Kitobni o'qish: «Меня зовут писатель»
Страницы блока изготовлены с помощью ресурса freepik.com.
© Издательство «Четыре», 2025
Ирина Авраменко
Родилась в Симферополе. Окончила Ленинградский топографический техникум по специальности «картография». В 1995 году эмигрировала в Израиль, живёт в городе Нетании. Работает в телефонной компании. Стихи пишет с юности. Произведения публиковались в коллективных сборниках и литературных журналах разных стран. Лауреат и дипломант международных литературных конкурсов. Член Союза русскоязычных писателей Израиля. Член Международного союза русскоязычных писателей. Автор шести поэтических книг: «Зелёный дождь», «Музыка воспоминаний», «Птица в поднебесье», «Осенний аккорд», «Мандариновый сад» и «Наедине с собой».
Ты соткана из…
Ты соткана из света золотого,
Из чистых капель утренней росы,
Из медленного снега голубого
И струй дождей, холодных и косых.
Ты в запахе волнующем сирени
И в горьких каплях крепкого вина.
Одним лишь взглядом ставишь на колени
И поднимаешь к небесам со дна.
Ты лёгким сном сидишь у изголовья
Под пересуды звёзд в ночной тиши.
Так кто же ты? Тебя зовут любовью.
Без света твоего нельзя прожить…
Анатолий Анатольев
Литературный псевдоним Анатолия Петровича Пичугина.
Родился 22 октября 1943 г. в Уссурийске Приморского края. Окончил в 1968 г. Дальневосточный политехнический институт им. В. В. Куйбышева. 0 1978 г. – заведующий кафедрой, проректор, декан факультета, главный научный сотрудник Новосибирского государственного аграрного университета, доктор технических наук, профессор. Писательской деятельностью занимается более 35 лет. Написал и издал семь сборников рассказов, роман и повесть и более тридцати сборников стихов и поэм.
Заслуженный работник высшей школы РФ, член Союза журналистов Российской Федерации и Интернационального Союза писателей. Обладатель Лондонской литературной премии и звания «Лучший писатель 2015–2019 годов». В 2024 году удостоен знака «Золотое перо русской литературы».
Стальной прорыв
Поэма
История случилась по весне —
Как по заказу, в день Восьмого марта!
Подарок приготовили стране,
Десяток сёл освободив на карте!..
Режим нацистский как-то захватил
Часть области под Курском в пограничье —
В надежде обменять, что прихватил,
На земли под Херсоном иль в Днеприщье…
Сопровождал, конечно, всё погром
И мародёрство с грабежом, насильем;
И укрепленья сделали потом,
Чтоб показать «российское бессилье»…
Конечно, наши славные войска
Очистили районы от нацистов,
Но Суджа оставалась – там врага
Огонь был беспощаден и неистов…
Бандеровцы расселись по домам,
Прикрывшись населением всем сельским,
Которое нацисты, словно хлам,
Загнали по подвалам с матом мерзким…
И не было возможности достать
Фашистское отребье в этих «норах» —
Гражданские могли ведь пострадать,
Коль разгромить дома ракетой спорой…
А чтобы в бегство обратить врага,
Его повергнуть в хаос иль в смятенье,
Придумывали тайное тогда —
Невиданное ранее решенье…
Вот о такой невиданной досель
Прекрасной операции узнали
И восхитились, коль, поставив цель,
Её они успешно достигали!..
Идея и возникла тут не вдруг —
Ещё по прошлой осени ребята,
Открыв канализаций старый люк,
Прошли два километра до заката…
И шли по грязи, в вони и в воде,
Надеясь на смекалку и удачу;
И вышли в тыл, освободив в борьбе
С Авдеевкой посёлков пять в придачу…
Вот так и в этот раз, продумав план,
К врагу решили близко подобраться,
Чтобы агрессоров фашистских клан
Разбить… Ну, а самим в живых остаться…
Задачей было в тыл к врагу пройти,
Удары нанеся ему внезапно!
И Суджу всю сторонкой обойти,
Отход врагу отрезав безвозвратно!..
