Kitobni o'qish: «Ной. Всемирный потоп»
«И сказал Бог Ною и сынам его с ним: вот, Я поставляю завет Мой с вами и с потомством вашим после вас, и со всякою душею живою, которая с вами, с птицами и со скотами, и со всеми зверями земными, которые у вас, со всеми вышедшими из ковчега, со всеми животными земными; поставляю завет Мой с вами, что не будет более истреблена всякая плоть водами потопа, и не будет уже потопа на опустошение земли.
И сказал Бог: вот знамение завета, который Я поставляю между Мною и между вами и между всякою душею живою, которая с вами, в роды навсегда: Я полагаю радугу Мою в облаке, чтоб она была знамением завета между Мною и между землею. И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке; и Я вспомню завет Мой, который между Мною и между вами и между всякою душею живою во всякой плоти; и не будет более вода потопом на истребление всякой плоти».
Бытие, 9:8—15
Глава 1
Глас Божий
Не вода лилась с небес – сами небеса изливались на землю. Как будто чья-то могущественная рука опрокинула над землей огромный, полный до краев кувшин, огромный настолько, что вода все лилась, лилась и лилась…
Вязкая тьма, затянувшая небо, спускалась все ниже и ниже, навстречу поднимающейся воде. Ветер дул со всех сторон сразу, или, скорее, то был круговой вихрь, невиданной силы, вихрь, забав ради поднимающий в воздух исполинские столпы воды. Шум ветра был настолько силен, что заглушал непрерывные, сливающиеся воедино, громовые раскаты. В свете молний нельзя было увидеть ничего, кроме воды, но это была не та вода, которую привыкли видеть глаза, это была Стихия. Яростная, неумолимая, неотвратимая, неукротимая Стихия, уничтожившая всех и все, и теперь, в избытке сил, боровшаяся сама с собой.
Гигантские валы наскакивали друг на друга с каким-то ужасающим задором, рассыпались мириадами брызг, опадали, кружились водоворотами и вдруг начинали расти снова. Вихри вспенивали воду, не давая ей успокоиться, волны сливались в валы, сталкивались, исчезали, появлялись снова. Исполинская мощь Стихии ужасала, но ее злая воля ужасала еще сильнее.
Молнии огненными хлыстами стегали воду, словно подгоняя. Порой несколько молний сливались в одну и тогда там, куда они ударяли, вода пыталась вскипеть, но льющиеся сверху потоки мгновенно гасили этот порыв.
Воды было столько, что не было ничего кроме воды, но небеса продолжали изливаться. Скоро тьма ляжет на воду и тогда весь Божий мир будет одна вода…
Ничего, кроме воды…
Ничего…
Эта вода была особой, такой, что даже рыбы и гады морские не плескались в ней. Ничего живого не было в воде.
Ничего живого…
«А люди? – запоздало обеспокоился человек, зачарованный невиданным зрелищем. – Куда делись люди?»
Странный вопрос, отчасти, даже глупый. Куда делись люди? Туда же, куда делось все остальное – остались где-то там, на дне необъятной свирепой пучины. Бедные, бедные… Одно дело – умереть от болезни или пасть от чужой руки, и совсем другое – быть поглощенным Стихией… Страшная нелепая смерть…
А может ли смерть быть нелепой?
Сердце, замершее от увиденного, затрепетало в груди, и этот трепет прогнал сон прочь.
Дурной, дурной сон. Никогда не снилось ничего подобного. Никогда не снилось ничего хуже. Никогда не снилось так правдоподобно, совсем как наяву. Сны расплывчаты, стерты на гранях, окутаны дымкой небытия, как и положено снам, но этот…
Ладони прошлись по лицу, будто пытаясь отереть холодные водные брызги. Ладони остались сухими. Человек глубоко вздохнул, пытаясь прогнать легшую на сердце печаль, свежим ночным воздухом, но это ему не удалось.
