Kitobni o'qish: «Два поэта»

От автора

Под этой обложкой помещаются два поэта – Пушкин и Маршак.

Мне кажется, что это соседство приятно и необременительно для обоих, и они легко уживутся вместе.

В пушкинское пространство легко вписываются все большие поэты XX века – от Блока до Маяковского, от Ахматовой до Бродского, независимо от того, являлись ли они продолжателями великой традиции или ее яростными, отчаянными и блистательными ниспровергателями.

Маршак относился к продолжателям и всю жизнь служил "поэзии живой и ясной, высоких дум и простоты". Светлое, пушкинское начало отмечали все критики, когда-либо писавшие о поэзии Маршака.

Традиционна поэтика Маршака. Она целиком и полностью укладывается в лирические каноны XIX века.

И тем не менее Маршак был поэтом своего времени, поэтом XX века. Но дело не только и не столько в традиционности.

Стремление к свету, ощущение света, понимание того, что, несмотря ни на что, «мир» и «свет» – синонимы, даже "у бездны мрачной на краю", даже тогда, когда душа раздирается бесами на части и кажется, что жизнь – это "дар напрасный, дар случайный", даже тогда, когда "темнота и тишина" смыкаются над тобой и угасает последняя надежда, – вот что объединяет двух поэтов.

Пушкинское сияние и маршаковский теплый свет так нужны всем нам, переступившим порог XXI века.

В беспредельной вышине… А. С. Пушкин

Вступление

Научить понимать и любить стихи – занятие неблагодарное и заведомо обреченное. Прежде всего потому, что ни один человек не может с полным правом сказать: "Я понимаю это стихотворение или стихи вообще". Просто существует разный уровень понимания и восприятия поэзии, зависящий от многих субъективных и объективных факторов. Назову лишь некоторые из них: общий уровень культуры, культура чтения вообще и чтения стихов в частности; культура выражения и восприятия чувств, уровень интеллекта и образованности, наблюдательность. А иногда восприятие того или иного стихотворения зависит просто от настроения, погоды или… ни от чего.

И тем не менее, есть что-то общее в психологии восприятия стихов. Этому процессу всегда предшествует открытие.

 
Чудес, хоть я живу давно,
Не видел я покуда.
А впрочем, в мире есть одно
Действительное чудо:
 
 
Помножен мир (иль разделен?)
На те миры живые,
В которых сам он отражен,
И каждый раз впервые.
Всё в мире было бы мертво —
Как будто мира самого
Совсем и не бывало,  —
Когда б живое существо
Его не открывало.
 

С. Маршак

И тот, кто на протяжении своей жизни совершает такие открытия, неизмеримо счастливее других, невзирая на любые жизненные обстоятельства. Можно сказать, что у читающего стихи – одна жизнь, у не читающего – другая.

В замечательном рассказе "Чик и Пушкин" Фазиль Искандер очень тонко и убедительно описывает этот момент открытия поэзии в жизни своего героя, Чика. Этот рассказ, как и все истории о Чике, глубоко автобиографичен.

Действие рассказа происходит зимой 1937 года, на фоне мракобесия сталинской эпохи. На это время приходится пик репрессий, шпиономания. Именно тогда с особой помпезностью отмечалось столетие со дня убийства Пушкина "врагом народа" Дантесом.

Десятилетний Чик пытается найти "враждебную надпись", замаскированную в иллюстрации к "Песни о вещем Олеге". Он внимательно всматривается в рисунок, затем начинает вчитываться в текст в надежде на то, что стихи помогут ему разоблачить "проклятых вредителей". И тут с ним происходит чудо:

"Чик, конечно, знал эти стихи и раньше, но никакого особого интереса к ним не испытывал. Теперь, читая их и дойдя до гадания кудесника, Чик мельком подумал, что кудесник – шпион и нарочно разлучает Олега с любимым конем…

Читая стихи, Чик с удивлением чувствовал, что они оживают и оживают… И вдруг, когда он дошел до места, где змея, выползшая из черепа коня, обвилась вокруг Олега и "вскрикнул внезапно ужаленный князь", что-то пронзило его с незнакомой силой.