Планируя тех операций ход,
Всех трудностей тогда не представляли —
С надеждой на успешный весь исход,
Конечно, как всегда, лишь уповали…
А риск трубой пройти огромный был —
Ведь газ ещё, конечно, оставался,
И где-то он замёрз или остыл,
А конденсат по стенкам растекался…
И было очень скользко от него,
От зажигалки он сгорал при вспышке,
И кислорода меньше от того
В трубе железной было, как под крышкой…
И скрытный тогда сделали подкоп —
Длиною аж пятьсот подземных метров,
Чтоб по нему чрез газовый поток
К врагу в тыл подобраться незаметно…
Проход был глубиною метров пять;
И воздуха совсем в нём не хватало;
Работая, пройти, чтоб устоять, —
Бойцам лишь сила воли помогала!..
Лопаты, кирки – вот весь инструмент!
И узенький тоннельчик для прохода;
Усилий много на один фрагмент
Земли, что разрабатывали с ходу…
Работали по шесть подземных смен,
А после отправлялись дружно в баню,
Чтобы отмыться от грунтовых «тем»
И отдохнуть по графику иль плану…
Но тот простой подземный коридор,
Конечно, был всего лишь для прелюдий…
Ведь предстояло дать трубе «отпор»
Ввязавшимся в большое дело людям…
И был закончен скрытный тот подкоп,
И уж теперь отряды боевые
Пришли, железный чтоб пройти поток
И выполнить задумки озорные…
Пятнадцать километров по трубе,
Промасленной от газа – след метана, —
Вприсядку, иль на коже-кобуре,
Иль на коленках, грязь собой сметая…
Для миссии назначен был отбор —
Он для бойцов казался очень строгим —
Здоровых отбирали на подбор,
Не рослых, а выносливых и спорых…
И сформирован сводный был отряд —
Вошли в него всего лишь восемь сотен
Из самых лучших боевых бригад:
«Восток», «Ахмат», «Тридцатый», да и прочих…
Назвали операцию «Поток»,
И были в ней основой «Ветераны»,
Которые подземный свой бросок
Уверенно вели и были рьяны!
И с выкладкой по полной боевой,
С запасом продовольствия, с водою
Отправились в неведомый всем бой,
Не зная, что там будет за трубою…
И трудно было всё то одолеть
Согнувшимся в стальном трубопроводе;
Но надо было к сроку ведь поспеть —
Освободить мечтавших о свободе!
Пространство было замкнутым в трубе:
«Назад-вперёд пятьсот», как пел Высоцкий;
И выдержать в той доблестной борьбе
Не каждому дано по жизни жёсткой…
И были страхи, охи и побег;
И крики, и метанья, как в капкане…
И невозможность этих страшных бед,
И безысходность, что разит, как пламень…
Галлюцинаций с травмами не счесть:
Ожоги лёгких – точно от метана;
И бесконечность, как плохая весть,
Засыпанная старая вентяма…
По кучкам собирались те бойцы,
Которые свалились, обессилев,
И, вопреки приказу, огольцы
Боялись разойтись, дышать чтоб в силу…
И не хватало воздуха совсем,
И от удушья разные виденья:
То саваном покрытая постель,
А то – с косою смерть, как для отмщенья…
А то вдруг голубые небеса
И звёздные сады без огражденья —
Из алых роз сплошная полоса
И ёлочки с боков для украшенья…
Ещё порою чудилось во сне:
Над колыбелькою склонилась мама
И говорит: «Сынок, нужны вы мне!
Врагам чтоб вы нашли управу прямо!..»
Ещё порой болела сильно грудь —
Ей не хватало воздуха простого…
Но рядом повторял вдруг кто-нибудь:
«Спаси нас, Боже, именем святого…»
А время потеряло как-то счёт:
Неясно было – день сейчас иль вечер;
Здесь, в темноте, по-своему течёт
И ожиданье, и надежда встречи…
От обмороков падали бойцы,
И от усталости ломило ноги…
Но вспоминали часто, как отцы
Порушили фашистские берлоги…
И это придавало новых сил,
И, чуть поспав – минут пятнадцать-двадцать,
Опять все шли, хоть путь бывал не мил,
В надежде до конца трубы добраться…
И на пределе был весь кислород,
И были те, кто панике поддался…
Но в целом очень стойкий наш народ,
И всяк как мог в трубе сопротивлялся!..
А рации настраивал «Хорват»,
Который дважды одолел преграду!
Прополз он по трубе туда-назад
И шифром создавал врагу преграду!..