Тогда он осторожно, чтобы не обеспокоить спящую рядом жену, поднялся с ложа, и прошел в отгороженный овечьими шкурами закуток, где имел обыкновение молиться. Во избежание лишнего шума обуваться не стал. Ощутив подошвами прохладу земли, вспомнил недавнее предложение старшего сына – настелить в покоях деревянный пол. Новый обычай – люди решили, что им зазорно ходить дома по земле, вот и устраивают себе полы из дерева. Кто из простой яблони или из тиса, а правитель Явал, говорят, отделал свой дворец драгоценным деревом сепюр, мера которого стоит семь раз по семь десятков мер зерна. Сепюр тяжелее железа, это дерево тонет в воде, но не гниет в ней и не горит в огне. Привозят сепюр издалека, оттуда, где восходит солнце, земли те называются Нод, оттого и цена такая высокая. Явал может себе это позволить… Явал думает, что он может позволить себе все, что пожелает… Сейчас многие так думают. Думают и позволяют. Разве человек раб своих желаний? Желания надо обуздывать, чтобы они не пожрали своих хозяев. Человек – раб Всевышнего, и более ничей. Сыну он ответил, что не хочет в зрелом возрасте менять своих привычек, да и дереву, буде оно окажется лишним, можно найти другое применение – лишняя постройка в хозяйстве не мешает.
Человек привык молиться в уединении и с закрытыми глазами, полностью отгораживаясь, отстраняясь от суетного, но сейчас это правило пришлось нарушить. Стоило только опустить веки, как пред глазами вместо привычной темноты, снова возникла изливающая воду тьма, то и дело пронзаемая молниями. Ужасный морок оказался настолько дерзким, что осмелился вторгнуться в общение с Богом?! Сгинь, морок! Сгинь сейчас же! Господи, спаси и сохрани!
Человек опустился на колени, потряс головой, отгоняя наваждение, и поднял взор к потолку, покрытому сетью мелких извилистых трещин. «Надо бы обмазать глиной и побелить» по-хозяйски подумал он и тут же устыдился своих мыслей. Негоже сейчас думать о потолке. Готовясь к разговору с Всевышним нельзя отвлекаться на суетное. Но глаза человек, тем не менее, закрывать поостерегся, чтобы не привиделось снова страшное.
Мало что могло напугать изрядно пожившего и многое повидавшего человека, происходящее чаще не пугало, а огорчало, но это видение было особенным, раз уж заставило молиться посреди ночи. Последний раз он молился посреди ночи давно, много дней тому назад, когда младший сын заболел черной лихорадкой и начал усыхать на глазах. Тогда Бог внял страстным молитвам и явил чудо. Вдруг пропел в неурочное время петух, и как только оборвался в ночи его крик, болезнь отступила. Чернота на лице сменилась бледностью, ввалившиеся щеки начали розоветь, веки дрогнули… Сын, уже третий день пребывавший в беспамятстве, открыл глаза, разомкнул потрескавшиеся губы и шепотом, но внятно, попросил пить. Восход солнца сын встречал уже сидя, а к вечеру стал помогать копать новый колодец, потому что из старого, неизвестно почему, внезапно, в одночасье, ушла вся вода. Уж не она ли стала причиной болезни сына? Кто знает? Странно только, что больше никто в семье не заболел, а воду ведь пили все.
– Господи! – шепотом воззвал человек, но шепот этот был из тех, что громче любого крика. – Господи! Господи…
Сказать надо было много, но то, что надо было сказать, шло из сердца, минуя язык и губы. Человек изливал в молитве все, что скопилось на душе, иногда он был чересчур пространен в этих излияниях, но с губ неизменно срывалось лишь повторяющееся «Господи!». Только в завершение молитвы он воззвал:
– Помилуй нас, Господи!
Человек был добр. Он никогда не просил только для себя или для своей семьи, он пекся обо всех людях, и о таких, как радушный сосед Ирад, и о таких, как жадный торговец Элон, и, даже о таких, как неправедный и несправедливый правитель Явал. Все люди – Божьи дети и только Бог волен решать, кто из них хорош, а кто плох и насколько. У каждого свой путь – у кого-то прямой, у кого-то извилистый. Кто-то идет по нему быстрым шагом, кто-то едва переставляет ноги. Главное не в том, насколько прям путь и как быстро человек по нему идет. Главное в том, чтобы каждый шаг, каждое жизненное усилие приближало человека к Всевышнему, а не отдаляло от него.