Это была поэзия, о существовании которой у Чика были самые смутные представления… И дальше уже до конца стихотворения хлынул поток чего-то горестного и прекрасного, может быть, постижение непостижимого смысла жизни… Обливаясь сладкими слезами и не думая о том, что плакать стыдно, Чик несколько раз прочел это стихотворение, удивляясь, что слова начинают светиться и зеленеть, как трава, на которой сидят Игорь и Ольга… Чик затих над столом. Он не понимал, что с ним произошло…"¹

Стихи не рассчитаны на массовое восприятие и коллективное потребление. Они по природе своей индивидуалистичны. Они написаны поэтом, прежде всего, для себя, но адресованы каждому из нас лично.

Эта работа – еще одна попытка прочитать стихи Пушкина, те, что названы хрестоматийными, то есть изученные многими поколениями школьников, зазубренные наизусть и повторенные многократно и многогласно.

Но ведь известно: то, что повторяется бессчетное число раз, постепенно вовсе утрачивает всякий смысл, превращаясь в случайный, хоть и предсказуемый набор звуков.

Так существуют в сознании читателей «бурямглоюнебокроет», "друзьямоипрекрасеннашсоюз", "япомнючудноемгновенье", "яваслюбиллюбовьещебытьможет" и, наконец, "мойдядясамыхчестныхправил".

Это далеко не первая и, безусловно, не последняя попытка расчленить эти звуки, превратив их снова в стихи, то есть в очередной раз попытаться понять, "что внутри".

"Для того, чтобы понять, "что внутри", как выражаются дети, – писал С. Я. Маршак, – нет никакой необходимости нарушать цельность художественного произведения. Надо только поглубже вглядеться в него, не давая воли рукам. Чем пристальнее будет ваш взгляд, тем вернее уловите вы и смысл, и поэтическую прелесть стихов"².

Автор по мере сил пытается следовать этому принципу.

"19 октября" 1825 года

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

Б. Пастернак

1

Есть стихотворения, в которых автор, сам того не сознавая, «угадывает» свою судьбу и судьбы своих героев. Чем крупнее поэт, тем больше таких неосознанных догадок, предсказаний, озарений разбросано в его стихах.

И только потомки в состоянии оценить эти догадки, ибо у них есть большое преимущество перед современниками: они знают, "что было дальше".

Стихотворение А. С. Пушкина "19 октября" 1825 года для самого поэта и для его героев, друзей-лицеистов, было, по-видимому, всего лишь первым (если не считать стихотворения "Пирующие студенты", написанного в лицейские годы) в ряду дружеских посланий, обращённых к лицейским друзьям. И только последний лицеист, переживший Пушкина почти на полвека, смог, по-видимому, оценить провидческую силу этих стихов.

"19 октября" 1825 года – это большое стихотворение со сложной и стройной композицией. Ефим Эткинд сравнивает стройность стихов Пушкина с архитектурной соразмерностью и завершённостью Санкт-Петербурга.

"В основе всякого произведения – и стихотворения и поэмы, лежит симметричная структура"³, – пишет он. Поэтому, прежде всего, рассмотрим композицию стихотворения.

1. Октябрь 1825 года. Михайловское. Приближается лицейская годовщина. Пушкин в одиночестве вспоминает Лицей и лицеистов.

2. В воображении он переносится в Петербург. В определённом порядке ("иных уж нет, а те далече…".) "собираются" лицейские друзья: Николай Корсаков, который умер в Италии, Фёдор Матюшкин, находящийся в кругосветном плаванье и, наконец, сам Пушкин, отбывающий Михайловскую ссылку.

3. Первое обращение к друзьям: "Друзья мои, прекрасен наш союз".

4. Пушкин из наблюдателя превращается в участника пирушки. Он вспоминает о печальном прошлом (Южная ссылка).

5. Снова Михайловское. Близкое прошлое. Приезд друзей: Пущина, Дельвига, Горчакова. Мысли о «запоздалом» друге, Кюхельбекере.

6. Второе обращение к друзьям: "Пора и мне…". Если в первом обращении мысли о прошлом и настоящем, то в этом размышления о недалёком будущем. "Промчится год, и с вами снова я…".

7. Снова в воображении возникает Петербург. Встреча Пушкина с лицеистами через год.

Звучат три тоста:

 
"Да здравствует лицей…".
"Наставникам…".
"Ура наш царь!"
 

8. Третье обращение к друзьям: "Пируйте же, пока ещё мы тут! "Лицеисты «уходят» в том же порядке, что и появились: "Кто в гробе спит, кто дальный сиротеет… "Остаётся один последний лицеист, которому посвящены строки стихотворения: "Несчастный друг! Средь новых поколений / Докучный гость и лишний, и чужой…".