Он вспоминал потом уж, без трубы,
Как трудно было двигаться во мраке:
То ноги чьи-то… жажда без воды,
То брошенные броники, как фраки…
А после продвиженья по трубе
Мениски отказали, вылетая;
И прохожденье было всё в борьбе,
И воздуха глоток, как песни рая!..
И одолели, выйдя на простор,
Вдохнув прекрасным воздухом России,
И поняли тогда, что с давних пор
Боец в стране является Мессией!
И подождать пришлось ещё три дня,
Чтоб наступленье было по порядку,
А после – чуть подковками звеня,
Пошли громить нацистов без оглядки!..
При выходе на воздух из трубы
Огонь пришлось принять невероятный…
Но раненые «трубные орлы»
Не дрогнули от схватки беспощадной!
А дальше было, как в любом бою —
Ребята по тылам шли с Суджей рядом;
И враг не мог понять, откуда бьют,
Разили его пулей и снарядом…
И развернули фланги все в тылах —
Перемололи тех врагов отряды…
И были рады, что в таких делах
Все уцелели – в том была награда!
Потери были… Как же без потерь:
Так «Талисман» геройски пал средь боя —
Освобождал он землю и теперь
Умчался в вечность в образе героя…
Других ребят не стало, очень жаль,
Что не дошли до мирного решенья…
И вот теперь для всех родных печаль,
Что не увидят славного движенья…
За доблесть, что за ними разнеслась
Во славу россиян – бойцов отважных,
Которые железный свой поток
Прошли, добыв победу в Судже важной…
И долго ещё будут изучать
В учебниках военного искусства,
Как русские умеют побеждать
И преданность бойцов всем землям русским!
Апрель 2025 г.
СанаА Бова
Творческий псевдоним Оксаны Александровны Голубовой.
Родилась 24 сентября 1997 года в Ростове-на-Дону. Окончила ЮФУ по специальности «дизайнер среды», что поспособствовало увлечениям в художественной сфере.
Лауреат международных и всероссийских литературных конкурсов и премий, и с каждым годом список достижений всё больше.
Заявила о себе в качестве поэта как участник 2-го сезона шоу «Хит» в 2014 году.
С 2019 года получила несколько специальностей по программе профессиональной переподготовки, среди которых «фитнес-тренер», «семейный и практический психолог», «коуч».
С 2008 года работает над масштабной сагой в жанре мистическое фэнтези с элементами ужасов «В тени времён», включающей несколько серий.
В 2024 году основала творческое объединение BOVA TEAM, ставшее началом издательского проекта.
Исповедь никому не известного писателя
Писатель – это тот, кто сжигает себя в горниле собственных слов, не ведая покоя и не зная передышки от пламени, пылающего в груди.
Его душа истончается, как лист бумаги под неумолимым натиском пера, становясь всё более хрупкой, пока не начинает казаться, что она вот-вот растворится в чернилах. Каждое слово, вырванное из глубин его естества, – это искра, высеченная из его боли, надежд, разбитых мечтаний, и, обжигая его самого, она летит в темноту, чтобы зажечь свет в чужих сердцах.
Он умирает в каждой строке, отдавая частицу себя бумаге, словно жертвуя собой ради неведомого алтаря, и в этом акте самоуничтожения рождается нечто большее – жизнь для тех, кто находит в его словах отражение собственных ран.
Его чернила, пропитанные кровью души, становятся дыханием для тех, кто задыхается в пустоте мира; его пепел – тем грунтом, на котором прорастают чужие надежды.
Писатель не видит этого света, не чувствует тепла, что дарит, ибо его удел – гореть. И всё же, даже угасая, он оставляет след, что сияет для других, ведь его строки, подобно звёздам, продолжают светить в ночи, ведя заблудших к приюту, которого он сам так и не обрёл.
Она стояла на краю обрыва, где ветер вплетал в свою песнь осколки забытых грёз, а внизу, в бездонной тьме, шептались тени несбывшегося, но СанаА не смотрела туда, ведь взгляд этой путницы тянулся к одинокой звезде, мерцающей в вышине и зовущей через бесконечность. Её звали СанаА, но в глубине души она была просто Писатель – та, что несла это звание как клеймо, выжженное на сердце и запечатлённое в недрах души.