Увы, большинство из тех, кого знал молящийся, усердно отдалялись от Бога и, что страшнее всего, не видели в том ничего дурного. Если человек погряз в мерзости, но сознает, что это мерзость, то у него остается шанс на спасение. Стоит только захотеть, сделать усилие, первый шаг, а там уже Бог поможет, непременно поможет, Бог всегда помогает тем, кто искренне жаждет добра. Но если жить в мерзости, творить мерзость и думать, что это и есть правильная жизнь, то спастись уже не удастся. До тех пор, пока не придет прозрение. Если придет…
– Помилуй нас, Господи! – повторил человек и, простершись ниц, замер.
Люди всегда нуждались в Божьей милости, а в последнее время – так особенно. Мир скатывался в пропасть порока, мир исторгал из себя хорошее и напитывался плохим. Тем, чего вчера или позавчера было принято стыдиться, сегодня гордились. То, что вчера скрывали, сегодня выставляли напоказ. Воры не только открыто признавались в том, что они украли, но и бахвалились своей удачей. Бахвалились открыто, никого не боясь, потому что каждый из людей, вместо того чтобы возмутиться делами негодяев, радовался, что беда случилась не с ним, а с соседом. Назавтра радовался сосед, а те, кто был поставлен, чтобы следить за порядком, за мзду закрывали глаза и уши, а порой, даже, покровительствовали преступникам или же направляли их.
Мытари отбирали у нуждающихся последнее и упивались своей властью и своими богатствами. Что толку в богатствах, нажитых неправедным путем? Кому пойдет впрок кусок хлеба, обильно политый чужими слезами?
Воины, призванные охранять людей от врагов, грабили их усерднее любого врага. Путешествие в соседний город, еще недавно не представлявшее никакой опасности, стало рискованным предприятием. Люди объединялись в группы, чтобы доехать куда надо живыми и при своем имуществе. Лихие люди занимались своим гнусным ремеслом в открытую; их развелось так много и стали они настолько лютыми, что, заслышав крики о помощи, люди не сбегались на них, а разбегались прочь.
Распутники посягали не только на жен своих братьев, но и на сестер и матерей своих, а те отвечали им взаимностью. Те, кому вменялось в обязанность блюсти справедливость, творили беззаконие, справедливость превратилась в гулящую девку, которую может иметь любой, способный заплатить за это. Клятвы не соблюдались, обещания нарушались на каждом шагу, ложь вытеснила правду отовсюду. Каждый думал только о себе и о своей выгоде. Каждый делал то, что хотел, не считаясь с другими. Сильные угнетали слабых, а те пытались подмять под себя таких, кто еще слабее.
Алчность и похоть возобладали над всем хорошим, что было сокрыто в душах человеческих. Уже невозможно было представить, что не так давно ростовщика, желавшего взыскать с бедной вдовы, достаточно было пристыдить прилюдно и он удалялся, забыв навсегда о долге. Нынче же ростовщики не успокаивались, пока не видели, что больше ничего они со своих должников получить не смогут. Одежда, что надета на должнике, да пища, что умещается в двух сложенных ладонях, – вот имущество, которое нельзя отбирать по древнему закону. Самих же должников можно спокойно делать рабами, чтобы они выплатили взятое с положенными процентами своим трудом. А проценты? На смену былой десятине пришло удвоение, то есть целых десять десятин! За то время, в которое раньше долг увеличивался на десятую часть, он теперь вырастает вдвое. А потом – еще вдвое, уже вместе с процентами. Что это, как не кабала, из которой невозможно вырваться?
