Kitobni o'qish: «Стихотворения 1977-2007»

Книга выходит так, как она была составлена

Ириной Ковалевой накануне смерти

Мне показалось важным включить несколько ранних стихотворений 1977–1979 гг., потому что, при всей незрелости голоса, этот голос был вполне свободен от определяющий влияний Мандельштама и Ольги Седаковой, с поэзией которых я познакомилась в 1980 г., и Бродского, которого я прочитала в конце 1980-х. Может быть, потом я всю жизнь «пробивалась» обратно к тому голосу сквозь мощные чужие – хотя и родные – голоса; не знаю, насколько мне это удалось. Судить об этом – читателю.

Стихотворения расположены не по тематическому, а по хронологическому принципу, но там, где более поздние стихи включены в более ранние разделы, это не случайность

Ранние стихи
(1977–1979)

«я шла с охапкой роз по плоскостям…»

1977

«Октябрем испытают: сойду ли с ума…»

 
Октябрем испытают: сойду ли с ума,
Если непоправимо и щедро
Догорает торжественная хохлома —
Желтым лесом по черному ветру.
 
 
В тишине умирания, в октябре,
Горек воздух, дожди непролазны…
Счастье жить на Земле ощущаю острей —
Так, как смертник в часы перед казнью.
 
 
А когда слишком стянет мне душу тоска
По невысказанным, уходящим, —
Ляжет снег милосердным ударом клинка —
Отпускающим, благоволящим…
 

1977

«В Москве выбрасывают ёлки…»

 
В Москве выбрасывают ёлки
В десятых числах января…
Печальные, как недомолвки,
Когда о боли говорят.
 
 
О старые актрисы чуда!
Им плоть разъел блестящий грим.
Их нынче выгнали оттуда,
Где прежде поклонялись им.
 
 
И хорошо, коли сожгут:
Вообразишь, по крайней мере,
Что это Жанны роль дают
В давно задуманной премьере!¹
 

1978

«Что ж, сердце! Хлеб твой сжат. Как полю, отдых нужен…»

 
Что ж, сердце! Хлеб твой сжат. Как полю, отдых нужен
Тебе. На год забудь страдания страду.
Стерня последних слов, не отвративших стужу,
Щетинится сквозь снег, которым я бреду.
 
 
И все завьюжит снег, чтоб грозно лемехами
Не рассекла любовь беспамятства покой.
Весной ты зарастешь ромашкой и стихами.
Их друг сорвет, еще не обретенный мной.
 

1978

Из цикла «Сквозь дождь»

«Легко и страшно ощутить…»

 
Легко и страшно ощутить
Непоправимую свободу,
Дождю неделю посвятить,
Благословляя непогоду.
 
 
Пусть будет дождь проводником
В смятеньи мыслей, слов и улиц…
Мой город лег черновиком,
И рифмы площадей коснулись.
 

«“Дворники” расплющивают капли…»

 
«Дворники» расплющивают капли.
Правый скребет по стеклу, левый – по сердцу.
Безумие затопило город.
Воздуха больше нет, и исчезло эхо.
И поникли
бледные рифмы
с горьковатым и терпким
запахом мокрой травы.
И на липком и сером
расплылись красные огни – их все больше.
Безнадежна тревога.
Безнадежна любовь.
Безнадежен разум.
Только безумие несется по городу, широко раскрыв
зеленые глаза.
Предадимся же пессимизму!
Его ироничный вкус весьма приятен
и подходит голым ветвям – поставим их в
одну вазу.
Будем смотреть, как все теряет форму,
и в нахлынувшем мраке
тебя достигнет мое слово: «Ободрись,
правда, ничто не блестит, когда нет солнца,
но радуга
может быть только в дождь».
 

1978

Я заказываю картину

 
Нарисуйте стройку
в той части города, где живу я.
Это не центр и не окраина,
самый забытый район;
однако здесь строят.
На первом плане
нарисуйте кустик травы, которую все знают,
но никто не знает ее по имени.
Она похожа на розу ветров
и на седую старую деву. Когда-то
мне называли ее странное, грубое имя,
но я не слишком этому верю.
Нарисуйте
ее отражение в куске
разбитого стекла, прислоненного к вагончику.
Пусть это будет гравюра, но передайте,
что низ вагончика – темно-красный, а верх —
грязно-желтый.
Нарисуйте все это так,
чтобы я поняла, почему от строек
так веет
запустением.
 

1979

«Я – за́мок каменный. Как патина, закат…»

 
Я – за́мок каменный. Как патина, закат
Лежит на мраморных потрескавшихся стенах
И оплетает дикий красный виноград
Решетки древних букв из чугунов отменных.
 
