Kitobni o'qish: «Точка пересечения»
Малые страдания выводят нас из себя, великие же – возвращают нас самим себе. Жан Поль Рихтер.
Пролог
– Простите, вас по личному, – секретарша с извиняющейся улыбкой заглянула через полуоткрытую дверь и добавила:
– Говорят, что очень срочно.
– Переведи, Эвочка.
Она устало прикрыла глаза и круговыми движениями помассировала лоб и виски.
Срочно. У неё вся жизнь проходит под этим грифом. Тем, кто обращается к ней, всегда всё срочно. Потому, что может стать поздно.
Голос был незнакомый. Приятный женский голос, абсолютно без акцента, без этих характерных интонаций иврита с его певучими окончаниями слов и фраз. Ола хадаша? Совсем зелененькая? Голос убеждал, настаивал на встрече. Совершенно идиотская ситуация, но было в этом голосе что-то, мешавшее ей попрощаться и закончить непонятную беседу . Она пролистала свой еженедельник в поисках окна.
– На следующей неделе во вторник в 12 вас устроит? Кафе "Киюфим", цомет Ярконим.
На конце линии повисла пауза.
– А автобус туда идёт? Или маршрутка? И где это вообще? – в голосе звучала растерянность.
Так, ясно, без машины. Не доедет. Она любила это кафе в деревенском стиле, совмещенное с магазинчиком со всякой всячиной для дома и сада. И, как всегда, хотела убить двух зайцев одним выстрелом: во- первых, там вкусный кофе и прекрасный чизкейк, ну, а во-вторых, она давно хотела поменять занавески в приёмной. И вообще, пустая она оттуда не выходила. Любимые лягушки Симоночки были куплены именно там. К тому же, огромная стоянка.
– Так, а где вам удобно?
– Если нужно, я подъеду в Тель-Авив, куда-нибудь в центр. В районе Алленби, например.
– Хорошо, пусть будет Алленби, – она устало отвалилась на спинку кресла. – Кафе " Мишель". Номер не помню. Найдете?
– Да, конечно, найду, – на том конце провода вздохнули с облегчением.
– Отлично. В 12 ровно, – с нажимом произнесла она, попытать вложить в эти слова посыл, что опозданий она не терпит.
Часть первая
1
Они не могли не дружить.
Их мамы были подружками с детства и бегали вместе в Дом пионеров. Были там такие кружки: драма, художественное чтение и даже хоровое пение. Это была середина прошлого века, когда петь, декламировать, играть в спектаклях, художественно свистеть и импровизировать на балалайке можно было абсолютно бесплатно.
И они играли, и свистели, и пели и декламировали. В перерывах между этими важными делами делали уроки, сдавали экзамены, предварительно наевшись пятилистников сирени. Бегали на танцы в Дом Офицеров. Легко влюблялись и не менее легко расставались. Плакали и смеялись, кружились в своих юбочках солнце-клеш и взрослели – эти девочки, чье детство пришлось на грозные сороковые. Они любили свой теплый солнечный город, они росли на его улицах и во дворах, пользуясь той неограниченной свободой, которая возможна только на юге. Там, где дети здороваются с незнакомыми людьми и обращаются к друг другу "брат" и "сестра". У них не было тайн друг от друга, да и какие могут быть тайны у двух девчонок, живущих на соседних улицах, сидящих за одной партой с первого класса. Две Лиды – маленькая и большая. Так их звали в школе.