Закончив молитву, человек не спешил подниматься с колен. Он перебирал мысленно события последних дней, пытаясь отыскать в них что-то хорошее, светлое, но никак не мог вспомнить ничего подходящего. Селение, в котором он жил, ничем не отличалось от других селений, и люди здесь жили точно такие же, как и везде, не лучше и не хуже других. «Может быть, это болезнь? – подумал человек, привыкший первым делом искать оправдание, а не обвинять. – Что-то вроде безумия, болезнь, при которой страдает не разум, а совесть? Может же быть такая болезнь? И почему бы ей не распространяться среди людей так же быстро, как и черной лихорадке?.. Нет, это не болезнь, а что-то другое. Болезни не может сопутствовать радость, а они радуются, да еще и похваляются друг перед другом…»
Мысли окончательно зашли в тупик. Защемило сердце. Тягостно, когда приходится думать о людях плохое. Хочется думать хорошее, но откуда его взять?
– Надо думать хорошее! – строго одернул себя человек. – Надо пытаться нащупать хорошее в душах людей. Ведь не может так быть, чтобы там совсем-совсем не осталось добра? Надо воззвать к этому хорошему, надо найти правильные слова, которые упадут на заблудшие души благодатным дождем и дадут добрые всходы. Жестокосердный правитель Явал когда-то был добрым ребенком, не способным творить зло и смеявшимся столь заразительно, что нельзя было, услышав его смех, удержаться от улыбки. Дети чудесно смеются, и смех их прогоняет любую печаль, пусть и ненадолго. Сейчас у правителя другой смех – скрипучий, отрывистый, зловещий. Если Явал засмеялся, то кто-то заплачет. То многие заплачут. Но неужели даже искорки того, детского смеха не осталось в его душе?
Слова! Главное – найти правильные слова! Правильное слово – благодатный дождь! Неправильное же – град побивающий. Слово разит острее любого меча, и слово же исцеляет лучше любого снадобья.
Человек прикрыл глаза и представил, как благодатный дождь проливается на иссушенную землю. Земля жадно впитывает первые капли, просит еще, еще… Скоро на напоенной земле зазеленеют всходы… Но что это? Дождь усиливается, и вот уже не капли падают с неба, а льются потоки. Земля не может принять столько воды, вода поднимается все выше и выше, и вот уже только верхушки гор торчат из воды… Небо сплошь затянуто мглистой тьмой, сверкают молнии, грохочут громовые раскаты…
Человек вздрогнул и хотел открыть глаза, но не смог этого сделать. Веки будто срослись и никак не желали размыкаться. Человек, не понимая, что с ним творится, поднес руки к глазам, желая ощупать их, но едва он коснулся век шершавыми кончиками пальцев, как услышал голос. Негромкий, но очень внятный голос. В каждом звуке этого голоса чувствовалась великая мощь и звучал он отовсюду сразу, со всех сторон и не только снаружи, но и откуда-то изнутри.
– Я покончу со всеми, кто живет на земле: она переполнена их злодеяниями…
Глаза озарила столь яркая вспышка, что человек несколько мгновений не видел ничего, кроме ослепительно белого света.
– Господи! – громко воскликнул он, поняв, Кто говорит с ним, и простер руки ввысь.
– Я уничтожу их всех, а с ними и всю землю… Снова прежняя картина – тьма, вода, молнии. Но грома теперь не было слышно – только голос.
– Но ты сделай себе из дерева гофер ковчег и устрой в нем отсеки, а изнутри и снаружи обмажь его смолой…
– Ковчег? – переспросил человек и тут же осекся, боясь пропустить хоть слово.
– Пусть он будет в длину триста локтей, в ширину – пятьдесят, а в высоту – тридцать…
– Триста, пятьдесят, тридцать… – прошептал человек, запоминая.
– Сделай крышу – так, чтобы сверху она выступала на один локоть. Сбоку сделай дверь. Пусть будут в ковчеге первый ярус, второй и третий…
Тьма немного рассеялась, и человек увидел на волнах деревянный ковчег. Луч света, непонятно как пробившийся сквозь черноту неба, освещал его. Воистину, немного света достаточно для того, чтобы рассеять большую тьму. Деталей человек разглядеть не сумел, успел заметить лишь то, что вокруг ковчега вода почему-то оставалась спокойной. По-прежнему вздымались и сшибались друг с другом валы, кружились водовороты, сверкали молнии, но это было где-то там, в стороне от ковчега. Ковчег же лишь слегка покачивало на воде.