 
Я – город каменный, где горожане спят,
А чужаки шумят, и пьют в пустых тавернах,
И топчут улицы… Не кровь, но листопад
Течет, шурша, в моих отяжелевших венах.
 
 
Я – остров каменный. Густ воздух надо мной,
Мой берег выщерблен трудами океана,
И дышит горный кряж отравами тумана.
 
 
Я – каменный овал планеты неживой,
И мой кровавый блеск для суеверных мнений
Пророчит голод, мор и время потрясений.
 

1979

«Пьяна и сухим и крепленым…»

 
Пьяна и сухим и крепленым,
Я буду всю ночь танцевать,
Шутить над мальчишкой влюбленным
И шпилькою письма вскрывать,
 
 
Я буду являться незваной,
По мелочи всем ворожа,
Лить воду, соль сыпать на раны
И есть – по привычке – с ножа.
 
 
С волос поседевших на плечи
Цветастый платок уронив,
Пасьянс разложу я под вечер,
И будет мой вечер ленив…
 
 
Соседка, мой хлам разбирая,
Находку согреет рукой:
На яблоке – надпись витая:
«kaὶ ἔσεσθε ὥσπερ Θεoί»².
 

1980

«На траве зеленой, влажной, длинной…»

 
На траве зеленой, влажной, длинной
Воду льют в долбленый малахит.
Перейти осталось круг старинный,
Но озноб колени леденит.
 
 
Под улыбкой губы задрожали
Лепестками розы на ветру:
«Что стоишь? Не мы тебя позвали
И с тебя сорвали кожуру.
 
 
Опусти же взгляд неослепленный,
Тяжкой чашей по земле ударь».
Скачет вдаль на жеребце зеленом
С шумной свитой юный государь.
 

1980

«Вдруг замерли дожди, как вздыбленные кони…»

 
Вдруг замерли дожди, как вздыбленные кони,
И ветер вдаль прошел – дорожный плащ в пыли…
Деревья, изумясь, из трепетных ладоней
Роняют хрупкий груз листвы на грудь земли.
 
 
И лист разбившийся исходит ароматом
Тревожным и сухим, как плотный темный шелк.
От вопрошающих укрыт поступка толк,
И роскошь нищеты неведома богатым.
 

1980

«Эти старые зимние дачи…»

 
Эти старые зимние дачи.
С черных бревен стекает вода,
Доски накрест на окнах незрячих
И комком на земле – провода;
 
 
В доме – погреба запах зеленый,
Стулья, мыши, от пыли темно…
Этот мир из складного картона,
Эту ширму я спрятала, – но, —
 
 
Там, смирив распадения силу,
Бродят (как их сюда занесло?)
Громче – скрипка: светло и уныло.
Тише – флейта. Та – только светло.
 

1980

Сердцевина жизни
(1980–1983)

«Кого ты будишь, воздух влажный…»

 
Кого ты будишь, воздух влажный?
Я сплю, и цепи не звенят.
Мне снится город двухэтажный,
Цветущий персиковый сад…
 
 
И круглый пруд, и шум пирушки,
Вина не хватит – есть вода…
Как любопытство равнодушно
На час заехавшей сюда!
 
 
Здесь речи пенятся, как реки,
А стороны обратной нет…
Мне сквозь неподнятые веки
Глаза тревожит жаркий свет.
 

1980

«Что холодно, что дождь на желтом камне…»

 
Что холодно, что дождь на желтом камне
Ознобом округлился и застыл,
Что звонкий камень мастера руками
В тысячелетний сложен монастырь;
 
 
Что белый сыр едят, нарезав крупно,
Горячие лепешки не соля,
Что даже осязанию доступно,
Как круто здесь замешена земля,
 
 
Что все-таки на дне – осадком – больно, —
Не тяжело; страшней, что нет тепла.
Как голуби, на старой колокольне
Ночуют и молчат колокола.
 

1980

«Во мне уютно голосам чужим…»

 
Во мне уютно голосам чужим
Аукаться, затеивая жмурки,
И прятаться по комнатам пустым,
Да ноготком писать по штукатурке:
 
 
«Я здесь была…» Ни подписей, ни дат…
Лишь иногда портрет карикатурный.
Огрызок яблока, египетский смарагд
И – все на ногу левую – котурны.
 
 
До срока пряжа у сестер прочна.
Скрипит станок, переплетая нити.
Как терпеливо ткет плащи жена!
Муж далеко, и некому носить их,
 
 
Вот мне и дали; с радостью взяла:
Теперь зима длиннее с каждым годом.
Давно покрыты пылью зеркала,
И пестрый кот скучает перед входом.
 