9. И снова Михайловское… Октябрь 1825 года. Поэт снова в одиночестве, но что-то в его настроении неуловимо изменилось.

Круг замкнулся.

2

А теперь обратимся к содержанию стихотворения.

Михайловское. Осень. Пушкин сидит у камина. Перед ним бокал вина. За окном – печальный осенний пейзаж. "Пустынная келья" освещена и согрета теплом камина. Вторая строфа начинается словами:

 
"Печален я, со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку…".
 

Пушкин пытается мысленно представить себе лицейских друзей, но они не приходят. Тогда воображение переносит поэта "на брега Невы", где происходит дружеская пирушка. Начинают собираться друзья. Они появляются в строгом порядке, который Пушкин сформулирует только в 1830 году в восьмой главе "Евгения Онегина". "Иных уж нет, а те – далече…". Сам автор, с одной стороны, смотрит на эту встречу достаточно остранённо, как наблюдатель, с другой стороны, как и другие лицеисты, является её воображаемым участником.

Первым появляется тот, "кого нет", – Н. Корсаков, скончавшийся в Италии в 1820 году.

Потом те, кто "далече". Сначала – Матюшкин, находящийся далеко от невских берегов. Он, как всегда, в плаванье. Следующий за ним – сам Пушкин, отбывающий Михайловскую ссылку. В его первом обращении к лицейским: "Друзья мои, прекрасен наш союз… "звучит одновременно ликование и горечь. Поэт вспоминает Южную ссылку, разочарование, предательство друзей. Он снова мысленно переносится в Михайловское. Мысленно, так как вспоминает о недалёком прошлом, когда, пренебрегая запретом, его посетили близкие друзья. И опять, в строгом порядке, появляются лицеисты: Пущин, Дельвиг и Горчаков.

Наконец приходит четвёртый, «запоздалый» друг, который должен был приехать в Михайловское, но ещё почему-то не приехал – Вильгельм Кюхельбекер.

И снова Пушкин превращается из наблюдателя в участника. Но если первое его появление было связано с прошлым (печальное воспоминание о Южной ссылке), то это устремлено в будущее. Звучит предсказание, которое окажется пророческим: "Промчится год, и с вами снова я".

Наконец, все те, кого он призывал, кого мечтал увидеть, в сборе. На смену печали и горечи первых строк приходит ликование:

"Благослови, ликующая муза, благослови: да здравствует лицей!"

Звучат три тоста, обращённые к лицеистам, к учителям, к царю. Пушкин из участника опять превращается в наблюдателя, а пространство раздвигается до бесконечности: "Пируйте же, пока ещё мы тут!"

И снова друзья всё в том же строгом порядке. Но это уже не порядок появления, а порядок ухода: "Увы, наш круг час от часу редеет; кто в гробе спит, кто дальный сиротеет…" В последних строчках стихотворения Пушкин обращается к далёкому будущему и пытается представить себе, что будет испытывать последний оставшийся в живых лицеист.

3

"И время – прочь, и пространство – прочь".

Анна Ахматова

Если пространственный контекст стихотворения ограничен определёнными географическими рамками: Михайловское в реальности, Петербург, Царское село, Одесса в воспоминаниях, Париж, Кавказ мимоходом, – то временной контекст стихотворения не укладывается в определённые рамки. От Михайловского дня, сжатого до мгновенья "проглянет день… и скроется…", – до вечности: "судьба глядит… мы близимся к началу своему…". Стихотворение продолжается во времени и после смерти Пушкина, охватывая почти шесть десятилетий, период, пока жив последний лицеист.

Можно сказать, что это стихотворение длиной в жизнь последнего лицеиста, князя Александра Михайловича Горчакова. А теперь обратимся к стихам.

 

19 ОКТЯБРЯ

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор.
Пылай, камин, в моей пустынной келье;
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук.
 
 
Печален я: со мною друга нет,
С кем долгую запил бы я разлуку,
Кому бы мог пожать от сердца руку
И пожелать весёлых много лет.
Я пью один; вотще воображенье
Вокруг меня товарищей зовёт;
Знакомое не слышно приближенье,
И милого душа моя не ждёт.
 
 
Я пью один, и на брегах Невы
Меня друзья сегодня именуют…
Но многие ль и там из вас пируют?
Ещё кого не досчитались вы?
 