– Я затоплю землю и уничтожу на ней всех, в ком есть дыхание жизни. Я пошлю на землю дождь – он будет литься сорок дней и сорок ночей – и Я смету с лица земли всех, кого Я создал…
– Неужели всех?! – ужаснулся человек. – Неужели?!
Сердце на мгновение замерло, а потом застучало в груди вдвое, нет – втрое, вчетверо сильнее обычного. Все, кто живет на земле, погибнут?
– Все, кто живет на земле, погибнут… – подтвердил Голос.
– На все воля Твоя, Господи! – произнес человек, стискивая зубы, как можно крепче.
Он увидел морское дно, увидел то, что вчера еще было столицей, а сейчас стало морским дном. Вода уже начала подмывать глинобитные строения, и они словно таяли, размываясь. Только дворец правителя и Башня Смерти стояли невредимыми. Камень – не глина, воде так сразу с ним не справиться. Но крыши уже не было ни на дворце, ни на башне. Эта вода, вода потопа, насланного свыше, справится со всем, нет для нее преград.
– Но с тобою будет у Меня договор, что Я беру тебя под свое покровительство…
Радоваться своему спасению или скорбеть о гибели мира? Может ли капля воды радоваться, когда высохло море? Может ли песчинка быть счастлива, когда ураган унес весь остальной песок? Что есть человек сам по себе, без других людей? Дыхание Божье живо в каждом, но велика ли радость дышать одному? И можно ли жить, если… И зачем тогда жить?
– Ты войдешь в ковчег – с сыновьями, женой и женами сыновей и возьмешь с собой по паре из всех живых существ, самца и самку, чтобы и они вместе с тобой уцелели… – продолжал голос.
Слова падали как камни. Тяжелые, неподъемные глыбы – вот что такое эти слова. Голос был бесстрастным, но в то же время звучала, чувствовалась в нем великая боль. Разве не больно Отцу смотреть на гибель детей своих?
– Возьми с собой всякой пищи – сделай запасы себе и им…
От небывалого по силе волнения, человек потерял сознание и рухнул на землю.
– Я вижу, что из всех ныне живущих ты один праведен предо Мною, – донеслось до него уже по ту сторону бытия.
Сколько он пролежал так, человек не помнил. Наверное, долго пролежал, потому что, когда встревоженная жена разбудила его, было уже светло.
Глава 2
Убийство
– Убили! Убили!
Невестка Шева, жена младшего сына Иафета, женщина хорошая, скромная, работящая, но уж очень пугливая. То муравья за скорпиона примет, то бродячую собаку за льва. Страх, как известно, ходит рука об руку с мнительностью – если нет рядом муравья, которого можно принять за скорпиона, то Шева его придумает. Но при всех своих недостатках, она нравилась Ною больше, чем старшая невестка Сана, жена сына Сима. Сана очень сдержанная, никогда не поймешь, что у нее на уме. А простодушную Шеву можно читать легко, как свиток, написанный искусным писарем. И услужлива она, причем без какой-то корысти. Просто характер такой у человека, привычка такая – делать добро окружающим, угадывать их желания. Захочешь пить, рта раскрыть не успеешь, чтобы сказать об этом, а Шева уже спешит к тебе с чашей холодной воды в руках. Повезло Иафету с женой, хорошая ему попалась. Потому Ной и не был против того, чтобы младший сын Иафет женился вперед среднего Хама. Хорошая девушка – это счастье. Упустишь – достанется другому.
Старшему, Симу, тоже повезло с женой, только по-своему. У каждого свое счастье. Сана молчалива, сдержанна, но ума у нее на троих. Если сомнения одолевают, то нужно озвучить их так, чтобы слышала Сана. Назавтра Сим улучит удобный момент, степенно огладит свою бороду и скажет: «Знаешь, отец, мы с Саной тут подумали…». Нет ничего отрадней этого «мы» для отцовского уха.