После выпускного вечера их дороги разошлись. Лида-маленькая сразу вышла замуж. По общим меркам – весьма удачно. Муж пару лет был персональным шофёром какого-то большого начальника, а потом плотно сел на продовольствие, возил всякий дефицит, и она, Лида, сразу почувствовала себя, как за каменной стеной. Надёжный тыл – это обеспечивала она. Всё блестело в доме, стол был накрыт к приходу кормильца и радовал борщами и домашней лапшой, печенкой с луком и со сметаной, пельменями – крохотными – один в один, различными соленьями – квашеной капусткой, морозно хрустевшей под зубами, помидорчиками и огурчиками, запутавшимися в сплетениях укропа и смородиновых листьев, сквозь которые мелкими зубчиками белел нарезанный чесночок. А вареники! С творожком, плавающие в сметане, и непременно сдобренные ложечкой сахара. С картошкой, усыпанные чуть сладковатым луком, поджаренным на сливочном масле. И венец всего – вареники с вишней, которые сначала остужались на огромном жёлтом эмалированном подносе. Да, на том, с чуть отбитым краем, на котором летела куда-то жар-птица. Эти вареники подавались, политые вишнёвым соусом… нет-нет, не соком, а именно соусом, уваренным с сахаром до нужной густоты – что-то среднее между соком и вареньем.
Идеальная семья: муж – добытчик, жена – хранительница семейного очага.
Лида-большая – а разница-то в каких-то несколько сантиметров! – поступила в пединститут. Замуж вышла только в 21 год – успела, пока ее не записали в старые девы. Он был неплох собой, инженер-конструктор в каком-то там проектном институте. Голая зарплата. И никаких греческих маслин, югославской буженины со слезой на срезе и пупырчатых огурчиков в апреле.
Рожали они вместе, с разницей в несколько часов. Ходили на консультации к одному врачу-гинекологу – смешливому Юлию Соломоновичу, который обращался к своим пациенткам не иначе, как:
– Ну-с, дамы, и что вы мне сегодня расскажете? Или покажете?
В палате на 9 человек (по четыре кровати с двух сторон и одна – в центре) они показывали друг дружке своих девочек, которых привозили на кормление в большой каталке, сложенных аккуратно, как дрова, и спеленутых так туго и тесно, что было непонятно, как эти младенцы дышат. Каждая вслух восхищалась чужой дочкой, понимая в глубине души, что уж её-то … нет, это и сравнивать не стоит.
Появление на свет этих малышек возродило их дружбу. Нет, они не стали дружить семьями – уж очень велика была пропасть между их мужьями, и они понимали это интуитивно. К тому же, и компании сложились в каждой семье свои, и темы для разговоров были настолько разные, когда они собирались с друзьями на ноябрьские или на Новый год. Но все это осталось в стороне, за тонкой невидимой чертой, которая очертила их пространство, в котором они ежедневно выгуливали своих дочурок, сравнивали прибавки в весе и росте, обсуждали действенность укропной водички (первое дело при газиках!), делились рецептами приготовления каш, радовались первым проклюнувшимся зубикам, похожим на крохотные кусочки сахара. Расправив юбки на скамейке в парке и легонько покачивая коляски со своими сокровищами, они вспоминали Дворец пионеров, одноклассников : кто? где? с кем?
– Ты представляешь – а Лорка-то отшила Санька, да-да, а там уже к свадьбе шло. Нет, никто не знает, в чем дело. Довыбирается!
– А Норка, эта худющая страшная Норка укатила в Вильнюс и там вышла замуж, это ж обалдеть просто!
Они вспоминали школьных учителей, кружок драмы и его руководителя – Виталия Сергеевича, в которого были тайно влюблены все девчонки, мечтавшие стать артистками.
Пронзительно синело высокое осеннее небо, с глухим звуком падали жёлуди и каштаны, шуршали под колесами колясок засохшие сморщенные листья . А с кленов падали, вращаясь в воздухе, листья совсем другие – яркие, блестящие, гладкие, словно покрытые лаком, которые они так любили в детстве засушивать между страниц толстых книг. Вроде бы, это называлось гербарий.
А они вспоминали, и болтали, и смеялись и даже пели что-то дуэтом. И в эти моменты было совсем неважно, что они едят – каждая у себя на завтрак, что одна уже живёт в своем – маленьком, но своем! – домике, а другая – в крошечной пристройке во дворе со свекровью. Что одна тщательно начищает перед выходом свои старенькие туфельки, а у другой – модельная обувь, сшитая золотыми руками Якова Рувимовича – одного из известнейших сапожников города, чье имя было уже гарантией качества. И ей – Лиде-маленькой – он собственноручно снимал мерку, сидя перед ней на низенькой лакированной скамеечке, и спрашивая:
– Мадам хотят с пряжечкой? На каблучке?