 
Кто изменил пленительной привычке?
Кого от вас увлёк холодный свет?
Чей глас умолк на братской перекличке?
Кто не пришёл? Кого меж вами нет?
 
 
Он не пришёл, кудрявый наш певец
С огнём в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашёл привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
 
 
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лёд полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
 
 
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: "На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!"
 
 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он, как душа, неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
 
 
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой…
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
 
 
И ныне здесь, в забытой сей глуши,
В обители пустынных вьюг и хлада,
Мне сладкая готовилась отрада:
Троих из вас, друзей моей души,
Здесь обнял я. Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.
 
 
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе – фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной.
Всё тот же ты для чести, для друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой,
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись,
Но невзначай просёлочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
Когда постиг меня судьбины гнев,
Для всех чужой, как сирота бездомный,
Под бурею главой поник я томной
И ждал тебя, вещун пермесских дев,
И ты пришёл, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный,
И бодро я судьбу благословил.
 
 
С младенчества дух песен в нас горел,
И дивное волненье мы познали;
С младенчества две музы к нам летали,
И сладок был их лаской наш удел:
Но я любил уже рукоплесканья,
Ты, гордый, пел для муз и для души;
Свой дар как жизнь я тратил без вниманья,
Ты гений свой воспитывал в тиши.
 
 
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты…
Опомнимся – но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
 
 
Пора, пора! Душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг —
Приди; огнём волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
 
 
Пора и мне… пируйте, о друзья!
Предчувствую отрадное свиданье;
Запомните ж поэта предсказанье:
Промчится год, и с вами снова я,
Исполнится завет моих мечтаний;
Промчится год, и я явлюся к вам!
О, сколько слез и сколько восклицаний,
И сколько чаш, подъятых к небесам!
 
 
И первую полней, друзья, полней!
И всю до дна в честь нашего союза!
Благослови, ликующая муза,
Благослови: да здравствует лицей!
Наставникам, хранившим юность нашу,
Всем честию, и мёртвым и живым.
К устам подъяв признательную чашу,
Не помня зла, за благо воздадим.
 
 
Полней, полней! И, сердцем возгоря,
Опять до дна, до капли выпивайте!
Но за кого? О други, угадайте…
Ура, наш царь! Так! Выпьем за царя.
Он человек! Им властвует мгновенье.
Он раб молвы, сомнений и страстей;
Простим ему неправое гоненье:
Он взял Париж, он основал лицей.
 
 
Пируйте же, пока ещё мы тут!
Увы, наш круг час от часу редеет;
Кто в гробе спит, кто, дальный, сиротеет;
Судьба глядит, мы вянем; дни бегут;
Невидимо склоняясь и хладея,
Мы близимся к началу своему…
Кому ж из нас под старость день лицея
Торжествовать придётся одному?
 
 
Несчастный друг! Средь новых поколений
Докучный гость и лишний, и чужой,
Он вспомнит нас и дни соединений,
Закрыв глаза дрожащею рукой…
Пускай же он с отрадой хоть печальной
Тогда сей день за чашей проведёт,
Как ныне я, затворник ваш опальный,
Его провёл без горя и забот.
 

Пушкин только в Михайловской ссылке, впервые за семь лет после окончания Лицея обращается в стихах к лицейским воспоминаниям. Позади Петербург с его "пёстрой и однообразной" жизнью, Южная ссылка, основной итог которой – обретение печального опыта. О лицеистах он узнаёт из редкой переписки, а они о поэте, в основном, из его публикаций.

Поэт приезжает в Михайловское 9 августа 1824 года. "Ссылка в Михайловское была тяжёлым испытанием: разлука с любимой женщиной, одиночество, материальные затруднения, отсутствие духовного общения, друзей, развлечений могли превратить жизнь в непрерывную нравственную пытку… Однако Пушкин обладал активным, одухотворяющим жизнь гением: он не подчинился окружающему, а преобразил его"⁴.

"Уединение моё совершенно – праздность торжественна"⁵, – писал Пушкин Д. М. Шварцу через четыре месяца после прибытия в Михайловское.

Только через год после прибытия в Михайловское Пушкин обращается к Лицею. Впервые пытается осмыслить и сформулировать значение лицейских лет в его жизни и в жизни его друзей.

