Kitobni o'qish: «Собор. Роман с архитектурой»
Книга издана по благословению Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского
Варсонофия
© Измайлова И.А. 2017
© ООО «Издательство «Вече», 2017
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020
Сайт издательства www.veche.ru
Кафедральный Собор России
В книге Ирины Измайловой «Собор» подробно и достоверно рассказывается о грандиозной строительной эпопее – проектировании и возведении собора святого преподобного Исаакия Далматского. Отчего главный храм столицы Российской империи, а значит, и всей России был освящён во имя этого византийского святого, знают далеко не все, хотя если открыть любую популярную брошюру, посвящённую собору, там найдётся объяснение. День святого Исаакия Православная церковь отмечает 30 мая (12 июня по новому стилю), а эта дата совпадает с днём рождения первого российского императора – государя Петра Алексеевича. Пётр Первый, основав город на Неве, назвал его в честь своего небесного покровителя святого первоверховного апостола Петра, а во имя второго своего покровителя игумена Исаакия освятил одну из первых церквей нового града.
Маленькая деревянная церковь на берегу Невы, конечно, и близко не походила на будущий величественный храм. Но именно в ней Пётр венчался со своей супругой, будущей императрицей Екатериной Первой. Позднее на месте обветшавшей и разрушившейся церкви была возведена новая, тоже не простоявшая долго, потом началось возведение третьей, которое по многим обстоятельствам затянулось на долгие годы. Впрочем, обо всём этом тоже рассказывается в книге «Собор».
И вот, в 1818 году началось возведение нынешнего храма, которое длилось сорок лет. Многие исследователи утверждают, что это – очень долгий срок. Но, если учесть все сложности, явившиеся при сооружении грандиозного здания на здешнем опасном грунте, если принять во внимание, какой объём работ был проделан, то очевидно: сорок лет – срок недолгий, храм, напротив, выстроили быстро. Для сравнения: храм Христа Спасителя в Москве, который, к слову, начали строить на двадцать лет позже, чем Исаакиевский собор, в 1839 году, возводился 44 года. Само собой, когда его восстанавливали уже в наше время, срок строительства сократился в десять раз, но ведь и материалы, и техника, и принципы строительства использовались уже совершенно другие.
Строительство собора святого Исаакия, как это и показано в книге «Собор», стало настоящей академией проектирования, строительного мастерства, испытательным полигоном для многих новых методов работы, наконец, собрало десятки выдающихся мастеров, от каменотёсов и каменщиков, до великих художников и скульпторов. Да, строили тяжело, с неизбежными в то время жертвами, однако, и здесь, в основном стараниями главного архитектора, главного героя книги, использовались новые приёмы работы, механизмы, облегчающие труд рабочих, для них было построено отапливаемое жильё.
Всё это важно знать, но главное, всё же не это.
И для создателя собора, зодчего Монферрана, и, можно смело сказать, для работного люда, годами съезжавшегося в Санкт-Петербург для участия в строительстве, Исаакиевский собор стал важнейшей целью их жизни: верующие христиане, они сознавали, что возводят для России нерушимую святыню, красота и величие которой призваны укрепить в душах людей Веру.
С 1858 года до роковых событий начала XX века собор был главным кафедральным храмом России. Его всем сердцем любили петербуржцы, им восхищались все, кто приезжал в наш город. Главная архитектурная доминанта столицы Российской империи была видна в городе отовсюду, и по сей день сверкающий купол Исаакия виден даже из Петергофа.
Он был поистине центром русского Православия, душою города, гордостью его жителей.
После октябрьского переворота храм был дочиста разграблен, в 1922 году его насильно передали так называемой обновленческой церкви, а в 1928 и вовсе закрыли, вскоре превратив в музей. Вместо посеребрённого голубя, символа Святого Духа, под куполом собора, под проёмом, ведущим в его барабан, укрепили стальной трос с привешенным к нему маятником Фуко. Очевидно, новые хозяева России посчитали, что доказательство факта вращения Земли станет убедительным антирелигиозным аргументом. Может, думали, что создавая наш мир, Господь позабыл о законах физики, которые, опять же, сам создал?
Бог, как мы теперь видим, не оставил своей милостью Россию, простил многие наши грехи. Милость Его коснулась и града на Неве – ему возвратили подлинное имя, стали возвращаться к жизни и наши храмы.
Исаакиевский собор долгое время возвращать Православной церкви не хотели: это ведь не руины многих поруганных храмов, которые церковь вот уже без малого три десятка лет упорно и неутомимо возрождает, это – великолепное, знаменитое на весь мир здание, символ Великой Православной России. Никто, кстати, не посягает на музей в соборе: как был, так и будет, и служащие его смогут дальше работать – во всём мире известные храмы посещаются туристами, которых лишь просят соблюдать правила поведения в святом месте и не мешать проведению богослужений.
Сейчас, когда, с Божией помощью и по молитвам многих тысяч православных людей, собор святого преподобного Исаакия Далматского возвращается домой, следует, прежде всего, поблагодарить за это Господа и вспомнить, чем собор прежде был и ныне остаётся для каждого русского человека. Это – наша великая святыня, это – исторический, архитектурный и духовный символ нашего Богохранимого града, это – место нашей общей молитвы.
В книге «Собор» один из героев, двенадцатилетний мальчик, в будущем ставший талантливым скульптором, говорит Монферрану: «Если хоть один камень в нём (в этом храме. – о. А.) положу – век гордиться буду».
Принимая участие в духовном возрождении храма, все мы тоже сможем гордиться – мы возвращаем нашей церкви, нашему городу, нашей стране их священное и законное достояние, и нам зачтётся каждый вклад в это доброе и общее дело.
Ключарь Исаакиевского собора
протоиерей Алексий Исаев
16 февраля 2017 г.
Предисловие
Вы держите в руках книгу об Огюсте Монферране (1786–1858). Творчество этого выдающегося архитектора знаменует собой целую эпоху в развитии русской архитектуры и градостроительства. Монферран – зодчий наивысшей стадии развития классицизма, называемого нередко русским ампиром, он же – наиболее значительная фигура эпохи позднего классицизма и первый архитектор эклектики, провозгласивший свободный выбор архитектурных стилей всех времен и народов. Его учеником был крупнейший архитектор периода эклектики – Андрей Иванович Штакеншнейдер.
Наиболее значительные произведения Монферрана широко известны. Это Александровская колонна, или Александрийский столп, и Исаакиевский собор, проектированию и строительству которого архитектор отдал большую часть своей жизни – сорок с лишним лет. Поэтому не случайно автор книги Ирина Александровна Измайлова дала своему роману заглавие «Собор». Но, как узнает читатель из этого увлекательного художественного произведения, Монферран разработал большое количество проектов, многие из которых были осуществлены. Помимо жилых домов в Петербурге и его окрестностях, ему принадлежат постройки грандиозного ансамбля Нижегородской, или Макарьевской, ярмарки, здание Манежа в Москве и многие другие. Не все сохранилось до наших дней, но даже то, что мы можем видеть сегодня, позволяет отнести Монферрана к наиболее выдающимся зодчим не только в русской, но и в мировой архитектуре.
Уже при жизни Монферран получил мировое признание. Помимо русских орденов св. Владимира и св. Анны, он был награжден французскими, прусскими и шведскими орденами. В частности, он дважды был удостоен высшей награды Франции – ордена Почетного легиона – случай чрезвычайно редкий в истории. Римская академия Cв. Луки и Флорентийская избрали его своим почетным членом, а в 1842 году при посещении архитектором Лондона ему был вручен диплом почетного члена и члена-корреспондента Королевского института британских архитекторов.
Об Огюсте Монферране написана масса статей и монографических исследований. Большинство из них носит научный характер и практически неизвестно широкому кругу читателей. Наиболее значительные публикации прошлых лет давно устарели, так как написаны с позиций вульгарной социологии и нередко построены на недостоверных фактах.
В 1986 году, к 200-летию со дня рождения Монферрана, в Ленинграде и Москве были устроены выставки графических произведений архитектора, многие из которых экспонировались впервые. Обширные документальные материалы позволили переосмыслить творчество Монферрана и отвести ему достойное место в русской и мировой архитектуре.
В свете последних научных изысканий и открытий очень своевременно родился роман Ирины Александровны Измайловой. Появление художественного произведения о Монферране обосновано еще и тем, что биография этого архитектора, как никакого другого, насыщена романтическими событиями, начиная с момента его рождения в захолустном предместье Парижа. Монферран окончил Специальную школу архитектуры (так при Наполеоне называлась бывшая Королевская академия архитектуры). Его учеба и начало самостоятельной деятельности неоднократно прерывались наполеоновскими походами, в которых будущий знаменитый архитектор принимал самое деятельное участие. Недаром в 1813 году за проявленное мужество в битве при Арно1 он был награжден первым орденом Почетного легиона.
Вместе с тем ревностная служба в рядах наполеоновских войск не помешала Монферрану через три года стать придворным архитектором Александра I – противника Наполеона, а еще через пятнадцать лет воздвигнуть Александровскую колонну в честь победы русских войск, против которых он сам когда-то сражался. Не менее фантастическим явилось стремительное продвижение Монферрана по службе и внезапное его падение в связи с, казалось бы, уничтожающей критикой первого утвержденного проекта Исаакиевского собора соотечественником зодчего – архитектором А. Модюи, а затем еще более головокружительный взлет после утверждения переработанного варианта. Все это превосходно описано в романе И.А. Измайловой. К тому же с событиями творческой жизни Монферрана в романе очень умело переплетена не менее романтическая любовная история, не лишенная в своей основе документальной достоверности.
Книга И.А. Измайловой, по сравнению с некоторыми произведениями авторов, пишущих на исторические темы, дает правдивую картину жизни и творчества одного из самых значительных архитекторов прошлого. Любое художественное произведение предполагает определенную долю авторского вымысла, но Ирине Александровне не изменяет чувство меры, оберегающее ее от искажения сути исторической правды.
Основное действие романа разворачивается вокруг проектирования и строительства Исаакиевского собора. Необычная история его сооружения, сопряженная с большими техническими трудностями, с применением передовых по тому времени конструкций и новой технологии, заслуживает подробного освещения. Ирине Александровне Измайловой удалось превратить сухие архивные документы и протоколы заседаний Комиссии построения Исаакиевского собора в увлекательный роман, насыщенный человеческими чувствами и переживаниями оживших на его страницах героев. Она сумела ярко и образно показать, как Монферрану приходилось постоянно преодолевать невероятные трудности, связанные с проектированием и с заготовкой материалов, а также со строительством. Правдиво показаны условия работ на строительной площадке, нередко имевшие следствием увечья и гибель работных людей.
Некоторым читателям может показаться несколько идеализированным образ главного героя. Но Монферран действительно отличался добротой, хотя по натуре он был очень вспыльчивым и не всегда в таком состоянии справедливым.
Убедительно изображено Измайловой и окружение Монферрана. В частности, верная характеристика дана Ф.Ф. Вигелю – человеку необычайно талантливому, но чрезмерно язвительному и желчному, оставившему после себя записки, мимо которых не может пройти ни один историк, изучающий пушкинскую эпоху. Не менее рельефно нарисован и образ архитектора А. Модюи, обосновавшегося в Петербурге значительно раньше Монферрана, а прославившегося лишь скандальной историей с проектом Исаакиевского собора. Удачно даны характеристики крупнейшего инженера и изобретателя А.А. Бетанкура, зодчего К.И. Росси, архитектора А.И. Штакеншнейдера и многих других.
С основной тканью повествования органично сочетаются рассказы о других работах Монферрана. Они не разрушают основного сюжета романа, а лишь помогают его раскрытию. Исаакиевский собор остается стержнем повествования. Сам Монферран считал его главным произведением, своей лебединой песней.
Одновременно с описанием строительства Ирина Александровна дает одухотворенные образы причастных к возведению собора работных людей. Через характеристики отдельных персонажей она воссоздает не только историческую обстановку прошлого, но и всю будничную атмосферу тех лет. Этому способствует превосходное владение автора формой диалога.
Роман Ирины Александровны Измайловой рассчитан на широкий круг читателей, но в особенности будет полезен тем, кто интересуется историей русского искусства и культуры в целом.
В.К. Шуйский,
историк архитектуры,
кандидат искусствоведения,
зав. музеем института им. И.Е. Репина
Анри Луи Огюст Рикар де Монферран
(1786–1858)
Худржник Е.А. Плюшар
Часть первая
Прелюдия
I
Поступлению в госпиталь новых раненых доктор Готье не удивился.
За год с небольшим существования Неаполитанского королевства волнения и восстания происходили в нем неоднократно, и в том, по мнению доктора, ничего необыкновенного не было. Госпиталем Готье командовал не так уж долго, но до того несколько лет прослужил полковым врачом в разных войсках. Был он и в Египте в пору роковой кампании, стремительно начатой будущим императором французов, героически продолженной генералом Клебером и постыдно законченной генералом Мену, который отчаянно добивался поддержки местного населения, пойдя ради этого даже на унижение2, но, тем не менее, проиграл кампанию и был изгнан из Каира и Александрии.
Был Готье и в Испании, и от нее у доктора остались самые жуткие воспоминания. Прошел он и по Пруссии, и по Италии, и он хорошо знал, что оккупантов никто и нигде не любит…
– Откуда это? – спросил доктор пожилого офицера, доставившего в Неаполь обоз с девятью ранеными.
Офицер рассказал, что три дня назад отряд повстанцев перебил роту пехотинцев в маленьком городишке, примерно в сорока лье от Неаполя, и захватил большой склад оружия, а также всякие ценности, которые как раз везли через этот городишко из столицы королевства в столицу империи. В погоню за бунтовщиками был выслан отряд гусар из 9-го Конногвардейского полка. За рекою, огибающей городок, гусары наскочили на засаду и после короткого боя были вынуждены отступить, даже не подобрав убитых. Правда, и восставшие отступили в лес, но вели оттуда сумасшедшую стрельбу, так что преследовать их значило для гусар лезть прямо под пули…
– Они тоже потеряли шестнадцать человек, но это, черт возьми, не утешение! – сердито кусая усы, проговорил офицер. – Наших ребят там осталось семеро, да вот еще раненых девять, и не все, может быть, выживут…
– Вот этот выживет едва ли, – проговорил Готье, наклоняясь над носилками, с которых слышалось хрипящее дыхание раненного в грудь солдата. – Этого вы зря тащили так далеко… А этот, кажется, тоже… Тьфу ты, господи! Совсем мальчишка!
Последними в широкий вестибюль госпиталя двое гусар втащили носилки, укрытые широким плащом. Видна была только голова раненого, как облаком окутанная светлыми крупными кудрями. Широкая повязка, наполовину потонувшая в кудрях, справа вся побурела.
– Доктор, у него бедро еще… – сказал державший носилки спереди громадный гусар. – Доктор, его обязательно спасите! Это наш сержант. Храбрый, как дьявол, не смотрите, что с виду он сосунок.
– Поставьте носилки! – приказал Готье. – Не сюда, а вон туда – на скамью. – Ну, и что же мы увидим?
Он скинул с носилок плащ. Правое бедро раненого было обнажено и тоже обмотано окровавленными повязками. Доктор вздохнул и медленно начал снимать повязки. Ему отчего-то хотелось поскорее узнать, что же всё-таки он может сделать. Помимо воли, его слишком тронуло это почти детское веснушчатое лицо с курносым носом.
– Жаль, жаль, – бормотал он, разматывая повязки. – Однако рана почти на лбу, а не на виске, да, да, на лбу, это все-таки лучше… Ну, а нога? О, а с ногой хуже! Рана очень опасна. Слава Богу, что догадались прижечь… Кто прижигал?
Высокий гусар пожал плечами.
– Должно быть, та девчонка.
– Какая еще девчонка?
– Да была одна… Ведь, доктор, это скверно вышло. Сержанта ранило на моих глазах. И еще другие гусары видели. Он упал, и мы решили – убит. Ну, и там его оставили, у реки. Мы смогли увезти только раненых, а не убитых… Но в городке, как там он называется?.. Там была одна девчонка, маленькая, лет тринадцати… Она его нашла, у реки-то, и всю ночь сидела с ним. А до того он полдня один провалялся! Утром девчонка поскакала за нами, ну и мы вернулись за сержантом. Представляете, сколько он вынес, доктор? Неужели умрет?
– Может быть, и нет, – Готье всматривался в рану на бедре юного гусара. – Кто знает, как она глубока?.. Если он выживет, то благодаря прижиганию, не то его уже убило бы заражение: края раны начали воспаляться, воспаление еще не до конца исчезло. Но как же маленькая девочка додумалась до этого?
– Это я ее попросил, – неожиданно тихо, но внятно произнес раненый.
Его припухшие веки дернулись и поднялись. Глаза оказались не голубыми, как предполагал доктор, а утренне-синими, но сейчас их затуманивала боль.
– Девочка прижгла рану каленым железом, потому что я ей сказал… – У юноши был мягкий, довольно низкий голос. – Она решилась, потому что знала: я иначе умру… Я не умру, мсье?
– Это больше зависит от вас, чем от меня, – ответил доктор. – Если у вас крепкая плоть и если крепка ваша вера, мне, возможно, удастся вас вытащить. Как вас зовут?
– Огюст Рикар.
– Знакомое имя, – Готье наморщил лоб, припоминая. – Вы не родственник ли мсье Бенуа Рикара из Оверни? Я знавал такого лет тридцать назад.
– Значит, вы знали моего отца, – голос раненого дрогнул, он, видимо, старался подавить стон, по его лицу прошла мучительная судорога. – Отец умер пятнадцать лет назад…
– Вот как! – доктор закончил осмотр раны и осторожно приложил к ней повязку, не наматывая бинта, чтобы вскоре сменить его новым. – Я помню этого господина, хотя сам был тогда мальчишкой. Мой отец – учитель. Жили мы по соседству с вашим отцом. У него еще было маленькое имение… Позабыл, как оно называется…
– Монферран, – совсем еле слышно проговорил раненый сержант. – Но только оно тогда уже было заложено, и отец продал его до моего рождения… Я-то родился уже в Париже, то есть под Парижем… Доктор, у меня внутри все горит! Скажите честно, я умираю?
– Нет, – Готье нахмурился. – Жар у вас сильный… Сейчас вас отнесут наверх, и я вами займусь. А вы, господа гусары, можете идти. Благодарю вас. Эй, наверху! Я долго еще буду ждать санитаров, или мне тащить носилки самому?!
Гусары, внесшие раненого сержанта в госпиталь, наклонились к нему и стали прощаться, желая ему скорейшего выздоровления.
– Спасибо вам, Даре, – прошептал раненый. – Спасибо, Виктуар…
Ночью у раненого начался сильный жар. Он метался, задыхаясь, сбрасывал с себя тонкое одеяло, бормотал какие-то слова, напрягался, словно пытаясь вытолкнуть из своего тела невыносимую боль.
Под утро Готье подошел к юноше. Тот лежал, стиснув руки в кулаки, хрипло дыша. Глаза были широко открыты, зрачки в них так расширились, что они стали уже не синими, а черными.
– Умираю! – прохрипел он, глядя то ли на доктора, то ли сквозь него. – Не может быть!.. Я не должен… Мне нельзя…
– Так и не умирайте, раз вам нельзя! – сказал Готье.
– Понимаете, я его видел!.. – Рикар приподнял голову, рванулся, чтобы сесть на постели, но застонал и снова упал. – Я видел его, мсье! Но его еще нет…
– Кого?
Раненый не слышал вопроса, он говорил, захлебываясь, отчаянно напрягаясь:
– Я видел реку… широкую, цвета ртути… сильную, холодную реку! Я видел всадника в лавровом венке… а за ним, за его спиной – храм… Светлый мрамор и красные гранитные колонны…
Доктор решил, что раненый бредит.
– Сделайте ему холодные компрессы на лоб, – распорядился он, когда к койке подошел дежурный санитар. – О чем он говорит, я не понимаю… Какой храм? Какой всадник в венке? Бедняга… Я сделал все, что было в моих силах, но если он умрет, буду себя винить!..
II
Огюст Рикар не умер. Жар и бред мучили его с неделю, затем стали проходить, и сознание раненого прояснилось.
Он настолько ослабел, что иногда у него не хватало сил поднять веки, и, приходя в себя, он подолгу лежал недвижимо, вслушиваясь в постепенно ослабевавшую боль, считая слабые удары своего сердца и пытаясь вспомнить последовательно и отчетливо, как это произошло… Он как будто помнил и не помнил…
Очень яркий солнечный вечер и крохотный городок, опутанный виноградом и хмелем.
Они въехали туда боевым маршем и, въехав, поняли, что уже не застали бунтовщиков – те успели исчезнуть, уйти к реке, что за городком, к лесу.
– Утром догоним их, – решил командир отряда, гусарский капитан Линьер. – С награбленным они далеко не утащатся, а ночью преследовать их опасно…
Отряд занял просторный дом местного виноторговца, который, как выяснилось, был французом: непомерные налоги, введенные в последнее время на торговлю вином во Франции, вынудили его три года назад уехать в Италию. Его звали Эмиль Боннер. Он, казалось, и рад был прибытию соотечественников, и перепугался, когда они, гремя шпорами, не снимая киверов, расползлись по его дому. Они косились на него с презрением и издевкой: как же, сбежал к итальяшкам, и, кто его знает, быть может, был заодно с ними, с теми, кто вчера стрелял из-за каменных изгородей во французских пехотинцев?
Жил виноторговец с женой, племянником, которого по смерти его родителей усыновил, и с дочкой, тринадцатилетней Лизеттой, невысокой и тоненькой черноволосой девочкой.
Гусары опорожнили не один бочонок из запасов господина Боннера. Придя после этого в веселое расположение духа, они отправились на двор погреться на солнце, и им захотелось подурачиться.
Случай представился сам собою. В это время Лизетта, приставив к стене дома длинную деревянную лестницу, взобралась на кровлю, чтобы подвязать огромную виноградную лозу, накануне сорванную ветром. На фоне красной черепицы светлая юбка и желтый платок девочки выглядели очень живописно.
Один из гусар, подмигнув остальным, подобрался к лестнице и потихоньку убрал ее, так что девочка, справившись наконец с лозой, вдруг увидела, что ей придется или оставаться на крыше, или прыгать вниз с высоты второго этажа на посыпанную битым камнем дорожку…
Гусары, столпившись возле стены, хохотали и потешались над растерянностью бедняжки Лизетты, а тот, что убрал лестницу, раскинул руки и крикнул:
– Прыгай в мои объятия, пташка! Ты ведь легкая, что твой пух!.. Ну да, не бойся! Один поцелуй, и я тебя отпущу, – для больших забав ты пока мелковата…
– Поставь лестницу на место! – дрожащим от гнева голоском потребовала девочка.
– Ни за что! – лихой солдат давился от смеха, поощряемый гоготом остальных. – Только через мои объятия, или спи на крыше, моя крошка!
Девочка прикусила губу, молча сделала несколько шажков в сторону, вдоль опасной крутизны черепичного карниза, и затем, пригнувшись, соскочила вниз, минуя собравшихся у стены гусар. Как ни ловко она спрыгнула, но толчок был слишком сильным, и Лизетта упала, ободрав коленки и ладони об острую щебенку. Но хуже того оказалось другое: прыгая, она зацепилась за излом черепицы и сверху донизу разорвала свою юбочку.
Гусары окружили ее и буквально оглушили своим гоготом и насмешками. Один из них не удержался и кончиком сабли пощекотал открывшуюся в прорехе худую исцарапанную ногу.
В первую минуту Лизетта стояла, опустив голову, со съехавшим набок желтым платком, кусая губы, чтобы не расплакаться от обиды, потом вдруг она посмотрела на своих обидчиков, ее черные глаза вспыхнули, она растолкала солдат и, вырвавшись из их кольца, повернулась к ним и закричала:
– Злитесь, что вас ненавидят итальянцы, а сами издеваетесь над своими! Ах вы… Да вас все будут ненавидеть! Все!
И она кинулась было бежать, но здоровенный гусар, тот, что первым над ней подшутил, двумя прыжками настиг ее: ей мешал путавшийся в ногах разорванный подол юбки. Схватив девочку за руку, верзила страшно вытаращил глаза и воскликнул:
– Это уже не те слова, крошка, что можно себе позволять с солдатами императорской армии! Клянусь моими усами, я этого так не оставлю! Сейчас вот сорву самую крепкую лозу и отстегаю тебя по выпуклому месту, мой тощий мышонок!
Трудно сказать, собирался ли шутник осуществить свою угрозу, или ему только хотелось как следует напугать отважную девчонку, однако он и в самом деле свободной рукой ухватился за стебель одной из хозяйских лоз и рванул его так, что оборвалась привязанная к крыше веревка, та самая, которую только что привязывала маленькая Лизетта, и клубок зеленых жгутов и резных листьев упал на землю.
Солдат снова дернул, чтобы отделить один стебель от других, и тут, покрывая общий хохот, раздалась короткая суровая команда:
– Прекратить!
Сержант Огюст Рикар подошел к месту действия как раз в тот момент, когда долговязый гусар предложил хозяйской дочери прыгнуть с края крыши ему на руки, а она в ответ на это совершила свой отчаянный прыжок прямо на острые камни. Помешать ей это сделать, попросту приказав солдатам водрузить на место лестницу, сержант не успел. Все остальное разыгралось так быстро и неожиданно, что он едва не упустил момент, когда его вмешательство стало необходимым…
– Как вам не стыдно, Брель, – проговорил Рикар, когда шутник не без досады выпустил руку отчаянно отбивавшейся девочки. – Вы ведете себя просто по-скотски! И вы все, господа!.. Разве можно обижать ребенка?
– Позвольте заметить, сержант… а вы слышали, что она сейчас нам сказала? – запальчиво воскликнул один из приятелей долговязого Бреля.
– К сожалению, она сказала правду, – совершенно спокойно заметил Огюст. – И если вам не стало стыдно, то вам не дорога честь французской армии. Надо бы рассказать о вашей выходке капитану, но я надеюсь, второй такой не будет…
Солдаты пристыжено молчали. Рикара уважали в полку. Ему исполнился двадцать один год, но он выглядел, по крайней мере, года на три моложе, и некоторые из старших гусар немного подшучивали за его спиною над его безусым веснушчатым лицом и мальчишески вздернутым носом. Но никто и никогда не осмелился бы подшутить над ним в открытую – все помнили, что в походной сумке Рикара лежит коробка с двумя великолепными пистолетами, подаренными ему после одного боя самим генералом Шенье, и что надпись на коробке начинается со слов: «Огюсту Рикару, лучшему стрелку 9-го Конногвардейского полка…» Кроме того, в бою этот юноша, такой невысокий и невзрачный, проявлял иной раз героическую храбрость, и старые вояки только молча удивлялись и восхищались.
Пожимая плечами, подвыпившие гусары стали медленно расходиться со двора. Одним из первых поспешил уйти Брель, однако Огюст остановил его.
– Стойте, мсье! Куда вы? А кто привяжет на место лозы, которые вы сорвали? Извольте поставить лестницу, подняться на нее и закрепить веревку. Вы поняли? И еще я вас прошу извиниться перед этой девочкой. Вы оскорбили ее.
– Дочь негодяя-эмигранта!.. – вырвалось у гусара.
– Француженку, Брель, француженку! А чья она дочь, значения не имеет. Впрочем, будь она итальянкой, ваша вина не была бы намного меньше, разве только оттого, что итальянка не поняла бы ваших оскорблений. Ну! Я не слышу извинения. Или заставить вас извиняться в присутствии капитана, а?
– Извините, мадмуазель! – выдавил гусар, мучительно краснея и отворачиваясь. – Черт возьми, я собирался только слегка пошутить… И не начни вы кусаться…
– Укусить тебя я просто не успела! – выпалила Лизетта, которая все это время стояла, шмыгая носом и зажимая в кулачке края разорванной юбки. – Если бы я укусила тебя, дурак ты эдакий, ты бы сейчас орал на весь двор!
И с этими словами девочка, повернувшись, пошла прочь, чуть-чуть прихрамывая из-за разбитой коленки, но все-таки гордо и надменно, будто принцесса.
– Какова! – вырвалось у Бреля. – Сущая бестия! Осмелюсь заметить, мсье сержант, она вас даже и не поблагодарила…
– Привязывайте лозу, Брель, – усмехнулся Огюст. – Право, это лучшее, что вы можете теперь сделать.
Уже поздним вечером, когда все солдаты улеглись спать, Рикар один вышел во двор, чтобы при свете луны отдохнуть и собраться с мыслями, а мысли его были сумбурны, и на душе у него было тяжело.
Он сидел на деревянной скамье, за день нагретой солнцем, и вспоминал. Ему вспоминалось, как три года назад он проезжал через этот же городок, направляясь в Неаполь, но только не в мундире и кивере, а в обыкновенном дорожном сюртучке, с поношенной походной сумкой; а в ней лежали две чистейшие сорочки, пара шелковых шейных платков, походный несессер и пухлый альбом с рисунками, тогда еще на две трети чистый. Огюст открывал его на каждой остановке. И ему в то время не было дела до Бонапарта, как раз в тот год провозгласившего себя императором, не было дела до будущих боевых походов… Он думал о том единственном, ради чего он сюда приехал, ради чего он жил. Разве мог Наполеон при всей его славе сравниться со спящими в строгом совершенстве развалинами Колизея или молчаливым дворцом Дожей, которые уверенная рука юного Рикара уже зарисовала на страницах альбома? Куда уж было Наполеону до еще не ведомых, незнакомых чудес и шедевров древних итальянских городов, которые Огюст мечтал увидеть, зарисовать, от которых ждал вдохновения, в которых искал источника собственных будущих творений. Архитектура! Хрупкое, могущественное, загадочное слово, мудрое, как камни старинных стен, оплетенное, точно картина трещинками, нитями истории всего человечества…
И вот снова Италия, виноградный городишко среди гор, в зеленой чаше леса. Но теперь все иное, теперь он, Огюст, враг этой страны, ее завоеватель, и она ненавидит его…
Кто-то почти бесшумно подошел к нему, коснулся края скамьи. Он почувствовал возле себя какое-то движение, вздрогнул, рука метнулась к эфесу сабли, в то время, как сознание уже одернуло:
«Фу, трус! Как тебе не стыдно!»
Он обернулся. Возле скамьи стояла Лизетта Боннер.