«Жизнь писателя – это хрупкий баланс на канате, натянутом между „хочу“ и „надо“», – подумала она, сжимая в руках потрёпанный блокнот, страницы которого хранили её миры.
Этот канат был её судьбой – тонкий, дрожащий, натянутый над пропастью. С одной стороны, её манило «хочу» – огонь, пылающий в груди и составляющий ткань её истории, где герои до безумия любили, сражались до последнего вздоха, побеждали вопреки всему. Это был её зов: писать, дышать словами, возводя вселенные из обрывков снов. Но, с другой стороны, давило «надо» – суровый голос реальности, требующий оплачивать счета, покупать еду, отвечать на вопросы семьи, твердящей: «Когда ты вернёшься к нормальной жизни?»
СанаА шагнула вперёд, и канат качнулся под ногами.
Она знала: один неверный шаг – и она рухнет в бездну, где мечты рассыпаются, как пепел на ветру, но останавливаться было нельзя. Писательство – это не просто выбор слов или сюжетов, как думают те, кто видит лишь глянцевые обложки. Это постоянное сражение с самой собой, когда ты каждое утро поднимаешься для того, чтобы лицом к лицу встретиться с демонами, проживающими в твоей душе. Один из них всегда шипит: «Твои истории – пустая трата времени». Другой насмехается: «Ты слишком долго ждала, чтобы начать». Третий вроде и молчит, но его тяжёлый взгляд напоминает о пустом кармане, неоплаченных счетах, о годах, что ускользают, как песок в часах, стоящих на столе.
В такие моменты СанаА раскрывала блокнот, и её рука выводила важные сердцу слова.
Вот и сегодня, проснувшись, она прописала первую строку: «В начале была тьма». Это был вызов – не только демонам, но и самой себе. Каждый шаг вперёд по канату требовал отваги. Написать страницу – значит плюнуть в лицо страху, не опасаясь более, что слова окажутся мёртвыми. Завершить главу – значит одолеть сомнения, что её труд канет в пустоту. Но победа всегда оказывалась зыбкой, ибо демоны возвращались, как тени, что крадутся за светом.
СанаА замерла и обернулась. Позади, в дымке прошлого, мерцал отзвук мечты – той, что зажгла её путь в далёкие дни. Она вспомнила, как, будучи ещё девчонкой, лежала на траве под звёздным небом и клялась, что её книги изменят мир. Эта мечта была далёкой, как эти самые звёзды, но её свет всё ещё манил. «Каждый взгляд назад – отзвук мечты, манящей, как далёкая звезда», – прошептала она, чувствуя, как грудь сдавливает тоска. Та девочка верила в чудеса, но СанаА знала: звезда не станет ближе, сколько бы она ни стремилась к ней, и всё же без этого света путь стал бы лишь блужданием во мраке.
Тьма вокруг сгущалась, обволакивая её, как плащ, сотканный из страхов. Путь писателя всегда пролегал в кромешной тьме – там, где нет дорог, нет ориентиров, только шаги, что отдаются эхом в пустоте. СанаА чувствовала, как за каждым движением таится не просто страх провала, а чего-то гораздо острее и глубже. Это был страх упасть в пропасть нерешительности. Эта пропасть была страшнее любой другой, ибо в ней не было конца, а главенствовало только молчание, в котором гаснут все слова, а грёзы рассыпаются в пыль.
СанаА хорошо знала эту пропасть.
Она встречалась с ней в те ночи, когда пальцы замирали над бумагой, а сомнения душили её, нашёптывая: «Остановись. Вернись к обыденности. Растворись в толпе». Но раствориться она не могла. Писательство было её судьбой… её крестом… её танцем одиночества. «Жизнь писателя – баланс среди постоянных „хочу“ и „надо“», – повторила она, и её голос дрогнул, как канат под ударом ветра. Она представила себя танцующей – не в свете софитов, а здесь, на краю обрыва, где каждый шаг был искусством, каждый взмах пера – биением души. Этот танец был прекрасен, но смертельно опасен. Один неверный шаг, и она упадёт в бездну, в которой нет ни слов, ни звёзд… только эхо несбывшегося и утраченного.