Можно сказать, что между поэтом и стихотворением возникает обратная связь: не только поэт влияет на то, что он пишет, но и написанное во многом определяет реальные поступки и судьбы героев. Пушкинские стихи невозможно рассматривать как нечто статичное, неподвижное. Они живут своей жизнью, меняются, изменяют представление о себе читателей. Исследователь поэзии Пушкина В. Непомнящий как-то заметил, что Пушкин входит в своё стихотворение одним, а выходит уже каким-то другим. Проследим за тем, как на протяжении стихотворения изменяется душевное состояние поэта.

Первая строфа стихотворения делится на две части: осенний михайловский пейзаж за окном и "пустынная келья", в которой сидит поэт. Первая строчка стихотворения "Роняет лес багряный свой убор…" звучит печально и торжественно. Эта тональность сохранится до конца стихотворения. Кажется, что пейзаж и описание жилища построены на контрасте: тёплые жёлто-багряные тона осени, отблески огня в камине, золотистое вино – и посеребрённое морозом поле, осенняя стужа, пустынная келья. Но это противопоставление мнимое. Извечные символы и антитеза в мировой поэзии – "холод – тепло" не противопоставлены, а дополняют друг друга.

Холод у Пушкина – это чаще всего синоним радости, бодрости, пробуждения творческих сил. ("И с каждой осенью я расцветаю вновь; Здоровью моему полезен русский холод…" ("Осень "). Такое же взаимопроникновение мы наблюдаем и в следующей строфе: "Печален я: со мною друга нет…". В лексику этой строфы буквально врываются такие «лицейские» слова и выражения как «друг», "пожать от сердца руку", "пожелать весёлых много лет…". "Вотще воображенье вокруг меня товарищей зовёт…" – они не приходят, и тогда Пушкин сам мысленно переносится "на брега Невы". И тут в определённом порядке начинают «сходиться» друзья. Первое обращение Пушкина – к Николаю Корсакову. Он уже никогда не сможет появиться на традиционном сборе.

 
Он не пришёл, кудрявый наш певец,
С огнём в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на языке родном,
Чтоб некогда нашёл привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
 

Корсаков Николай Александрович (1800–1820) был талантливым музыкантом, композитором, виртуозно играл на гитаре. Его перу принадлежат первые романсы, написанные на стихи Пушкина. В 1820 году, служа в Коллегии Иностранных дел, был причислен к римской миссии и уехал в Италию, где умер от чахотки.

В строфе, посвящённой Корсакову, через десять лет, как в детской картинке, «проявится» ещё один лицеист, но Пушкин пока об этом не знает.

В 1835 году князь Горчаков по делам дипломатической службы окажется в Италии, разыщет на флорентийском кладбище могилу Корсакова и установит на ней памятник, на котором будет высечена эпитафия, написанная за час до смерти самим Корсаковым:

 
"Прохожий! Поспеши к стране родной своей.
Ах! Грустно умереть далёко от друзей".
 

Директор Лицея Энгельгардт запишет: "Вчера я имел от Горчакова письмо и рисунок маленького памятника, который поставил он бедному нашему трубадуру Корсакову под густым кипарисом близ церковной ограды во Флоренции. Этот печальный подарок меня очень обрадовал".

Так стихотворение исподволь начинает жить своей жизнью. Появляется скрытое подводное течение – судьбы лицеистов начинают развиваться как бы по пушкинскому сценарию.

Следующие строфы обращены к тому, кто «далече» – к Фёдору Матюшкину:

 
Сидишь ли ты в кругу своих друзей,
Чужих небес любовник беспокойный?
Иль снова ты проходишь тропик знойный
И вечный лёд полунощных морей?
Счастливый путь!.. С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты сохранил в блуждающей судьбе
Прекрасных лет первоначальны нравы:
Лицейский шум, лицейские забавы
Средь бурных волн мечталися тебе;
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: "На долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил!"
 

Матюшкин Фёдор Фёдорович (1799–1872). Прозвища – «Федернелке» и "Плыть хочется". Становится известным мореплавателем, адмиралом. По окончании Лицея отправляется в первое кругосветное плаванье в экспедиции Крузенштерна. Верность и преданность лицейскому братству Матюшкин сохранит до последних дней жизни. В какой бы точке земного шара он ни находился, лицеисты всегда получали от него поздравления в лицейскую годовщину. Впервые он сумеет появиться на встрече с лицеистами только в 1841 году, когда выйдет в отставку.