Среднему же, Хаму, все никак не встретится хорошая девушка. Или, скажем честно, ни одной хорошей девушке не нужен такой муж, как Хам. Красотой и силой его Бог не обделил, как и других сыновей, умом тоже, но вот здравого смысла, того, что делает из мальчика мужа, Хаму недостает. Взрослый мужчина, а ведет себя, как ребенок. Точнее – как подросток, в котором только-только проснулась жажда настоящих взрослых удовольствий и настоящей взрослой жизни. Пирушки с такими же оболтусами, как и сам он, да блуд – вот, что такое взрослая жизнь в понимании Хама. Кого винить в том, как не самого себя? Кто виноват в том, что примером для среднего сына стал не отец, а кто-то чужой, посторонний? Отец и виноват, недоглядел. Глядел, глядел, да недоглядел… Чересчур живой был мальчик, непоседливый, любопытный, но разве это грех? А потом живость сменилась ленью, а любопытство – любострастием. Сколько раз пытался отец поговорить с сыном по душам, но Хам отшучивался, уходил, ускользал от разговора. А разговор по душам – дело тонкое, не пристукнешь кулаком по столу, да не велишь сидеть и слушать. Стучать кулаком по столу и повелевать было не в обычае Ноя. Убедить важнее, убежденность дороже слепого подчинения, ибо главное мерило поступков скрыто внутри человека, в его душе и все настоящие поступки совершаются по этому мерилу. Только у Хама, кажется, мерило не в душе, а совсем в другом месте…
– Кого убили, Шева? – в голосе Эмзары не было тревоги, тоже, наверное, решила, что Шева по обыкновению преувеличивает.
«Ой, жизнь моя кончилась!» кричат, когда случается большое, настоящее, горе – умирает кто-то из близких или от удара молнии сгорает дом вместе со всеми амбарами. Шева же может причитать такими словами над разбитым кувшином с молоком. Ну, а если она увидит, как кошка прикончила мышонка, то будет рыдать весь вечер. Такая уж она, Шева.
– Ирада, матушка! Ирада убили! В поле убили Ирада!
Услышав имя соседа, Ной вскочил на ноги. Все утро он просидел в саду, где между деревьев было у него устроено нечто вроде беседки, места отдыха. Здесь, на свежем воздухе, в окружении листвы и плодов, хорошо отдыхалось и не менее хорошо думалось. Лежанку себе Ной сплел сам, крепкую, из толстых гладких ветвей, сам же вбил в землю жерди и приладил несколько тонких хворостин-перекладин, а все остальное сделала природа – протянула с трех сторон ветви и сомкнула над головой зеленый купол. С таким расчетом сомкнула, чтобы и защита от зноя была, и звезды ночью просвечивали. Как же без звезд? Бог создал звезды, бесконечные в своей численности, но подчиненные единому закону движения, чтобы ежедневно, то есть еженощно, напоминать людям о том, чьей воле они обязаны своим существованием и чьему закону должны следовать. Должны. Да – должны. Но следуют ли?
– Что ты говоришь, Шева? – удивилась Эмзара. – Кто мог убить Ирада?
В голосе ее зазвучала тревога, смешанная с недоверием.
– Это ты о нашем соседе? – уточнила она. – Или об Ираде-мельнике?
– О нашем соседе, матушка! – звонко отвечала Шева. – Ирад-мельник никогда не ходит по полям, он и на мельницу-то свое брюхо еле затаскивает! Соседа Ирада убили! Хоар уже там!
Действительно, кто мог убить соседа Ирада, тихого незлобивого молчуна? Про таких говорят – «он и котенку дорогу уступит». За все время соседства, а это столько лет, что сразу и не сосчитать, Ной не мог вспомнить, чтобы Ирад хоть раз повысил на кого-то голос, не говоря уж о том, чтобы пустить в ход кулаки. Сосед слова-то грубого никому никогда не сказал, а на все споры неизменно отвечал: «Будь по-твоему». Оттого и жил бедно, что не мог никогда взять справедливую цену за свой урожай, соглашался на то, что давали торговцы. А как они дают, всем известно, так дают, чтобы выгоду свою увеличить, насколько возможно. Опять же, жил Ирад бобылем, женился совсем недавно, детей наплодить не успел, братьев не имел, а в одиночку много ли наработаешь? Вот и перебивался с хлеба на воду, нередко обедал горстью фиников, а ужинал черствой лепешкой.
Ной спешил между рядов деревьев к выходу из сада, граничащего с полями, еще не представляя, что он увидит, но уже думая о том, кому и зачем понадобилось убивать Ирада. Точнее, о том, зачем понадобилось убивать. Поймешь «зачем», узнаешь и «кому».
Ной спешил так, что забыл перепоясаться, нес веревку, заменявшую ему пояс (такая была привычка издавна) в левой руке и помахивал ею. Полы одежд его развевались от быстрого шага, цепляясь за все, за что только можно было зацепиться, но Ной того не замечал. Одежды его были из простого добротного полотна и, зацепившись, не рвались, подобно одеждам из тонкой ткани. Светлого Ной никогда не носил, светлые одежды быстро пачкаются и потому не предназначены они для тружеников.
Зависть? Даже самый завистливый из всех завистников, такой, например, как торговец Атшар, не стал бы завидовать Ираду. Бедности, пусть и честной, невозможно завидовать, потому что ее не пожелаешь себе. А завидовать можно только тому, чего желаешь. Что можно было пожелать из того, чем обладал Ирад?
Разве что его жену Хоар, молодую, стройную станом, тяжелую в бедрах и обжигающую взглядом? Может Хоар была неверна своему мужу? Нынче подобное не редкость. Но не принято любовнику убивать мужа своей любовницы. Любовнику, как козлу, пробравшемуся в сад, не пристало гневаться. Если лакомишься запретным, то как можно сердиться на того, от чьих щедрот ты пользуешься? Бывает, случается обратное – обманутый муж в своем праведном гневе творит суд над прелюбодеями. Но в этом случае редко когда доходит до убийства, чаще всего заканчивается побоями и посрамлением. Ирад мог с кем-то прелюбодействовать? Да уж скорее небо упадет на землю, а деревья заговорят человеческими голосами. Ирад и до женитьбы не был замечен ни в чем подобном, а уж после и подавно. Ной не раз видел, как смотрел на свою жену сосед. Глаза – отражение души. Язык может солгать, а глаза всегда говорят правду, только не каждому дано ее подмечать.
Корысть? Убивать хозяина, чтобы украсть быка, которого тот вывел в поле – это слишком! Тем более что бык – не курица, быка легко найти по приметам, да и красть быка сподручнее ночью, из стойла. А если не быка, то что украсть у землепашца в поле? Плуг или мотыгу? Нынче скверные времена, но за мотыгу, тем не менее, не убивают. Да и не стал бы Ирад (при его-то характере!) бороться с грабителями. Отдал бы и мотыгу, и плуг, и быка. Не потому что труслив, а потому что характер такой, спокойный и рассудительный. Пусть забирают, коли так, а я еще наживу. Хоть и жаль до слез своего добра, но оно, все же, не дороже жизни, не помирать же из-за него.
Месть? Этого быть не могло, потому что корни мести в обиде, а Ирад никого никогда не обижал. Его даже заподозрить в чем-то подобном было невозможно. Какая месть? За что? Разве что, напрочь лишившись рассудка, можно было бы замыслить месть Ираду. Так же невозможно было опасаться какого-либо зла для себя от Ирада.
Тогда зачем убивать?
Плач Хоар, жены Ирада разносился далеко по соседним полям. То был даже не плач, а надрывный вопль, обрывавшийся на самой высокой ноте и тотчас же зарождавшийся вновь. Люди, собравшиеся на соседском поле, уважительно расступились перед подбежавшим Ноем. Хоар, стоявшая на коленях над распростертым на недавно вспаханной земле телом мужа, никак не отреагировала на появление еще одного зрителя, пусть даже то и был сосед, человек совсем не чужой, а что-то вроде родни. Соседство, оно порой покрепче иного родства.
– Бедная, – тихо, как и подобает в таких случаях, шептались люди. – Как она теперь будет жить одна?
Родители Хоар давно умерли. Они сошли в могилу один за другим, сначала мать, а потом отец, когда Ахева, старшего брата Хоар, задрал лев-людоед. Одна сестра Хоар вышла замуж за шорника из соседнего города, а другая спуталась с каким-то бродячим торговцем, и где она сейчас, не знал никто.
– Найдет себе работящего парня и будет жить лучше, чем раньше! – сказал кто-то за спиной Ноя.
Нехорошо сказал, упрятал в невинную на первый взгляд фразу гнусный потаенный смысл. Ной обернулся, но не смог понять, кто это сказал. Односельчане старательно отводили взгляды в сторону, демонстрируя приличествующую скорбь.
Припадая на ушибленную накануне левую ногу, подбежала Эмзара, сопровождаемая Шевой. Шева осталась стоять поодаль, а Эмзара прошла мимо Ноя, склонилась над рыдающей Хоар, обняла ее за плечи и что-то зашептала на ухо. Хоар умолкла, несколько раз дернула простоволосой головой, что должно было, видимо, означать кивки согласия, затем медленно поднялась с колен и позволила Эмзаре увести себя. Шла она медленно, спотыкаясь на каждом шагу и то и дело оглядываясь. Ной отметил про себя, что подол платья Хоар был испачкан кровью, а еще удивился самому платью, слишком широкому для своей изящной хозяйки. Впрочем, многие женщины во время работы носят свободные одежды, и только закончив дела переодеваются в нечто более нарядное, подчеркивающее достоинства фигуры и скрывающее недостатки. Несмотря на соседство, Ною редко приходилось видеть Хоар вблизи. Как и подобало доброй жене, она была постоянно занята хозяйством и работами по дому. Если Ною случалось по-соседски зайти к Ираду, Хоар тут же появлялась с каким-нибудь угощением в руках, приветствовала с непременной своей улыбкой, отвечала благопожеланием на благопожелание и уходила. «Моя Хоар – как тень, – шутил Ирад, – всегда рядом, но при этом ухитряется быть незаметной».
Шева не пошла с Эмзарой и Хоар, а осталась стоять там, где и стояла. Встретившись взглядом с Ноем, она сокрушенно покачала головой и погладила себя правой рукой по животу. «Ах, вот в чем дело! – запоздало сообразил Ной, пеняя себе за недогадливость. – Соседка ждет ребенка, а я этого не заметил без подсказки! Бедное дитя, которому не суждено увидеть отца своего… Бедный Ирад, не успевший порадоваться первому крику и первой улыбке своего ребенка…»
Весть об убийстве на какое-то время затмила все, в том числе и полученное ночью божественное откровение. Убийство соседа, это все равно, что убийство в своем доме. Ладно – пусть не в своем доме, а на пороге его. На пороге – вот точное определение.
Но стоило только волнению немного уняться, как Ной вспомнил. Сердце пронзило болью, сильной, острой, жгучей болью, от которой спирает грудь и темнеет в глазах.
Разве возможно такое?
Неужели, все обречены? Все, кто стоит рядом, обречены? Хоар обречена? Ее не родившийся ребенок обречен? Нет, не может такого быть! Он неправильно понял, неверно запомнил, все не так! Не так! Не так!!!
В ответ на сомнения Ной снова услышал Голос. На этот раз Голос был тих и звучал только внутри, словно поднимался из глубины сердца. Но это был тот же самый Голос и говорил Он те же самые слова.
– Я затоплю землю и уничтожу на ней всех, в ком есть дыхание жизни…
Ираду было уже все равно. Раскинув руки в стороны, лежал он лицом вниз, словно намереваясь напоследок обнять свою землю, землю, принадлежавшую еще его деду Малху, землю, обильно политую потом нескольких поколений. Мотыга с отполированным ладонями черенком из тиса, лежала в локте от тела Ирада, справа. Возле мертвого хозяина и мотыга казалась мертвой, уже не надеющейся послужить кому-то.
«Все, кто живет на земле, погибнут…»
Ирад погиб не от воды, а от ножа, торчащего из его спины. Судя по плохо, небрежно оструганной деревянной рукояти, нож был из самых простых, из недорогих. Такой нож можно не забирать с собой, а оставить в трупе. Не жаль такого ножа.