СанаА закрыла глаза, чувствуя, как ветер гладит щёки, напоминая, что она всё ещё жива. Она знала: бездна рядом, но пока её пальцы держат перо, пока её сердце бьётся в ритме историй, она не упадёт. Пропасть нерешительности пугала, но ещё страшнее было замереть, позволив мечте угаснуть. Она сделала ещё один шаг, и канат выдержал. Где-то в глубине души зазвучала мелодия – песнь её слов… её борьбы… её жизни.
Тьма не отступала, но звезда сияла ярче.
СанаА улыбнулась, чувствуя, как губы дрожат от ветра, поющего над обрывом. Она знала, что никогда не коснётся этой звезды, но даже пути к ней было достаточно. Писатель – это не тот, кто ловит звёзды, а тот, кто танцует в их свете, даже если мир вокруг покрыт лишь тьмой, ведь в этом танце – в этом хрупком движении по канату – творец обретает себя. Её шаги, лёгкие, как перья, вели прочь от края – туда, где звезда отражалась не только в небе, но и в душе. Она закрыла глаза, и образ обрыва растворился, уступив место её личному убежищу – маленькой комнате, где слова, как верные спутники, ожидали её.
СанаА сидела за белым столом, а свет одинокой лампы едва пробивался сквозь тени и полумрак комнаты, словно эхо той далёкой звезды. Сделанный собственными руками блокнот лежал раскрытым, а красные чернила, словно кровь души, текли по страницам, рождая новые миры. Каждая строка была шагом в её танце, каждым словом она продолжала идти к свету, манящему её через тьму и выводящему на свет после блужданий в нерешительности. Эта комната была её миром, а за окном город дышал равнодушно и хладнокровно: гудящие машины и смеющиеся прохожие доносились до неё, как эхо другой жизни. Она давно перестала принадлежать тому миру. Её домом стали строки, а её семьёй – герои, оживающие под пером.
«Я положила свою жизнь на алтарь писательства, как жрица, приносящая жертву неведомому божеству», – подумала СанаА, глядя на свои руки, испещрённые следами чернил. Этот алтарь был невидим, но тяжёл, как мрамор. Она возложила на него всё: часы, что могла бы провести с друзьями, ночи, что могла бы отдать любви, утра, что могли бы пахнуть кофе и смехом. Три года – срок, что она дала себе, словно заклинательница, верящая, что время и упорство оживят её мечту. Три года, чтобы вдохнуть жизнь в слова, вырывающиеся из груди, как птицы, бьющиеся о клетку. Она представляла, как её истории – хрупкие, но яростные – взлетят, подобно этим птицам, и коснутся сердец тех, кто их прочтёт. Но алтарь требовал большего, чем она ожидала.
В этой гонке за призраком успеха СанаА отодвинула всё, что делало её человеком среди людей. Любовь, что когда-то стучалась в её сердце, осталась за порогом, ведь она не нашла слов, чтобы объяснить мужчине, почему её ночи принадлежат бумаге, а не ему. Дружба, что некогда грела её смехом за бокалом вина, истаяла, как утренний туман: подруги звонили реже, не понимая, почему она отказывается от встреч ради историй, которые, по их словам, «никому не нужны». Простые радости бытия – прогулки под дождём, запах свежескошенной травы, тёплый хлеб из пекарни – стали бледными тенями, меркнущими перед яркостью вымышленных миров. «Жизнь за пределами страниц стала бледной тенью, а реальность – фоном для историй, что я ткала из фантазий», – прошептала она, и её голос растворился в тишине комнаты, поглощающей все ненужные творчеству звуки.
СанаА закрыла глаза, и перед ней возникли персонажи, сотканные из её желаний и боли, как и она сама. Там была Анаджамун, воительница с бесцветными глазами, сражающаяся за свободу, которой СанаА жаждала в юности. Там был Артэс, оплакивающий утраченную любовь, что СанаА когда-то позволила себе пережить. Они были ближе, чем люди из плоти и крови, что ходили за её окном. Анаджамун понимала её гнев и стремление пробить стены мира. Артэс разделял её тоску и страх, что слова останутся непрочитанными. Они говорили с ней в тишине, и их голоса звучали яснее, чем голоса тех, кто смотрел на неё с недоумением, не в силах постичь, почему женщина за тридцать пять живёт в вымышленных мирах. «В сюжетах моих историй и с персонажами, созданными из фантазий и желаний, было намного интереснее, чем с теми, кто едва понимал стремление женщины жить в вымышленных мирах», – подумала она, и эти слова легли на душу, как приговор.
Этот приговор она вынесла себе сама.
Выбор был сделан не в один день, а в тысячах маленьких решений: отказать подруге в ужине, чтобы дописать главу; пропустить звонок матери, чтобы не слышать её упрёков; закрыть дверь перед миром, чтобы остаться наедине с пером. Одиночество стало её спутником, но оно не было пустым, проявляясь свободой творить и быть той, кем она всегда мечтала. СанаА знала, что её выбор – это не просто жертва, а ритуал, где она сама была и жрицей, и даром. Она отдавала себя, чтобы её слова жили, а миры дышали, чтобы звезда, сияющая над обрывом, не угасала.
Но иногда, в редкие минуты тишины, когда перо замирало, СанаА чувствовала холод. Не тот холод, что приносит ветер, а тот, что рождается внутри от понимания, что твой алтарь окружён пустотой. Она вспоминала смех подруг, тепло чужой руки, вкус вишнёвого пирога, что они когда-то делили, и эти воспоминания были как осколки зеркала, в которых она видела другую себя – ту, что могла бы жить иначе и имела иное имя. Но зеркало треснуло, и осколки осыпались, оставив лишь Писателя, чья жизнь теперь принадлежала словам.
СанаА подняла взгляд к звезде за окном.
Она знала, что её жертва не напрасна. Её персонажи – Анаджамун, Артэс и многие другие, ещё безымянные – были живыми, потому что она дала им часть своей души. Её истории, пусть пока и не прочитанные миром, были храмом, где она молилась неведомому божеству. И если одиночество – цена за этот храм, она была готова платить, ведь в глубине души, там, где пряталась девочка, мечтавшая под звёздами, теплилась надежда: что однажды её слова найдут отклик, и кто-то, прочитав их, поймёт – она жила не зря.
Она вновь взяла перо и продолжила писать. Канат дрожал под её ногами, но СанаА танцевала, зная, что каждый шаг – это её дар и единственная судьба.
Чернила текли как река, унося её всё дальше от берегов обыденности, туда, где миры рождались из надежд, боли и света. Но за стенами её храма, за тонкой гранью бумаги, ждал другой мир – тот, что не прощал отступников. Она чувствовала его дыхание, холодное и тяжёлое, как тень, что падает на страницы, когда мигает лампа. Город за окном не был просто фоном – он был судьёй, готовым вынести приговор.
Общество не прощает тех, кто смеет идти против течения.
СанаА поняла это, когда сделала шаг, что изменил всё: она оставила работу, где дни сливались в серую пелену, а её душа тонула в кипах бумаг и звоне телефонов. Она ушла, чтобы следовать зову мечты – тому голосу, что шептал о звёздах и словах, что могли бы зажечь сердца других. Но этот шаг был подобен прыжку с обрыва, и мир, вместо того чтобы поймать её, обернулся против. Её заклеймили, называя безрассудной, неправильной, словно она разорвала невидимую цепь, что приковывала всех к шаблону: работа с девяти до пяти, дом, покой, предсказуемость. «Общество не понимало и не принимало моих стремлений, желаний и мечт, а когда я ушла с работы ради реализации мечты, меня и вовсе заклевали», – подумала она, и её рука замерла над бумагой, словно слова мира проникли в её храм, отравляя чернила.
СанаА вспомнила, как это началось. Соседка, что когда-то делила с ней чай, теперь отводила взгляд, бормоча: «Писать? В твоём возрасте пора о пенсии думать». Бывший, встретив её в магазине, усмехнулся: «Ну что, романы твои уже миллионы приносят?» Даже подруга детства написала короткое: «СанаА, вернись к реальности, пока не поздно». Их слова были как камни, брошенные в её хрупкий храм, и каждый удар оставлял на стенах трещину. Она нарушила закон, которого не существовало на бумаге, но высеченный в умах: не смей мечтать, не смей быть иной, не смей выбирать звезду вместо твёрдой земли.
Но в глубине души СанаА не жалела. «Эти слова – не жалоба, а констатация истины: люди боятся тех, кто осмеливается быть иным», – прошептала она, и её голос смешался с шорохом страниц. Она видела, что их страх сокрыт не в её безрассудстве, а в её смелости. Они боялись, потому что СанаА была зеркалом, отражавшим их собственные несбывшиеся мечты. Каждый, кто осуждал её, втайне вспоминал момент, когда сам отступил и выбрал безопасность вместо прыжка в неизвестность. Она была той, кто посмел, и это делало её чужой. Изгой в реальности – она стала тенью, что бродила по окраинам их мира, неся в руках перо вместо факела. И всё же даже в этом отречении был и свет.
СанаА знала, что для кого-то она настоящий герой.
Где-то, в тишине других комнат, в сердцах, что бились в такт её строкам, жили те, кто мечтал о таком же прыжке. Она видела их в редких письмах, что приходили к ней, в словах девушки, написавшей: «Твоя Анаджамун дала мне силы идти дальше». В отзыве юноши, что благодарил за Артэса, чьи стихи помогли ему пережить ночь. Они не видели её лица, но знали её душу, и в их глазах СанаА была не изгоем, а маяком. Она была зеркалом их страхов остаться в клетке обыденности и их надежд однажды взлететь, но этот героизм был горек, как и вкус чернил на губах. Он был оплачен одиночеством, сгущающимся в её комнате, как дым; сомнениями, крадущимися в её мысли, когда звезда за окном меркла за тучами.
СанаА посмотрела на страницу, где Анаджамун стояла на краю, готовая к битве. Она улыбнулась, зная, что её героиня – это она сама, что её борьба – это её жизнь. Мир мог клеймить её, но он не мог отнять у неё слов. Она была изгоем, но и героем, танцующим на канате, зная, что каждый шаг может стать последним, но всё равно идущим вперёд. Перо снова коснулось бумаги, и тьма отступила, уступив место свету – не звезды, а её собственной души. Но это свечение было хрупким, как стекло, и за стенами её храма уже собирались тени – не общества, а её собственных желаний, манящих и ускользающих, как мираж в пустыне.
СанаА отложила перо и встала, чтобы заварить чай, но жестяная банка на полке оказалась пуста. Кошелёк, лежавший рядом, был лёгким, как пух, ведь последние деньги ушли на печать и публикацию её рассказов и надежду, что кто-то заметит её слова. Она замерла, чувствуя, как реальность врывается в её храм, подобно холодному ветру, что гасит свечу. Человеческая природа – вечная погоня за тем, чего нет. «Люди хотят того, чего не имеют, и редко довольствуются тем, что у них есть», – подумала она, и её взгляд скользнул к звезде за окном, что сияла, но не согревала. СанаА не была исключением. Она была пленницей этой погони, заблудившейся в лабиринте собственных желаний, где каждый поворот обещал свет, но вёл лишь к новым стенам.
Её мечты были как нити, что тянулись к звезде: написать книгу, способную затронуть тысячи сердец; увидеть своё имя на обложке в витрине; услышать, как кто-то скажет: «Твои слова изменили мою жизнь». Но стоило ей достичь одной цели – дописать книгу, отправить рукопись, получить первый отзыв, как перед ней вырастала новая. Победа не приносила покоя; она была лишь ступенью к недостижимому, к той версии СанаА, что жила в её воображении – уверенной, признанной, свободной. «Я потерялась в лабиринте собственных желаний, где каждая цель рождает новую, а каждая победа кажется лишь ступенью к недостижимому», – прошептала она, и её голос растворился в тишине комнаты.
СанаА создала иллюзию комфорта – хрупкий мираж, где она была свободна.
В этом мираже её слова находили отклик: Анаджамун побеждала врагов, Артэс пел о любви, а читатели – те, что жили лишь в её мечтах, – аплодировали. Она представляла, как её истории путешествуют по миру, как её имя шепчут с благоговением. Но этот мираж рушился каждый раз, когда реальность напоминала о себе.
Она открыла холодильник – пустые полки. Деньги, что могли бы наполнить их, ушли на публикации, на рекламу в сети, на попытки пробить стену безразличия. «Комфорт, который разрушается каждый раз, когда у тебя не остаётся денег на необходимый минимум», – подумала она, и эти слова были не просто жалобой на быт, а символом её борьбы. Мечта требовала жертв – времени, сил, монет, что звенели всё реже, – но жертвы не обещали награды. Каждый отказ издательства, каждый молчаливый день без писем был как трещина в её храме, напоминая, что звезда может остаться лишь светом, а не теплом.