В строчках, посвящённых Матюшкину, «спрятан» ещё один лицеист, Антон Антонович Дельвиг. "На долгую разлуку нас тайный рок, быть может, осудил!" – это перифраз из принадлежащей его перу "Прощальной песни воспитанников Царскосельского Лицея", ставшей гимном лицеистов:

 
Простимся, братья, руку в руку!
Обнимемся в последний раз!
Судьба на вечную разлуку
Быть может, здесь сроднила нас.
 

Эти слова стали паролем для всех лицеистов. Постепенно под воздействием вина и воспоминаний настроение поэта меняется, и вот уже он обращается ко всем своим друзьям:

 
Друзья мои, прекрасен наш союз!
Он как душа неразделим и вечен —
Неколебим, свободен и беспечен
Срастался он под сенью дружных муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
 

Первые четыре строчки возвращают читателя в лицейские годы. Здесь всё пронизано духом и буквой Лицея, лицейской лексикой и символикой: "Наш союз… как душа неразделим и вечен…", «свобода» – лицейский символ и идеал, одно из ключевых для лицеистов слов, и, наконец, «беспечность» – прекрасная спутница юности, противопоставленная высокопарной напыщенности, ложной многозначительности и ханжеству.

Всего через год, в лирическом отступлении в конце шестой главы "Евгения Онегина", прощаясь с юностью, он попытается проститься и с беспечностью и… не сможет:

 
Но так и быть, простимся дружно,
О юность лёгкая моя.
Благодарю за наслажденья,
За грусть, за милые мученья,
За шум, за бури, за пиры,
За все, за все твои дары;
Благодарю тебя. Тобою,
Среди тревог и в тишине,
Я насладился… и вполне;
 
 
… А ты, младое вдохновенье,
Волнуй моё воображенье,
Дремоту сердца оживляй,
В мой угол чаще прилетай,
Не дай остыть душе поэта,
Ожесточиться, очерстветь
И наконец окаменеть
В мертвящем упоенье света…
 

Вторая половина строфы возвращает в настоящее, в реальность, где так трудно существовать бывшим лицеистам, сохранившим лицейские идеалы, лицейский дух: стремление к свободе, верность дружбе, чувство собственного достоинства ("самостоянье человека – залог величия его").

С последними строчками приходит понимание того, что настоящие друзья, которые никогда не предадут и не изменят – это лицейские, а настоящий Дом на все времена – это Лицей. Но в дом, в отечество нет возврата. Они – вечные изгои, вынужденные существовать во враждебном, ощетинившемся мире.

Следующий в дружеской перекличке – лицеист Александр Пушкин. Он сейчас «далече» – в ссылке в Михайловском. Пушкин вспоминает недавнее прошлое, Кишинёв, Одессу. Именно там он испытал неверность, предательство друзей, измену любимой женщины:

 
Из края в край преследуем грозой,
Запутанный в сетях судьбы суровой,
Я с трепетом на лоно дружбы новой,
Устав, приник ласкающей главой…
С мольбой моей печальной и мятежной,
С доверчивой надеждой первых лет,
Друзьям иным душой предался нежной;
Но горек был небратский их привет.
 

Из Южной ссылки – снова в Михайловское. Пушкин вспоминает друзей, которые, вопреки запрету, посетили его в ссылке. Вот они, самые близкие, самые преданные, те, без которых лицейская перекличка просто не имеет смысла: Пущин, Горчаков, Дельвиг, Кюхельбекер.

И первый среди них, конечно, "товарищ милый, друг прямой", – Иван Пущин. Он первым нарушил запрет и приехал к Пушкину в Михайловское в январе 1825 года.

 
…Поэта дом опальный,
О Пущин мой, ты первый посетил;
Ты усладил изгнанья день печальный,
Ты в день его лицея превратил.
 

Пущин Иван Иванович (1798–1859) – Большой Жанно, Иван Великий – один из ближайших друзей Пушкина. Он был любимцем лицейских товарищей, честный, рассудительный, прямой, полная противоположность импульсивного, вспыльчивого Пушкина. 11 января 1825 года Пущин посетил опального поэта в Михайловском. Это была последняя их встреча. За участие в восстании декабристов он был сослан в Сибирь. Благодаря воспоминаниям Пущина "Записки об Александре Пушкине" мы можем со всеми подробностями воссоздать эту встречу, а также многое узнать о лицейских годах поэта.