1980

«До пятого акта закончилась пьеса…»

 
До пятого акта закончилась пьеса,
И веет недобрым от ближнего леса,
И рыжая кошка свернулась клубком,
На листьях лежит и не просится в дом.
            Так я, наконец, получила свободу;
            А в праздники пью не цикуту, не воду —
            На случай такой разверну полотно,
            Приправы в горячее брошу вино.
            И тмином – на горечь, и тленом – на горе;
            Пути твои в узел завяжутся вскоре;
            Душистой корой да перстью земной,
            Сушеной, толченой гадючьей спиной.
 
 
И ты не узнаешь, что будет со мной.
 

1980

«Довольно надежды, довольно и нежности лживой…»

 
Довольно надежды, довольно и нежности лживой,
Глаза отводить и небьющимся сердцем лукавить.
Довольно ли силы не знать, что умершие живы,
На черном пороге горшочек с похлебкой не ставить?
 
 
Довольно ли зримо: чертеж мирозданья печален?
Довольно ли горько? Устройство его справедливо.
Довольно ли влажной соломы? С рогами завален
Бессолнечный день в ноябре затяжном и дождливом.
 
 
Довольно ли вам? Музыкальную властную фразу,
Как светлую лестницу, тьме посвятив без опоры,
Оставил открытой немецкий расчетливый разум,
Но руки пусты, и чужие доспехи не впору.
 

1980

«Не поздно ли призрачный город покинуть…»

 
Не поздно ли призрачный город покинуть,
Поклясться, что праздничный падает снег,
Порыв полонеза, плеснувшего в спину,
Принять за намек и устроить побег.
 
 
На призрачный праздник не пустят без зова,
Такая метель, что не сыщешь пути…
Ремнем позади экипажа чужого
Не выйдет ли санки тайком прикрутить?
 
 
О разуме нищем, о крови незвонкой
Забыть незаметно за быстрой ездой,
В строфе предпоследней объехать сторонкой
Тот город, что к вечеру пахнет едой.
 
 
И весело ехать, и думать не надо
О том, как входить, говорить и глядеть…
«На коже не тают следы снегопада,» —
Понять и, помедлив, лицом побелеть.
 

1980

«Ну что ж, я не спорю, все будет, как хочешь…»

 
И дивный слушатель стоит в дверях.
 

О. Седакова

 
Ну что ж, я не спорю, все будет, как хочешь.
Оставим беседы, ведущие к ночи,
Раздвинем золу и камин разожжем
И сядем за низким шершавым столом.
И кофе горячий и горький, как стыд,
Из чашечек разных не будет отпит.
Но шторы опустим: не надо смотреть,
Как синие стекла начнут розоветь
И, нашим молчаньем довольный вполне,
Неназванный гость усмехнется в окне.
 

1980

«Я даже представить себе не могу…»

 
Я даже представить себе не могу:
            Вот праздник изнанки, подкладки, манишки,
            Горшков, черепков и кастрюльки без крышки,
И в белом фарфоровом тонком кругу
Тур вальса с фигурами.
                                      Город – в снегу.
 
 
Надменны поклоны, свободен полет.
В цвет жемчуга платье, но фрак не в порядке,
А руки в перчатках, но жжет сквозь перчатки.
            А город в снегу, и по крышам метет,
            И каждая дверь в подземелье ведет.
 
 
Поклон, реверанс, приглашенье к столу…
            А город в снегу и во мраке бесшумен,
            Как вспышка манжет на испанском костюме.
            За каждой стеной, уходящей во мглу, —
            Задушенный вскрик и пятно на полу,
 
 
Звук шага кошачьего, корни камней…
Но праздник положено кончить в короне,
Чтоб царская кровь обагрила ладони
И жертвенник.
                          Город – в снегу и во сне.
И это не может представиться мне.
 

1980

Галантные празднества

 
– Люблю бриллианты и бархат двора,
Зов рога протяжный и звонкий,
Но кружится чернь веселей у костра
И тянет винцо из бочонка.
 
 
– Услышу не мессы напев роковой,
Не звяканье шпаг о ступени,
А ругань и дудки придушенный вой,
Да хриплое пьяное пенье.
 
 
– Кто с песьим хвостом, кто с паучьим крестом,
Кто вовсе на шее гусиной;
В три пальца свистит и идет колесом
Орава дружков Либитины!
 
 
– Но что это? Иль не хватило вина?
Меня опоили туманом?
Да будь я хоть чистой водою пьяна,
Не спутаю князя с мужланом!
 
 
– Да, в этакий праздник все Замки пусты,
Какие тут маски толпятся?
О радость – напрыгаться до дурноты
И рожей прикрыться дурацкой!
 