СанаА неохотно вернулась к столу, но её взгляд упал на старое письмо – единственный ответ от читателя, что пришёл месяц назад. «Ваши слова помогли мне поверить в себя», – гласила строчка, написанная чьей-то дрожащей рукой. Это было крошечное доказательство, что её мираж не совсем ложь, что её слова не просто чернила, а искры, что могут зажечь чужую душу. Но искры гасли под ветром реальности, и СанаА чувствовала, как лабиринт сужается, а стены её желаний давят всё сильнее. Она хотела большего – не ради славы, а ради того, чтобы её храм не рухнул, чтобы её танец не оборвался. Она взяла перо, но рука дрогнула. Канат под ногами качнулся, и на миг ей показалось, что она падает – не в пропасть, а в пустоту, где нет ни звёзд, ни слов. Но затем она вспомнила девочку, что лежала под небом и клялась, что её истории будут жить. Эта девочка не знала о пустых полках, но прекрасно понимала значение свечения души. СанаА глубоко вдохнула и написала: «Анаджамун подняла меч, зная, что победа сокрыта не в трофеях, а в самом шаге вперёд». Эти слова были её заклинанием… её молитвой. Лабиринт мог быть бесконечным, а мираж хрупким, но пока СанаА писала, она была жива. Она танцевала, и звезда, пусть далёкая, освещала её путь.
Но в тишине её храма, где тени плясали под светом лампы, вставал вопрос, что терзал её, как древний сфинкс, чьи глаза видели все её сомнения: «А как долго нужно вкладывать? Когда остановится это бесконечное „надо“?» Она шептала его в темноту, надеясь, что звезда даст понимание финала, но ответ был жесток, как удар ветра над обрывом: «Никогда». СанаА смотрела на стопку счетов, что росла на углу стола, на пустой кошелёк, на письма с отказами, лежащими в ящике, как могильные плиты надежд. Каждое утро она вставала, чтобы писать, отправлять рукописи, искать пути к читателям, но мир требовал большего – не только слов, но и масок, что она не умела носить.
«Этот мир устроен так, что если ты хочешь что-то заработать, ты должен создать иллюзию счастья, успеха, богатства, и только тогда ты интересна», – подумала она, и её пальцы сжали ручку, словно она могла защитить от этой правды. Она видела их – других писателей, чьи лица сияли в сети, чьи книги красовались на витринах. Они говорили о тысячных тиражах, о лёгкости пути, о том, как «просто нужно верить». Но СанаА чувствовала фальшь в их словах, как горький привкус дешёвого вина. Их успех был миражом, сотканным из искусных улыбок, громких обещаний, историй, что льстили толпе. А её правда? Её правда была в словах, что рвались из сердца – в Анаджамун, что сражалась за свободу, в Артэсе, что пел о боли, в историях, что не искали лести, а искали души.
«Но что, если ложь тебе чужда?» – спросила она себя, и её голос дрогнул, как канат под ногами. Она не умела лгать ни этому миру, ни самой себе. Она не могла надеть маску, что сделала бы её «интересной», не могла писать то, что продаётся, а не то, что живёт в ней. И всё же в этой честности была её сила… и её проклятье.
Иногда, в самые тёмные ночи, она думала: «Может, это оправдание?»
Может быть, её правда лишь отговорка, чтобы не видеть себя среди «тысяч таких же писателей-неудачников, вырывающих свою минуту славы в мечтах о многотысячных тиражах»? Она представляла их – других, сидящих в своих комнатах и пишущих, надеющихся на чудо и падающих. Их лица сливались в зеркале сомнений, и она боялась, что её отражение станет одним из них. Но затем она вспоминала, зачем пишет. Её мечты были не пустыми фантазиями, не блёстками тщеславия. Они были о настоящем признании – не о цифрах на обложке, не о похвале издательств, что лепят ярлыки «бестселлера» ради продаж. Нет, её мечта была о том, чтобы оставить след в вечности, чтобы её слова стали маяком для тех, кто потерялся в лабиринте, как она. Она хотела, чтобы её истории определили её собственную значимость в литературе – не в глазах толпы, а в сердце того, кто прочтёт и скажет: «Я понял. Я почувствовал. Я живу». Эта мечта была её звездой, и пусть она не грела, она вела.