Через год после встречи, на каторге, Пущин получит стихотворение Пушкина "Мой первый друг, мой друг бесценный…". В нём поэт вспоминает об их встрече в Михайловском. На каторге Пущин узнал о гибели Пушкина. Он писал: "Последняя могила Пушкина! Кажется, если бы при мне должна была случиться несчастная его история… то роковая пуля встретила бы мою грудь. Я бы нашёл средство сохранить поэта-товарища, достояние России".

Следующее обращение – к Александру Горчакову. Впрочем, в реальном жизненном контексте стихотворения, в строчках, посвящённых Корсакову, он уже появился, хотя сам поэт об этом и не догадывается. Александр Горчаков ("сиятельный повеса", "франт"), узнав о том, что в Михайловском, недалеко от имения, где он в то время гостил, находится ссыльный Пушкин, встречается с ним 11 августа 1825 года, правда не в самом Михайловском, а на просёлочной дороге. Пушкин высоко оценил поступок Горчакова. Ведь он рисковал многим. Его карьера была тогда на взлёте.

 
Ты, Горчаков, счастливец с первых дней,
Хвала тебе – фортуны блеск холодный
Не изменил души твоей свободной.
Всё тот же ты для чести, для друзей.
Нам разный путь судьбой назначен строгой,
Ступая в жизнь, мы быстро разошлись,
Но невзначай просёлочной дорогой
Мы встретились и братски обнялись.
 

Горчаков Александр Михайлович (1798–1883). Лицейское прозвище – «Франт». Он был в Лицее первым учеником. Наделённый незаурядным умом, прекрасно образованный, знатный и богатый (потомок Рюриков в тридцать первом колене), он готовился к государственной деятельности. Все прочили ему блистательную карьеру. И действительно, его карьера складывалась стремительно. В пятидесятые годы он – известный дипломат, одержавший на дипломатическом поприще внушительные победы, министр иностранных дел, впоследствии государственный канцлер.

Горчакова нельзя было назвать ближайшим другом Пушкина. В их отношениях было, по-видимому, некое напряжение, скрытое соперничество. И тем не менее Пушкин всегда относился к нему с большим уважением. Горчакову посвящено много пушкинских строк, как в лицейские годы, так и после окончания Лицея. Самая ранняя из сохранившихся рукописей Пушкина адресована Горчакову. Она датирована 1811 годом.

Сегодня она хранится в Пушкинском доме, а тогда это была просто шутливая записка: "Князю Александру Михайловичу Горчакову. Вы пишете токмо для вашего удовольствия, а я, который вас искренно люблю, пишу, чтобы вам cue сказать. А. Пушкин".

Горчакову Пушкин, сам того не ведая, посвящает последние 10 строчек стихотворения"!9 октября 1825 года", обращённые к "последнему лицеисту".

В строфе, посвящённой Горчакову, заключена высокая оценка его самоотверженного поступка ("фортуны блеск холодный не изменил души твоей свободной. Всё тот же ты для чести, для друзей"). Эти слова, как оказалось впоследствии, стали своеобразным напутствием. На протяжении всей своей жизни Горчаков подтверждал их не раз. И наконец, уже тогда в 1825 году, Пушкин отмечал «разнонаправленность» их судеб.

Интересно, что в письме к близкому другу, поэту Петру Вяземскому Пушкин описывает встречу с Горчаковым с изрядной долей иронии: "…Мы встретились и расстались довольно холодно – по крайней мере, с моей стороны. Он ужасно высох – впрочем, так и должно: зрелости нет у нас на севере, мы или сохнем, или гниём, первое всё-таки лучше…". Но даже и в этих словах чувствуется некое скрытое одобрение.

Следующая строфа обращена к Дельвигу, посетившему Пушкина в апреле 1825 года. Антон Дельвиг был самым любимым лицейским другом поэта. В письме к Плетнёву, потрясённый ранней смертью Дельвига, он писал: "Никто на свете не был мне ближе Дельвига. Помимо его прекрасного таланта, это была отлично устроенная голова и душа склада необычного. Он был лучший из нас". Пушкин высоко ценил поэтический дар Дельвига, его стихотворения в духе русских народных песен и подражания древним.

 
И ты пришёл, сын лени вдохновенный,
О Дельвиг мой: твой голос пробудил
Сердечный жар, так долго усыпленный…
 

Даже в детских шуточных стихах "Пирующие студенты" в описании Дельвига нет места для иронии – только мягкая насмешка над его легендарной ленью. Обращение к другу преисполнено любви и нежности: