Kitobni o'qish: «Кумир»
Кумир
Динь-дон
Гришка с посвистом спускался по ухабистому логу, осторожно петлял меж головок брусники, боясь примять хоть одну былинку.
Алексей, друг его, говорил, что это «абнормально» – заботиться так о траве и букашках и бояться их задеть. «АБнормально – потому, что ты оболтус», – пояснял при этом Алексей. Гришка не видел в этом логики и повода для возмущения, но в ответ молчал. Доля правды была в увещеваниях друга. Иногда, слыша, как под ногой стонет смятая травинка или пищит раздавленный жучок, Гришка чувствовал, как по позвоночнику проходит дрожь, морозящая суставы. Хруст сломанной ветки порой мог вызвать у него нервный тик. Неприятное дело.
Об этих «абнормальных» ощущениях Гришка помалкивал, чтобы совсем уж за идиота не держали. Но Алексей всё равно пошарил в интернете и выяснил, что Гришкина особенность называлась «биофилией». Этот факт он на днях преподнес с таким самодовольством, как будто спас Гришку из пожара.
От осознания этой филии Гришке легче не стало, совсем наоборот. Лес он любил, но теперь всё чаще ходил туда, чувствуя себя душегубцем, пришедшим в храм, чтобы свернуть шею всем его клирикам.
Черно-пятнистые вислые уши Гвидона подрагивали от высоких козьих прыжков. Пес залихватски сиганул с низкого оврага прямо в речку. Гришка приземлился на траве, с содроганием подмял туеском листики заячьей капусты, огляделся, испугавшись, что кто-то мог видеть, как он губит муравушку.
В зените созревало солнце. Воздух был приятно-чистый, от воды несло свежестью. Облюбованное местечко на заросшем берегу пахло старым кедром и еловым можжевельником. В глуби леса неуемно стучала желна.
Гришка втянул носом как можно больше воздуха, словно выпивая лечебное снадобье от всех бытовых сует. Только разрисованный туесок связывал с повседневным житьем. Остальное – резво гоняющий мошкару Гвидон, робкие крохали, венчающие водяную гладь – все это уносило дальше и дальше от реальности, в царство единоличных раздумий.
Гришка благодушно отогнал навязчивых слепней (хорошо ещё заранее намазался репудином), раскрыл туесок и с переполненным удовольствием откусил бабушкину кулебяку.
Гвидон уставился на него с заостренной просьбой и заискивающе заскулил. Гришка притворно цокнул, но потом как бы невзначай отломил кусок и подбросил. Гвидон визгливо тявкнул, поднялся на задние лапы и словил гостинец. В приступе счастливой радости Гришка тягуче гикал, роняя крошки пирога на домотканые штанцы.
Боголепное мгновение: солнце протягивало теплые лучистые объятья, румянило очерствевшую от труда душу. После работы на пожне Гришке лучше всего отдыхалось именно здесь, в затаенном уголке лесного царства.
Он заложил руки за голову и улегся поудобнее, уж больно разморило на сон. Только какой-то неусыпной, чуткой частью ещё слышал тявканье Гвидона, пока засыпал. Темнота притупила обиды на взвинченную бабушку и доставучего Алексея.
Где-то на границе растолченного дремотой сознания забился звон колокольчиков.
Динь-дон. Динь-дон.
Показалось, будто только миг прошел, потому что проснулся Гришка быстро и внезапно – от вдарившей в нос гари и требовательного псиного гавканья.
Встрепенулся, стряхнул сонность с вялых плеч, уловил легкий треск веток. Не успел сообразить, что к чему, как дымная гарь раздражила гортань и понесла к горлу кашель.
Воздух переменился, стал едкий и противный; вокруг повис туман. Лес горел, укутанный тяжелым пожаром, но Гришка не видел огня.
Динь-дон. Динь-дон.
Слабое гавканье Гвидона зазывно раздалось из чащи. Гришка, как был, забыв о вещах, кинулся в кедровые дебри. Не бросать же псину, погорит дурной…
Или самому спасаться? Бабушка не выдержит, если он умрет…
Мысли осиным роем гудели в голове, мешали сосредоточиться. Гришка испугался, что вот-вот свалится без чувств, силы начали покидать его, но что-то внутри продолжало гнать вперед против драконьего жара, по следу собачьего лая.
Дым жрал воздух, колол глаза маленькими иглами. Гришка решил, что это сон, навеянный тяжелым днем, только никак не мог ущипнуть себя, чтобы проверить это. Сомкнул веки, уперто пошел на ощупь, совсем ничего не видя, задыхаясь от ужаса. Вдруг проснется…
Звон неугомонно нарастал, – динь-дон, динь-дон – он уже заглушил треск огня, тявканье и взволнованный переклет диких птиц.
А затем всё как-то неестественно стихло. Гришка даже остановился от внезапности, только тут же ощутил, как нога провалилась вниз, и он покатился по ухабистому бугру. Боль от удара была такая яркая, какую во сне точно не испытаешь.
Б-10 PROFFI
Приехала оценочная комиссия, в пять голов строго покивала, глядя на низкие домишки; решила, что церкви быть под снос, потому как здание проседает, и поставила аварийный крест. Тогда и стало прибывать городских, как рыбья из продырявленной сети. Хлынули на село Тупики, загудели научными терминами, засорили деньгами и постановили срубить лес, на его месте отстроить какой-то там комплекс.
Председатель, Непокорнев Игорь Петрович, три раза созывал сельсовет. По полсотни раз перепроверил порубочный билет, разрешение от Лесхоза, потребовал и планировку местности, и копию договора с подрядчиком, и… Всё чертям на пир! Все документы были на руках – придраться не к чему, даже улыбки барчуков-собственников и чопорных юристов казались неподдельными.
Всю судьбину отдал Игорь Петрович Тупикам: и рос здесь, и учился, и работал, а потом добрался и до сельсовета и должности председателя. Знал всех местных так же хорошо, как бородавки на ступнях! И тут, впервые за долгое, мышиное существование Тупиков случилось нечто из ряда вон. Сущее мытарство – бодаться с законом за справедливость. Игорь Петрович прощупал это на своей шкуре – на правой стопе вскочила новая бородавка.
Сдал он, сдал по всем фронтам. Так же, как сдал родимый колхоз когда-то. Развал коммуны ещё тогда показал – неча против течения биться.
Как он только в глаза Предславе смотреть будет… «Хил ты, старче!» – станут уничижительно кричать её по-детски волнующиеся, большие очи.
Полдень уж вызревал, когда Игорь Петрович подкатил на своей драндулетке (почитай что ветхой пролетке) к лесной чащобе. От обчищенной застройщиками пущи несло влагой, мать-землёй и скорбью. Вместо перепевов зарянки слух теребили грубые выкрики рабочего мужичья да рева техники.
Бульдозеры и тракторы инородным жёлто-яичным пятном растекались среди лесной зелени. Геометрически правильные, дотошные их тела давили, пронзали девственную чистоту природы. Игорь Петрович сглотнул толстый ком, обтёр нос.
Отчая землица, которую он ещё мальчишкой уминал, была взрыхлена, чрево её вспорото, внутренности – корневища-кишки, кровь-глина ─ вскопаны. Такое ужастие сущий зверь сотворить мог. «Машина – имя ему», – подумал Игорь Петрович, снова обтёр нос, снова сглотнул ком.
– Без вас бы обошлись, Петрович! – непутёво пробухтел бригадир: широкие ладони-лапы, тискавшие не одну грубую работёнку, болезненные круги под глазами и такие же глаза.
– Я так, позырять на чудо техники, на богатство современное.
– Есть на что! – Бригадир указал на экскаватор. Плотные зубья пасти-ковша жаднюче уминали взрыхлённую почву. Не без сожаления Игорь Петрович отметил:
– Работка хорошо прёт, смотрю.
– Та не очень. Грунт тяжёлый, влажный, плохо идёт. Округа еще болотистая, непроходяга сплошная.
–Уж если это у вас плохо идет, боязно подумать, что у вас хорошо. – Бригадир не услышал. Не без злорадства выслушал Игорь Петрович о неудачах рабочей силы. Не председатель, так лес-батюшка отпор даст!
– А не зря вы объявились. – Бригадир почесал щетинистый подбородок, добрецки подмигнул. – Надо вам кой-чего показать, пока не ушли. – Заговорщически повел за жиденький цуг ещё нетронутых деревцев. А там…
Точно кратером выровненная, лысая, очищенная от леса площадина красовалась бельмом посреди густой чащи. Как будто сила нечистая выжгла жизнь, до самого корня выжгла. Или словно утюгом прогладили ровнёхонький круг, выровняв лесистые бугры и хломишки. Даже травинки не осталось: под ногами хрустели перемолотые кости деревьев – щепки, опилки, безжизненно-сухие, вымученные. Между лесом и участком пролегла искусственная, резко очерченная межа.
«Вырвать всё! Захапать, перемолоть и сожрать! Всё сожрать!» ─ скалились хищные ехидные морды рабочих мужиков, с довольством глядевших на свой гибельный труд.
– Вот какое дельце. Нашли мы ваш… ну, это, столб, и если б вы не пришли, так бы и сбросили, но столб-то дельный, ручную работу видно.
Игорь Петрович бессильно поморгал, усиленно всматриваясь в резкие черты бригадира. Шутил что ли? Какие столбы? Какие ручные работы? Он, председатель, старожила, каждую ветку знал здесь, но никаких столбов.
– Какие такие столбы?
– Ну, ваш, столб – для красоты ли или в память, не знаю. Тока если вы здесь, может, и оставить захотите или еще чего.
У Игоря Петровича закружилась голова, перед глазами помутнело, ладони обнесло по́том. На просьбу показать – бригадир почти раболепно повел его по кайме лысого круга. «Хрусть, хрусть», – жалился Тупиковый лес под ногами.
Подошли к широкой прогалине. Всем селом звали это место Дубовой рощей. Дуб раскинулся один, рощей не пахло, зато какой исполин! Богатая жила – в обхвате уместил бы одну, а то и две коровки. Крона царская была, под такой листвой встанешь, солнца не разглядишь, света белого не увидишь – настолько густая. Под этим вековым дубом не одно поколение тупиковцев нежилось в младо-страстные годы. Ветер так качал его ветви, с такой лаской, что листья не шумели, шептались, баюкали. Теперь не то… Ветви пообрубили, калека, не дуб, не мощь, хилость одна.
Под рёбрами больно кольнуло у Игоря Петровича. Отвернулся, смахнул непрошеную слезу с ресниц.
– Не узнаете столб ваш, что ли? – нетерпеливо буркнул бригадир. Пришлось обернуться, вглядеться в заскорузлую кору дуба, различить… Игорь Петрович ахнул. На подступах к дубу, в сплетении толстых корней, как по указке божьей, столб пророс. Может, кто из молодых поставил в непокорности власти?
Столб не простой оказался. На тотем али что-то такое больше похож был, с вырезанным лицом старца, ногами в лаптях. Он столь верно пришелся к месту, словно стоял здесь не один десяток лет. В высоту на глаз Игорь Петрович прикинул аршинов пять. Непобедимым стражем встал тотем на защиту дуба. «Похвалить бы наших за такую работу, за боевой дух, но строго, чтоб зарубили на носу, что такое показушничество урожая не даст».
– Ну, начальник, – усмехнулся бригадир, – валим столб?
– Валим, – упало горемычное смирение.
Тут же сновал, рыча, бульдозер. «Руссоюз» ─ нарекала его перепачканная чернозёмом надпись на такой же грязной кабине. Под названием компании грамотненько, к месту, прописали номер, многоциферный, отдающий безжалостной деловитостью, как и сами застройщики.
– Б-10 – новейшая моделька, не работает, летает! – промурлыкал бригадир с такой гордостью, как если б самолично собирал махину. Потом последовал приказной выкрик бригаде, больше походивший на приговор палача.
Выучил Игорь Петрович новое имя смерти, данное современностью – «Б-10». «Б-10» не медлил, живо напал на маленького тотема, навалился плоской грудью отвала. Заслонила машина тотемишку, председатель не то что, разглядеть, осознать, охватить тотем разумом толком не успел! Пожалел вдруг о своем решении.
Скрежущий металлический звук оцарапал слух. Отвал бульдозера, таранивший тотем, надломился, как если б был мягонькой колобухой хлеба. Затрещала железная зверюга, завопила раненым зверем, искры полетели. Как будто старик-идол из чугуна или чего еще покрепче сделан был. Сущая несусветица! Проломился «Б-10», вмялся в том месте, где тотем впечатался в его плоскостопный перед.
Не успел Игорь Петрович и бровью повести, как в нос ударило гарью, жжёной резиной и паникой. Вспыхнуло где-то за пригорком. И покатилось наперебой меж ветвей: «Горим! Пожар! Технику спасай!»
Позже, когда Игорь Петрович вспоминал происшедшее, то, как ни силился, не мог выудить из памяти ничего, кроме горящих глаз старца-идола да неуместно-фантастического звона колокольчиков.
«Динь-дон» – хлынул дым со всех сторон.
«Динь-дон» – заволок небо он.
«Динь-дон» – нёсся панический гон.
«Динь-дон» – лес восстал рожном.
На раскисших ногах Игорь Петрович побежал прочь, нырнул в течение рабочих. «Технику, технику спасай!» – будто из-под толщи воды доносился приглушенный вопль бригадира. Главное ─ техника. Не лес, не зверьё, не люди, всё техника-кормилица.
От перепуга заложило уши, но Игорь Петрович как наяву различил настоящий звериный рык. И встал прямо посреди волнующейся толпы. Один из рабочих больно задел плечо, чуть не столкнул, но председатель выдержал. Как-то всё глупо и неправдоподобно показалось. Перевёл взгляд на серое небо в дыму.
Коль не сон всё это, помереть ему здесь писано. Как пить дать, помереть вместе с лесом, с детством, с жизнью.
Трошки на стёжке
Алело где-то за туманом грёз. Недружелюбное солнце обожгло веки, а потом из-за завесы дрёмы донёсся шум. В непроглядной дали звенел колокольчик… Когда Гришка проснулся, полдень уже цвел на дощатом полу, разлив полоски света. Гришка поморщился и вздрогнул.
– Я прямо-таки сивилла, знал, что этот, столь нелюбимый тобой звук, разбудит тебя. – Алексей самодовольно щурился. Его лапшичного цвета волосы искрились на кончиках. Он некрасиво и звучно прихлёбывал чай. – Знаешь, какой факт я выявил, друже? Когда ты бродишь в царстве Орфея, ты похож на нежного, м-м… – пожевал сравнение и выдал: – ты похож на нежного, как персик, херувима. Может, тебе стоит побольше спать? Глядишь, так и останешься вечно улыбчивой прелестной милахой. Чем ходить с одной и той же миной.
– Нет бы чего хорошего пожелать, а ты всё. – Гришка вяло махнул рукой и зарылся в перинные подушки.
– Я же шутку пустил. А ты снова в сон собрался? Э, братец, больно много чести. Хватит тебе уже… ленно тут возлежать. Далеко тебе до римских патрициев.
– Я мало спал, – хмуро отнекивался Гришка.
– Ого-го – «мало»! Мне бы такое «мало». Я бы не жаловался на жизнь, владей я таким долгим ласковым сном. Ты уж почти сутки дрыхнешь.
Гришка недоверчиво покосился на него.
– Ну, и чёрт бы с ним, дальше буду спать, – нехотя доложил он.
– Да ты, видно, и не знаешь, что нашли-то тебя в прибрежном касатике. Прибило тебя, видать, быстриной, и видать, с горящего леса. Романтично, а? Половина деревни тебя хоронить собралась, даже дед Сашка отошёл от заготовленного гроба и понес твоей бабке рубь на похороны, а поторопился и изгваздал себя в насмешках всего нашего люда.Пришла тётя Света, бывшая медичка, и сказала, что ты просто без сознания, а так жив-здоров и проживешь кучу лет без докторов.
В мозгу Гришки тут же щёлкнуло. Врезались воспоминания.
– Я же Гвидона в лесу оставил! И лес… сгорел?
– Ох, Гриха… – Алексей понуро опустил голову, прикрыл лицо рукой. Сердце у Гришки заморозило. Неужто и Гвидон?..
Алексей неуместно хихикнул и мигнул лукавым глазом из-под ладони.
– Ты аж позеленел. Эта шутейка стоила того, чтобы посмотреть на твое выражение, – едко выкинул он, принимая беззаботный облик. – Нормально всё с лесом, дымило только сильно. Пока считают, что это торфяники загорелись под землёй. Невиданное дело тут творилось.
Алексей не выпускал из рук чашку, которую он для себя выбрал, когда впервые побывал в гостях у Гришки и его бабушки. Такой уж он, Алексей, был – аристократ по всем меркам. Собственным меркам. Его главной мечтой было, как он сам признавался, «научиться говорить красочно, чтобы слова, срывались с языка плавно и непринуждённо, как листва с деревьев по осени, и чтобы сочились слова силой и убеждением». Но в итоге речь его была пестра да не жива, отдавала театральностью и деланностью. Алексей был чем-то вроде искусственного, отшлифованного книжными оборотами алмаза, а не природным самородком.
– Значица, лес не сгорел? – оживился Гришка.
– Ну, говорю же, прекрасно поживает наш лиственник, прямо чудесно, лучше, чем мы тут. Вся деревня как на иголках. Только об этом и судачат и валят всё на строителей. И председатель подливает масла, молчит в ответ на расспросы, ничего не говорит, если намекают на вину застройщиков.
– Мне, значица, туда, в лес надо. – Гришка нервно откинул одеяло, скинул ступни на нагретый пол, в полосу света.
– Но-но, куда заторопился? – цокнул Алексей, суетливо дергая пальцами. – Тебе прописан покой. Лучше проспи еще тыщенку часов, чем шляться по лесу.
– А вот Гвидон бы выручил тебя, если бы ты был на его месте и потерялся в лесу.
– Ага, выручил бы, если бы ещё был человеком… личностью! – запоздало перечеркнул Алексей, но Гришка уже скрипел половицами, идя к престарелому шкафу за одежонкой.
– Я всё Галине Степановне расскажу, – обиженно канючил Алексей.
– Да пожалста, бабушка и сама бы за Гвидоном пошла, если б знала. Где она вопще?
– Пошла к тёте Клаве за настоем хмеля, тебя поить… сон тебе творить, – с творческим упоением закончил.
– И со мной тебя сидеть оставила?
– А кого ещё?
«Никого», ─ проследовал мысленный ответ. Слова Алексея несколько угнетающе воздействовали на Гришку, напомнив, что вернее него и Гвидона не было у него больше друзей.
Жил Гришка с бабушкой, родители остались где-то в городе; от чего они умерли, он не знал – бабушка упёрто не рассказывала, и вообще плохо их помнил, а дед пропал года три назад. Любил его дед Анатолий Семеныч Добровязов ходить в лес, был он герпетологом и считал Тупиковый лес с его болотами и речкой благодатной почвой для изучения земноводных.
Избенка их стояла на окраине села, у речной прикормки, ближе всех к лесу, раскинувшемуся на том берегу, поэтому частенько соседи сравнивали их избенку с маяком: заплутаешь по ночи в пуще, так если увидишь свет, не боись, это не светляк и не нечисть, это фонарь у дома Галины Степановны. Спасет он тебя, иди на него. Покоилась их бревенчатая истопка1 на завалинке2, поскольку от речки холодом и простудой тянуло. Слюдяные косящатые окошки в тисовом срубе, перекошенный тамбур да пара поскотников3 – вот и всё богатство Добровязовых.
– И без еды, и без питья пойдешь? – Алексей подозрительно глянул на Гришку, уже было шагнувшего в сенцы на выход.
– А ить прав ты, братец. – Гришка зашел в кухню.
– Сильно тебя присучило-то, – свистнул Алексей.
Гришка открыл кран, вода вспухла из-под алюминиевой пасти и тихонько зажурчала. Набиралась пол-литровая бутылка долго, муторно, как заговоренная.
– Так ты со мной, братец?
– В лес-то? – неуверенно билась чайная ложечка в пальцах Алексея. – Ты лучше дома оставайся, найдём мы твою драгоценную дворнягу. А пока тебе отдых нужен.
– Ты не переводи. Пойдёшь со мной? – и прямо в лукавые глаза Алексея зыркнул. Тот вздрогнул, выронил ложечку под струйчатое журчанье воды.
– Пойду, пойду, ну что ты. Я-то еще сытый. А тебя, не дай боже, быстро сморит голод.
Гришка промолчал, поставил полную бутыль на столешник. Что голод человеку, свыкшемуся с муторной работой в поле? Делу – время, как говорится.
Голому одеться – только подпоясаться. Собрались быстро, не зная лишних споров и хлопот. Гришка запахнулся в новенькую штормовку, а то летающая конина в этом году сильно досаждала.
В сенях перекрестился на юго-восток красного угла. Привычка, перенятая от деда перед походом в лес. Вот и пропал Анатолий Семеныч, потому как не перекрестился в последний день: то ли забыл, то ли пренебрег бытовым уставом. Так и остался где-то на болотах. С тех пор лики святых на божницах глядели как-то по-особенному печально и строго, а убрус на столе-престоле всё время был какой-то измятый, в складках, как будто хмурился.
На выходе из дому не забыли погладить медвежью лапу на двери – к удаче в пути. Откуда взялась эта медвежья лапка, затейливо обтянутая бахромчатым браслетом, известно было лишь домовому. Однако сделалась она необходимым предметом обихода, без неё изба стала бы чужой и неуютной.
Лесок Тупиковский стоял прямо на противоположном берегу реки, поднимался с займища реденьким кустарником, лозняком, а дальше уходил вверх пологим холмом. Крупнился, пригибаясь к воде, черношишкастый орешник. Речка Тупиха только в половодье казалась полной и налившейся, но давно уже больше походила на обросший ручей, простершийся меньше, чем на четвертину метров вширь.
От Гришкиного дома до плотинного мостка было рукой подать, поэтому частенько к ним с бабушкой народ забредал, ой, как частенько; летом дни без гостей можно было по пальцам одной руки счесть.
– Туда даже нельзя ходить, там бригады, строители, кто знает, вдруг снова торфяник вспыхнет, – не унимался Алексей. – Задохнемся и сляжем в коробчонку раньше положенного.
– Нет там никого, и мы же не вглубь идём, а так, округу почесать. Я там вчера один был. То есть с Гвидоном.
– Твоё состояние даже неизвестно, вдруг сотрясение или еще чего. Может, гарь из легких не до конца вышла… или дурь из башки.
– Гвидону и того хуже сейчас может быть.
Алексей дулся, и видно было по его сдвинутым бровям и сжатым губам, что искал он ещё какой-нибудь довод, но тщетно. Гришка шумно выдохнул под гулкие перекаты реки.
Неспокойно, ох, как неспокойно было у него на душе. Что-то недоброе должно было случиться. Только бы чай не с Гвидоном…
Лес встретил дружным гомоном слепней, тихим шуршаньем листьев и еле уловимой свежестью. Гришка вздохнул свободнее, чуть прикрыл веки, напиваясь влажностью земли и дурманом влажной коры. Алексей буйно размахивал руками, отгоняя знойных дрозофил.
– Пойдём уже, пока не ушли на прокорм кровососам. – Он разгневанно топал вперед, на ходу яростно подпрыгивали его песочные кудри. Гришка с жалостью смотрел на траву, примятую другом.
– Это жужжанье просверлит мне дыру в ушах, – все больше раздражался Алексей; его кудри напоминали клубок змей. Наконец, он не выдержал, достал подаренный роднёй смартфон и включил музон, сеявший английские слова и шебутной хаос. Это было его лучшим успокоительным.
– Где ты видел его последний раз? – чуть повеселее спросил Алексей.
– За прудом, – пришибленно буркнул Гришка. Настроение его ощутимо падало, как ведерко в бездонный колодец. В лес лучше одному ходить.
«Гвидон! Гвидо-о-он!» – громко позвал он, пугая щебечущую птицу. Представлялась ему радостно лающая морда Гвидона, счастливо свисший махровый язык и бесконечно преданные яшмовые в крапинку глазищи. Подвижного и несколько даже мечтательного склада был его пёс, никогда не лаявший без причины: только по утрам в знак приветствия да по вечерам – на прощанье, скрываясь в расписной будке.
Будку Гришка сам раскрашивал, не жалея ни денег на краску, ни самой краски, ни времени. Алексей только смеялся, веща, что собака не оценит, не отблагодарит. Но Гвидон благодарить умел, хотя бы тем, что не оставлял клыкастых следов на руках, не рвал и ни разу не пробовал домашней обувки, не требовал добавки к поданному хавчику. И как после этого было не ценить его?
У пруда, где в прошлый раз проходил Гришка, разноголосые лягушки надрывали зеленые глотки. Здесь Алексея силы будто покинули. С каким-то поэтическим томленьем он мягко присел и окинул взглядом низину воды. Пруд был проточный и напоминал воронку посреди лесного полотна. Над ним клонились деревья, обступали по кругу, точно от любопытства заглядывали, разведать: что там, кто там.
– Ветер оставил лес и взлетел до небес, оттолкнув облака в белизну потолка, – приглушённо, с заворожено-восторженным взглядом декламировал Алексей.
Всё также играла его разбойная диковатая музыка, но Гришка уже привык, как и Алексеей привык к доставучим кровососам.
– А чего, не горим ищо вроде? – хохотнул Гришка, осторожно усаживаясь рядом. – Больше кипишу навел, братец.
– Чую, горим всё-таки… горим в духоте и мушином рае. – Только так язвительно, но лирично и умел Лёха выходить победителем.
– Гвидо-ончик! – певуче заголосил он, складывая ладошки рупором.
– Ну-ка, тихо! – резко и властно оборвал Гришка, и друг его вздрогнул всем телом. Заозирался Гришка. Мерекнулось, нет ли? Тонкий, мерный свист плыл над высокой зеленью, меж тесно стоящих стволов.
Гришка поднялся, Алексей за ним, как по команде.
Словно приросший, на обрубленном пне сидел невесть откуда взявшийся длиннобородый старичок, хипленький, как древесная труха, сморщенный, как шалаган. Он насвистывал, дрыгая короткими ножками, пиная пятками комель пенька. Гудело в ушах, был свист какой-то тлетворный: лес точно вымер, заглохли лягушки, стихла братия гнусов, замертво встали деревья. Так это всё поражало обыденное сознание, что минуту, наверное, стояли друзья бездвижно.
Как тут велели вести приличия? Дедок был вроде незнакомый и как будто бы нездешний: тутошние в лес ходили в сапогах с высоким голенищем или в прадедовых ботиках, а этот сумасбродный напялил тряпочные чёботы. С чужаком и переглядываться, не то что болтать как-то неуместно.
Гришка переминался-переминался, качаясь, словно красноталовый стебель на ветру, а потом-таки переступил, шагнул навстречу. «Здрасте, дедушка». Свист оборвался, зеленые глаза без ресниц бесстрастно скользнули по Гришке.
– Вырубите свою тарахтелку, – незлобно попросил дедок, поджав сухие губы. – Некрасиво она брынчит у вас.
– Нормальная у меня музыка, современная, – обиженно буркнул Алексей, однако послушно выключил музыку.
– Во-во, именно шта сувременная, – задирался чужак. – Энта ваша вша-современность токмо губит музыку природы. Уж как не силься тут, Матушка, сувременности тебе не перебить. На кой вот ляд сдалась тебе музычишка в лесу? – Дедок так резко хлестнул в их сторону сощурено допытливым оком, что оба стушевались.
– Ну, так веселее.
– От то-то. – Старичок с ликованием стукнул по коленке крючковатым пальцем. – Вам токмо бы повесельчее, никакого покою. Хуже мушины мотыляетесь всю жизню, ищете там какого-то веселья да так и не сыщете, так и прожигаете свои младенькие крылышки. Там уж глядишь и до старости недалече. А вы вот ща прям прислушайтесь…
Густая тишина струилась по лесу. За ней, если вслушаться, притаилась дальней дробью желна, взволнованная трель пеночки, живое судаченье других птиц, зудящее жужжанье каких-то насекомых. Дальше ветер, точно вьюн, полз по фундаменту лесных звуков, скрывался в каждом шорохе листьев и кряхтенье старых веток.
– Услыхал, ага-а? – победоносно прошептал дедок, вперив в Гришку широко раскрытый глазище. – Не надобно тут иной музыки, акромля этой. Не мешайте ей, добры молодцы и, могёт, вознаградит вас Матушка. Щедрой бувает она, коли заповеди её чтите.
– Что-то вы, дедушка, сами не лучше тогда, – осмелел Гришка. – Грибов вона набрали на год вперёд.
– Хе-хе, водится экая слабость за мной. – Дедок хлопнул по корзинке, припоясанной к боку. Из-под плетеной крышечки задорно выглядывали лисички. В Тупиковом лесу сбор грибов давно стал табу: оборвали их сильно. Каленая обида опалила Гришку. Он бессильно сжал кулаки. Опять эта «биофилия» сказывалась – от негодования у него задрожали ноги, и свело внутренности. Ему даже показалось, что он против своей воли вот-вот врежет старичку и выбьет его последние зубы.
– Ну-ну, жеребчик, охолони. Изволь свой честный ропот направить на тех, хто истовый вред приносит леснине. Чаго ты не кажешь свои грозные кулаки туземцам в строительной робе?
Гришка скрестил руки на груди.
– А греешь ты желаньице спровадить рабочих москалей отседова?
Гришка сурово кивнул. Голос старичишки становился грудным и низким.
– А хотца тебе истчо и проучить паскудников, ворующих покой у Матушки?
Гришка кивнул. Тяжёлый, внимательно зоркий глаз деда впился в него сильнее.
– Жаждуешь ты напомнить русам, хде оставили оне дух свой?
Задыхаясь от острого запаха трав, Гришка кивнул. Ещё ближе пригнулся дед. Заговорщически приглушённым стал его трескучий голос:
– Отдай тады лапу-кормилицу Хозяину, и убудет в яви это всё.
Гришке сделалось дурно, стало до измора жарко, точно стянули его тело тугие, рвавшие кожу путы. Он будто провалился куда-то.
– Нам бы собаку найти, – спасительно выстрелил Алексей, сжав плечо Гришки. – Овчарка породы, но есть что-то… нечто сродни благородному колли шотландскому.
Дедок фыркнул, мутным глазом пробежался по Алексею и отвернулся.
– Чего не видал, того и не слыхал. Рыскайте, и буде вам счастье, токмо еси заповеди Матушки не забудете.
– Не забудем, не забудем, – горячо затараторил Гришка. Осоловелость прошла, перед взором прояснилось.
Удалялись они вдвоем молча, с нагруженной совестью. Алексей чуть ли не силой тащил его прочь, напряжённый и озабоченный.
На сосновом валежнике присели отдохнуть. Дышали громко и сипло, как если б пробежали милю невозможным аллюром.
– Блажной дедок-то, – поделился Алексей. – Говорит много, а на деле известно, вся готовность улетает в небеса. Знаем такой сорт.
Гришка молча захрустел костьми, переминая ноги. Здесь было темнее: гуще и вольготнее раскинулись кроны и скрыли солнце, как бы прикрывая малышей-кустарников от лишних глаз и любопытных лучей. Влагой напитался тут воздух, наливная роса ещё кое-где мокрела, хрустально поблескивала на плодах грушанки и стеблях собачьей травы.
– Гвидо-ончишко! – залился воем Алексей.
– Брось, – нахмурился Гришка, – не кричи, не найдёшь. Он учует нас.
– Он умный, но не всесильный.
– Это все из-за приехавших, – злобно нагонял Гришка. – Не было б никакого пожара, и дыма тоже не было б, не сбежал бы Гвидон. Всё из-за…
– Да поразит тебя гром, если скажешь, что всё из-за понаехавших! – Лёха картинно подбоченился. Противно заскрипело на зубах от этой вечной непобедимой тяги к театральщине.
– Всё из-за них, из-за стройщиков.
– Ещё, как этот хрыч, скажи, что хозяйка-природа разгневалась на нас.
– Матушка, а не хозяйка.
Алексей вздёрнул руки к небу, как бы спрашивая: «Как ты можешь быть таким тупнем?» Излюбленный жест, по его же мнению наиболее красноречивый. «И бесячий», – мог бы добавить Гришка.
– Ужели тебя взаправду так воодушевили его речи? – искренне досадовал Алексей. Его грудь часто вздымалась от переполнявшего волнения. – Очевидно же, что он сбежал из палаты номер шесть. Вся его речь – просто бред, щедро присыпанный непоколебимой верой в свои слова. Ты не глупец, чтобы не заметить это. Но с такой легкостью поддался! Какую там «лапу-кормилицу» и какому «хозяину» ты собрался отдавать? Кого ты там собрался выгонять из нашего леса? Или ты просто хотел сказать – «твоего» леса, в который без твоего ведома нельзя вторгаться непосвященным чужеземцам и таким неофилам, как я? Признавайся, друже!
Гришка затаил молчание, он стоял, тяжело сопя и не глядя на Алексея. Ему стало стыдно. Что, если на этот раз в его словах было больше правды, чем показного пустомельства? Гришка задумался: может, его биофилия была ничем иным, чем отклонением или даже симптомом сумасшествия? Потому он и спелся так быстро с другим сумасшедшим…