И неважно, что коляска у ее дочки была новенькая, маленький экипаж для принцессы, а у подруги – потерявшая цвет и с потертой ручкой. Коляска, в которой выросло уже трое малышей.
Девчушки, которых катали в этих экипажах были тоже совсем разные. У Лиды-маленькой – яркая, щекастая, черноглазая куклёна, вся в локонах и перевязочках. Она редко капризничала и улыбалась миру, довольная всем происходящим вокруг. И одета она была всегда затейливо – огромные капроновые банты, платьица на кокеточках, китайские свитерочки и шапочки с невероятными помпонами. Верно говорят: как корабль назовешь – так он и поплывет. А звали эту розовощекую красотку Жанна. Вот такое экзотическое имя, пахнущее морем, теплым ветром и южным курортом. Достаточно редкое в те годы и привлекающее к себе внимание. Лида-маленькая никогда его не сокращала. Никаких тебе Жанночек, Жаннет и прочих уменьшительно-ласкательных кличек. Только Жанна, с акцентом на удвоенное "ЭНН".
Лида-большая свою дочку назвала незатейливо: Света, а называла ее всякий раз по-разному: и Светик, и Светочка, и Светусик, и Светлана. Это была самая обыкновенная рядовая малышка – пройдешь – не оглянешься. Какие там локоны! Жиденькие светлые прядки, на которых не держался ни один бант. Худенькая, светлоглазая. Ни бровок, ни ресничек. Так, намётки. А главное – она была серьезная и задумчивая – полная противоположность хохотушке Жанне. Лида-маленькая упорно называла ее Ланой, так упорно, что имя это прижилось. Жанна и Лана. Лана и Жанна. Эти девчонки удивительно ладили между собой, копаясь в песочнице, играя в мячик, cтроя башни из кубиков.
Встречались Лиды по-прежнему в парке возле дома, иногда вместе с малышками выбирались в зоопарк или в центр. Сидели в кафе-мороженом, болтали. Удивительно, что не кончались их темы и не было конца их "а ты помнишь?" Но на другой уровень их дружба не переходила – они не упоминали о мужьях, не говорили о свекровях, не ходили друг к другу в гости. Лида-большая, сидя в декрете, научилась вязать, и у Ланы то и дело появлялись обновки – варежки, шарфики, шапочки, беретики, а потом – свитерочки и даже платье. Темно-синее, с голубым воротничком и манжетиками и крошечными пуговичками – грибочками. Перламутровыми и – заметьте! – тоже голубыми. А по подолу – три голубые бабочки – вывязанные из блестящего мулине и пришитые каким-то мудреным швом.
Лида-маленькая вежливо хвалила обновки, не проявляя к ним особого интереса. Ее, "сидящий на продовольствии" муж, имел связи не только в продовольственной сфере и прилежно, как муравей, тащил в дом все, что только можно было тащить: шмотки, книги, мебель, фарфоровые побрякушки, хрусталь. "Дом – полная чаша" – это было про дом Лиды- маленькой. И она была настолько счастлива в этом своем мире, что и не помышляла о чем-то другом. Читая Золя и Мопассана, она радовалась, что жизненные штормы минуют её тихую заводь.
Малышки росли. Лана в год вылезла из коляски и, похоже, навсегда. Она, обутая в резиновые сапожки, любила ходить пешком, безжалостно разбивая на осколки отражения в осенних лужах. Уверенно топала по сухим коричневым листьям и собирала упавшие жёлуди – крупные, гладкие, ещё хранящие тепло прошедшего лета, с рифлеными шляпками. Она по-прежнему, улыбалась не часто и изучала мир сосредоточенно и серьёзно.