1980

«Так-то полынью и воском пролитым пропахли страницы…»

 
Так-то полынью и воском пролитым пропахли страницы.
Так-то молитвенник весь переложен целебной травою.
Светом ли, словом ли светлым поранишься – да не родится
Ни дочерей мужебежных, ни милого сына-героя.
 
 
Так-то и ливень, шумящий сквозь яблоки красные, виден.
Так-то и спелое сердце сорвется на землю со стуком.
Да не вонзится в затылок стрела, да из горла не выйдет,
Да не оплачем пустых веретен с переломленным луком.
 
 
Так-то не тесно в пробитой груди лебединой упряжке,
Так-то под самой душой шевелится стрекало и жжется.
Да не учуют собаки рога, и колени, и ляжки, —
Хвоей, цветком, виноградом упавшая кровь да очнется.
 

1981

«А солнце садится за крыши, – и тело…»

 
А солнце садится за крыши, – и тело
Пока еще легкое, словно во сне;
Отмыла усталость его и отпела,
Из кожи пустой истекая вовне.
 
 
Но про́клятый труд нелюбим и бесплоден,
Так что же тогда, в торжество облачась,
Так празднует дух во внезапной свободе,
И тело летит, и не может упасть?..
 

1981

При свече

 
И сердце утихло, и яду не просит.
И что же, что света мой взгляд не выносит —
 
 
Кому ж, как не мне, и глядеть на свечу!
И жребий не брошен, а я промолчу.
 
 
За доски, за раму, за пыль золотую,
За скрипку, за крепкую кость черепную
 
 
Отступите вы, не коснувшись друг друга.
И я ускользну из заклятого круга.
 
 
Как сладко мне воздух глотать в феврале.
И вечер на небе, и день на земле.
 

1981

«Ни плоти мраморной, прекрасной и безликой…»

 
Ни плоти мраморной, прекрасной и безликой,
Ни мысли, опытной в премудрости великой,
Ни ветхой совести, ни славы первородной,
Ни кровной гордости, ни кротости природной,
Ни даже имени. Пусть будет разом счищен
Груз мертвых раковин, отяготивших днище,
И сферу вызвездит, и картой путеводной
Двойные отблески качнутся в глуби водной,
И гимн на языке, перетерпевшем тьму,
Прорежет плеск волны о низкую корму.
 

1981

«… А иногда случается, что я…»

 
… А иногда случается, что я
О комнате грущу четырехгранной:
Как – воздухом в утробе труб органных —
В ней свет гудит, а за стеной стеклянной
Небыстрый мелкий падает снежок.
Лежит в корзинке разноцветный шелк,
И в полотне оставлена иголка:
Что́ ей к стежку прилаживать стежок,
Зеленый шелк не спутав с алым шелком?
 

*

 
Что видно сквозь отверстие в иголке,
Не мне судить; зато к чугунной полке
Прикован том, и надпись есть на нем:
«Упорствуя в алхимии бесовской,
Сей автор был сожжен святым огнем».
В пробирке с пробкой камень философский,
Но сквозь стекло к бумаге рвется пламя,
И хочет слово лечь между губами.
 

*

 
А на востоке поднятая медь
Уже звучит и рассыпает блики,
И можно молча слушать и смотреть,
И любит день сопутствовать музы́ке.
Что́ за судьба припала к фонарю —
Теперь она внутри, а я снаружи
И, погадав себе по словарю,
Учу наречья: «внове», «въяве», «вчуже».
 

1981

«Знаю: ни края одежды, ни рук, ни ко лбу, ни губами…»

 
Знаю: ни края одежды, ни рук, ни ко лбу, ни губами, —
Слишком мне страшно опущенных глаз узнаванье и сходство.
Не отрываясь – не вскрикнуть! – глядит изумленная память.
Ногти в ладонь – не вздохнуть! – и с дыханием стон не прорвется.
 
 
К выходу дальше, к стене, пусть меня заслоняют другие;
То наплывает, то взносится пенье, то светлые клики…
Тьма застилает лицо, а руки творят литургию
И возложеньем врачуют слепых, бессловесных, безликих…
 
 
И от порога взгляну в закопченный осколок сонета:
Все же последний из прежних даров – уходить улыбаясь.
Сердце свечой двуязыкой дрожит от приятого света,
Но приближается мощная поступь: цветов не касаясь.
 

1981

«И пепел сыплется с горячих крыльев птиц…»

 
И пепел сыплется с горячих крыльев птиц,
И падает закат длинноволосой фугой —
Бегущий мертв уже: блажен простертый ниц,
Закрыв глаза в младенческом испуге.
 
