кореш у тебя полудурок! – засмеялась Таня, обернувшись к белобрысому. – За посадку людей мочат! Какие сопли надо обмотать за мозги, шоб глазами не видеть?

И, не дав обоим бандитам опомниться, она сделала характерный жест рукой, по которому одесские бандиты отличали друг друга от всех остальных. Когда-то в обиход этот жест ввел Японец. Его происхождение давно забылось, но бандиты продолжали пользоваться им по-прежнему.

У обоих округлились глаза.

– Наша, что ли? – Белобрысый очнулся первым. – Из каких таких будешь? Молдаванская?

– Ну, и шо… – кивнула Таня. – Вас-то как за сюда занесло?

– Драпаем, – искренне тяжело вздохнул черноглазый. – Мы на войнушке, хреновой, этой… под Японцем были…

– В полку его? – удивилась Таня.

– Так, стоп! Подожди-ка! – прищурился черноглазый. – А ведь я за тебя видел! На похоронах Японца в Вознесенске ты шла за первых рядах! Так ты за каких будешь?

– За своих, – тяжело вздохнула Таня. Слова вора вызвали в ее душе очень тяжелые воспоминания, от которых не так-то просто было избавиться.

– Ладно, – сглотнула она. – Вы-то как сюда попали? – Под кем были?

– Мы с этим… До Японца… У Гришки Клюва, за Привозом. Хорошее было времечко! – вздохнул белобрысый. – Я вот Коцик, а он – Топтыш. А тебя как кличут?

– Алмазная, – бросила Таня и поразилась тому, что это жуткое имя не вызвало в ее душе никаких чувств. Но как на него отреагировали бандиты!

– Матерь Божья! – Белобрысый Коцик помимо воли взмахнул руками. – Да за всю Одессу слухи ходили, что ты за сто разов как мертвая! А ты воно как… жива… Слышь, ты это, пушку-то убери. Не гроза мы друг другу. И это… – он потупился. – Говори, где тут твое…

Коцик вынул из-за пазухи несколько кошельков, и Таня забрала свой.

После примирения Топтыш начал свой нехитрый рассказ. Когда Японец стал набирать полк, Коцик и Топтыш согласились сразу, потому что любили романтику. А Гришка Клюв не пошел. И их тоже отговаривал, но они не послушались. В итоге Клюв остался в Одессе, как и большинство его людей.

А Коцик и Топтыш попали в самый котел. Им чудом удалось выжить. Когда гайдамаки напали на Голубивку, чтобы отбить ее у Японца, оба были так пьяны, что свалились в погреб. Очнувшись, они драпанули через поле. Гайдамаки их не заметили. На железнодорожном узле бандиты узнали, что Японец угнал поезд, чтобы доехать до Одессы.

Они решили, что надо добираться пешком. Приключений было много: попали в какую-то банду, воровали кур у крестьян, еле удрали от красных… Оборвались, износились… А потом узнали о смерти Японца. До Вознесенска доехать к похоронам.

Там они и узнали про засаду – что на подступах к Одессе ловят бывших людей Японца, кто был с ним в полку. Везут якобы на огородные исправительные работы, но на деле расстреливают на месте. Бóльшая часть людей из этого полка сгинула. Они решили окольными путями добираться до Измаила. По дороге, в поездах воровали. Так и попали сюда.

– В Одессу возвращаться надо, – резюмировал свой мрачный рассказ Топтыш, – хоть косо, хоть вплавь. Нет сил по этим колдобинам больше тыриться. Вне Одессы нету жизни. В Одессу – и ни за как.

– Я не могу в Одессу, – помолчав, отвела глаза Таня. – Нельзя мне туда.

– Да за шо? Чё це? – удивился Топтыш. – Туча прикроет! Он сейчас за главный. И Алмазную все знают – она завсегда в авторитете.

– Алмазная, ты нас не бросишь? – как-то по-детски произнес Коцик. – Возьмешь к себе?

Вместо ответа Таня молча пожала плечами.