Жанна начала ходить поздно, почти в полтора годика. Немного похудела, вытянулась к двум годам, но по- прежнему не разговаривала, реагируя на окружающее открытой улыбкой. Она израсталась – исчезли локоны, обнаружилась проблема в правом глазу: лёгкое, едва заметное косоглазие. Она с недоверием шла на контакт, предпочитая улыбаться на расстоянии. После двух лет заговорила, но как-то осторожно, невнятно, пропуская и слегка коверкая буквы.
– Ничего, – махала рукой Лида-маленькая. Вырастет – выправится. Максимум – возьмём логопеда. А вот в садик надо, – добавляла она озабоченно. – Общение с детьми – это важно.
Они пошли в один садик и в одну группу – Жанна и Лана. Весной, когда обеим исполнилось по 2,5 годика. И здесь стало окончательно понятно, кто ведомый в их связке. Лана верховодила однозначно – не давала в обиду, защищала, отталкивая мальчишек, да, и девчонкам от нее доставалось. Очень скоро никому в голову не приходило обидеть Жанну – рыхлую, медлительную, так как все понимали – где-то рядом всегда окажется Лана, а она уж точно спуску не даст.
Лана тоже израсталась – из невнятной неулыбчивой малышки со светлыми глазами неопределенного цвета и неопрятными прядками на голове, она к пяти годам превратилась в голубоглазую красотку с гладкими пшеничными волосами до плеч, правильными чертами лица , тонкими, словно нарисованными бровями, и длинными неожиданно тёмными ресницами.
На новогодних утренниках ей три года подряд доставалась роль Снегурочки, ну просто не было в группе девочки, которая могла бы это оспорить. Жанна довольствовалась ролью Снежинки, хотя и с Снежинка из нее была…так себе. Но ведь не наряжать девочку в зайчика или медведя?
К старшей группе детсада всем было очевидно, что быть приближенной к Лане, а тем более дружить с ней – это честь, которую надо заслужить. И только Жанне не надо было ничего заслуживать – они по-прежнему были неразлучны – эти две, такие разные, девочки.
– Мы с Тамарой ходим парой, – улыбалась воспитательница, радуясь, что этой недотёпе Жанне досталась такая подружка.
Так – парой, за ручку – они пришли в первый класс и сели за одну парту – вторую слева. В восемь часов Лана заходила за подружкой, и они вместе спешили в школу, которая была совсем близко: после аптеки и гастронома ещё метров шестьдесят и за углом. Приходили первыми, чтобы успеть выбрать из тяжёлого деревянного ящика правильную чернильницу с чернилами густого фиолетового цвета, которыми так приятно было писать палочки в прописях: нажим – волосяная, нажим – волосяная. Пальцы были перепачканы, но палочки маршировали стройными рядами в их тетрадках, и учительница хвалила их обоих. Правда, в подарок гостям из Африки были преподнесены прописи Ланы, и именно ее палочки улетели в дружественную страну, но Жанна только радовалась, преданно глядя в глаза своей подружке.
В школе Лана не была Снегурочкой – на утренниках и Дед Мороз и Снегурочка были заказанными артистами-профессионалами, но в лидеры выдвинулась достаточно быстро. С ней считались самые отпетые пацаны – она легко находила общий язык со всеми. Училась легко, с налёту, не очень заморачивалась оценками – четверка или пятерка – какая разница? На переменах носилась по двору, играла в классики, скакала на счёт через прыгалку, которую преданно крутили ее обожатели. А их, обожателей и телохранителей, было немало.
Но самой близкой ее подругой по-прежнему оставалась Жанна, которая радостно улыбалась, глядя, как ловко взлетает над землёй Лана, как пшеничными волнами вместе с ней взлетают, пружиня, пряди ее гладких блестящих волос. В отличие от других девочек, косы Лана не носила, лишь иногда собирая скользкие волосы в "конский хвост". Скакалка, классики, игры в резиночку – всё это было для неё. И всего этого избегала Жанна. Проблемы с глазами усугубились, и с конца первого класса ей выписали очки, которые она забывала и оставляла везде, где только можно было забыть и оставить.