 
Ладони вытянув и на лицо упав,
Засохшим ртом смолоть молитвенные зерна:
«О, научи меня долготерпенью трав,
Молчанью стебля и упорству корня».
 
 
И жало легкое, раздумав уколоть,
Припомнит: сушь стоит и мед еще не собран…
Слабее колокол колотится о плоть,
И медленней колеблемые ребра,
 
 
И ты, о светлый мой, – запретнейшая часть
Лукавословию и несмиренью взгляда, —
Не прикасаясь, встал у правого плеча
Привлечь к труду балованное чадо.
 

1981

«А если в ближней тьме нет никого за нами…»

 
А если в ближней тьме нет никого за нами,
А если нам стоять вторыми по Адаме —
Цепи вернувшихся начало и конец,
И ветошь легкая – все одеянье плоти,
Как будто в зеркалах, поставленных напротив,
Ряд блудных сыновей прижал к себе отец.
 
 
И на подсвечнике густеет воск пролитый,
На два ключа закрыт перебелённый свиток,
И маски по местам развешивает чтец.
 

1981

«Возлюбленный, прости, но есть и мне свобода…»

 
Возлюбленный, прости, но есть и мне свобода —
Ведь есть клочок земли, где воля мне дана
И времени глоток – кратчайший выдох года,
Один виток веретена.
 
 
Но кто же звал меня, кто говорил негромко:
«О девочка моя, не плачь и все пройдет»?
Ничто не убыло, и для того ребенка —
Смотри – шиповник мой цветет.
 
 
Звезд молоко течет в небесную корзинку —
На Полифемов сыр, и лестница скрипит…
И осень серп несет, как нимба половинку,
И вяжет тонкие снопы.
 

1981

«Мне кажется, что я их поняла…»

 
Мне кажется, что я их поняла —
Тех женщин в белом кружеве и в белых
Летящих шалях из тяжелой шерсти,
В старинных украшеньях, с волосами,
Уложенными гладко, с именами
Певучими – Наташа, Анна, Марта,
С полузакрытой тайною ресниц…
            Их тайна – дом, расстеленная скатерть,
Глаза детей – живых и нерожденных,
Внимательная роза очага,
И круг висячей лампы, точно нимб,
Над ними светит…
            Теперь, душа, благодари, пойдем,
Бездомная, пойдем, еще бездомней
Ты сделаешься… Будет, наконец,
Ютиться нам за строчкой стихотворной —
Ведь не укрыться за одной стеной
От непогоды… Видишь – вечереет
И ветер выдувает из угла.
 
 
И так уже ты близко подошла,
Остановись, прильни лицом к ограде,
Проси себе теперь смиренной клади —
Глоток воды и воздуха глоток:
Так согревает каждый лепесток
Огонь произрастанья и дыханья.
 
 
И легкое вино воспоминанья.
 

1981

«Вот и август понятен по крупным последним цветам…»

О. Л.

 
Вот и август понятен по крупным последним цветам;
Я уже не сумею его называть каждый раз по-другому.
Снова птицам тянуться по темному небу, а нам —
Месяц благодарения и возвращения к дому.
 
 
Это длится, голубка, сужденное нам торжество —
Провожаний, и сборов, и встреч, неурядиц дорожных обряды —
И на птичьи стежки, ощутив за плечами родство,
Все смотреть и смотреть с ненасытной, невнятной досадой.
 
 
Ну, а там поплывет горько пахнущий лиственный дым —
Умащается город желаннейшим мне из его благовоний…
И, себе удивляясь безмерно, не мы ли летим —
Замирая, смеясь, неумело расставив ладони…
 

1981

«Пусть все это так. Но прозрачную руку…»

 
Пусть все это так. Но прозрачную руку
Кладут на лицо, обращенное к звуку,
На лоб, на глаза – опустевшее зренье,
И внешнее сходство теряет значенье,
И связная речь различима с трудом.
А то, что свечой отдаленной казалось,
А то, что во мраке слоистом качалось,
Что смутным пятном на ветру расплывалось,
Вдруг стало огромным и темным, как дом.
И там, в темноте, суета затевалась,
По времени там беготня поднималась,
И хлопало что-то, звенело, смеялось,
И столько мгновений до света осталось —
Войти и на каменной лестнице гладкой
Застывшей рукой в безупречной перчатке
Расправить последние бальные складки…
Теперь тебя примут, все будет в порядке.
 
 
И все же помедли, молчи и припомни,
И, может быть, встреча в какой-то из комнат
Уже суждена, и тебя уже ждут
И лестницей длинной навстречу идут.
 

1981