К окончанию 1-го класса Лида-маленькая уломала своего мужа (да, это взяло время) , и в их небольшом зале, который назывался "большая комната" прямо у окна встал новенький "Беккер" – немецкий инструмент – черный, с тяжёлой крышкой, закрывающейся на ключик, и двумя резными латунными подсвечниками, которые можно было двигать и в которые можно было вставлять настоящие свечи. У "Беккера" был глубокий звук, две педали и гладкие, как леденцы, клавиши благородного цвета – чуть-чуть желтоватые, наверняка сделанные из слоновой кости. Так сказал Жаннин папа, убрав от окна столик с радиоприемником и немного сдвинув в сторону телевизор. К пианино прилагался круглый крутящийся стул, на котором можно было раскручиваться по часовой стрелке вверх и против часовой стрелки – вниз. Жанне купили папку с завязочками – коричневую, с выпуклым портретом Петра Ильича Чайковского, сборник "Школа игры на фортепиано", она что-то прохлопала, что-то пропела весьма приятным голосом на вступительных экзаменах, обворожила комиссию своей улыбкой и была принята в музыкальную школу.
– Я в детстве так хотела играть, – с улыбкой сообщила Лида-маленькая Лиде-большой. – Но разве мои родители могли себе это позволить?
В этом вопросе уже крылся ответ: да, они не могли, а вот мы – да, мы можем.
Жанна исправно посещала уроки по специальности, сольфеджио и теории, ходила на хор, в общем, вдруг стала занятой и вечно спешащей куда-то девочкой. У нее был слух, но маленькие руки с пухлыми пальчиками не были руками пианистки, и это было видно сразу.
Она неуклюже ковырялась в гаммах и этюдах Черни, проваливала кисть и задирала пятый палец. У нее была неважная растяжка и аккорд из четырёх звуков был для ее руки подвигом, равным восхождению на Эверест.
Но она, слегка высунув язык, так старательно тянула legato в прелюдиях Баха, так страдала лицом, играя " Болезнь куклы" из "Детского альбома" Чайковского, так трогательно улыбалась и кланялась со сцены после экзамена, что члены педкомиссии, посовещавшись для виду, выносили свой вердикт: "нетвердая четвёрка". Ее учительница понимала, что от этой "нетвердой" четверки до четверки "обыкновенной" – пропасть, которую этой улыбчивой девочке с неуклюжей посадкой и зажатой кистью вряд ли суждено одолеть. А потому, повторяя, как мантру, что "заниматься надо больше", она тщательно подбирала ей репертуар кантиленный, с минимумом технических элементов.
Она была неплоха на уроках теории и сольфеджио, хотя с трудом дотягивалась до "до" второй октавы.
Зато блистала на хоре, уверенно и чистенько выводя свою партию второго альта. Это был её диапазон.
На хоре ее ставили в пример.
– Дети, посмотрите на Жанну Кац! – стучал по пюпитру дирижерской палочкой их хормейстер Лебедев Георгий Александрович. – Посмотрите, как надо петь! С улыбкой надо петь, дети, с улыбкой! У нас скоро городской хоровой смотр! Все улыбаемся, как Жанна Кац! Весело и дружно! Мы же пионеры!
Пионеры корчились от смеха, сползая на полтона, а в коридорах музыкалки провожали Жанну фразой, ставшей классикой:
– Дети! Посмотрите на Жанну Кац!
В начале третьего класса Жанну отдали на плавание. Ей достали совершенно необыкновенный купальник – пингвинчик. Закрытый купальник с крошечной черной юбочкой. Весь состоящий из равнобедренных треугольников: черный – белый, черный – белый. С открытой спинкой.
В бассейне никто не говорил: "посмотрите на Жанну Кац!" Все и так смотрели, потому что такого купальника не было ни у кого. Очки она оставила на низкой скамеечке рядом со шлепками. А потом ее обвязали веревкой за пояс и бросили в воду. Очень популярный метод обучения в середине прошлого века, имеющий под собой идеологическую платформу – хочешь жить – выплывешь!
Жанна несомненно хотела жить. Об этом свидетельствовали ее крики, гулко отражающиеся от куполообразного потолка Дворца Водного спорта. Насчёт “выплывешь" как-то не получалось. А потому, когда ее, дрожащую и несчастную, наглотавшуюся хлорированной воды, наконец вернули на скамеечку – к очкам и шлепкам, – Жанна четко знала, что плавать она не будет. От слова НИКОГДА. Купальник-пингвинчик простирнули, высушили и спрятали в шкаф – до лучших времён.
А почему, собственно, бассейн? Зачем бассейн? Ну, да, это полезно, это закаляет и вообще … мало ли … всегда пригодится в жизни.
Но главным было другое – в секцию по плаванию ходила Лана. Буквально с первого класса. Ее признали перспективной сразу. Она абсолютно не боялась воды, напротив – это была её стихия.
– У вашей девочки природная техника, прекрасная координация, хорошая реакция. А ещё – и это главное, – тренер назидательно поднял указательный палец. – Она нацелена на победу. А потому – давайте-ка ее к нам в секцию.
Лида-большая не была против. Она прекрасно знала свою дочку, и нацеленность на победу Ланочки была ей хорошо известна. Она всегда добивалась своих целей. Такая вот, целеустремлённая девочка. Ставила цель и устремлялась к ней. Самым коротким путем. Как об этом догадался тренер после первой же встречи, она так и не поняла.
ДМШ и ДВС немного развели подружек в разные стороны – детская музыкальная школа и дворец водного спорта находились в разных направлениях. Занятия и тренировки занимали много времени. Но им повезло – они все равно сидели за одной партой и были соседками.
А так подфартило далеко не всем.
После памятного апрельского утра 1966-го года, когда часы остановились в 5 часов 22 минуты, а тишина взорвалась от испуганных криков людей, многое поменялось в их городе. На улицах выросли палаточные городки, и это не были весёленькие палатки туристов, а огромные военные брезентовые палатки цвета хаки. Город строился с рекордной скоростью, и очень скоро многие люди, жившие в центре, переехали на окраины из своих маленьких частных домиков или разрушенных до основания, или признанных аварийными специальными комиссиями, которые ходили по домам на предмет проверки жилого фонда. Прощались друг с другом соседи, рвались дружеские связи – далеко не всем удавалось получить новое жильё в привычной близости друг от друга.
Лиду-большую и Лиду-маленькую не тронули. Их домики на соседних улицах выдержали грозный удар стихии, не попав под гриф "аварийное жильё".
И девчонки по-прежнему дружили: вместе ходили в школу, секретничали на переменках и отстаивали длиннющую очередь в школьный буфет за пирожками с повидлом и бубликами с маком.
Лана по-прежнему не заморачивалась с учёбой, не гонялась за пятерками, легко получая их по любимым предметам – математике, английскому и физкультуре.
Жанна занималась усердно. В восьмом классе у нее уже был частный педагог по биологии, так как будущее ее было предопределено. Всё решила тетя Рая, работавшая в правительственной аптеке в центре города. Пробежав глазами по табелю с оценками Жанны за седьмой класс, она недовольно хмыкнула:
– И что с этим прикажете делать?
Оценки были, скажем прямо, так себе. Средненькие такие оценочки.
– Университет нам не светит, я так понимаю, – задумалась Рая. Поступить-то мы, допустим, поступим, а учиться кто будет?
Лида-маленькая согласно кивнула – она доверяла старшей сестре мужа, которую знал весь город.
– И что ты думаешь, Рая?
– А думаю я… а думаю я, что пойдем мы в медучилище. У меня там Шавкатик – свой человек. Договоримся. Специальность хорошая, женская. Возможностей полно. Найдем что-нибудь. И частно всегда подработать можно – уколы поставить, банки там, компрессики. Все же живая копейка.
У тети Раи не было ни мужа, ни детей и всю свою нерастраченную энергию она направляла на семью брата. Опекала. Подсказывала. Советовала. Лида этому не противилась. Слово Раи много решало в их семье.
