Kitobni o'qish: «Ростки безумия»

Проснувшись вечером на протертом диване, я скомкал одеяло, откинул его ногами к мягкому подлокотнику и, полежав с открытыми глазами еще пару минут, медленно потянулся. Вставать особо не хотелось, но отсутствовавший от безделья режим, в том числе и всякий распорядок дня, часто подвергал меня воздействию легких недугов, а неподвижный образ жизни влиял тем, что делал организм вялым, тело – неуклюжим, да и мозг в таком печальном положении отказывался принимать информацию более сложную, чем желтые газеты и политические заметки, которые и читать-то было стыдно.

На подоконнике: засохшие, сгрудившиеся тела мух и мотыльков. Как попадали они с той стороны стекла? – загадка не для простого обывателя, ведь все окно перетянуто москитной сеткой. Полумертвые насекомые двигались неестественно и не по собственной воле сонно. «Безработные – вот чем мы с ними похожи!» – в моей голове особенно в такие периоды лени часто крутились разные бестолковые суждения, их были сотни. Они, возможно, и помогали существовать, то есть мыслить, а пока я мог задуматься даже над ерундой, все мелочи начинали приобретать наполнение, и навязчивое осознание бессодержательности всякого пустяка и в целом этого моего периода жизни уходило прочь, хоть и временно.

Поужинав, наскоро плеснул себе воды с лимонным соком и медлительными движениями вновь уселся на диван. Каждый вечер я отбирал какое-то количество газет и журналов на досуг из куч, собранных на комоде, столе, тумбах, полках. Хотя все они были перечитаны не по одному разу, я вытягивал удовольствие из каждой повторенной строки, заголовка и комментария, новую макулатуру достать было трудно – почти без исключения все оформлялось годовыми подписками. Среди же книг, к счастью, оставались еще нетронутые, но я уже к настоящему моменту понял, что, если буду читать только книги – самое интересное из всего домашнего бытия, – на будущее не останется ровным счетом ничего толкового.

Нехотя, лишь от безвариативности разгребая кучку бумаг, я то и дело отвлекался на тюль, вздымавшийся от ветра, и, обратив в очередной раз взгляд в сторону окна, за которым разыгралась непогода, увидел, как к крыльцу моего дома спешит почтальон. Желая ускорить процедуру получения писем, я накинул халат и вышел на крыльцо.

«Доброго вечера!» – приветствовал я закованного в синий мундир почтальона. В ответ писемщик лишь тяжело наклонил голову со здоровенным потным лбом и шмыгнул носом, после чего я принял у него плотный пакет внушительного объема и оказался в растерянности, так как с привычкой давно уже получаю лишь пару писем в квартал, счета на оплату и рекламу в почтовый ящик. Я подождал, пока почтальон выйдет за калитку и, хотя он был полноват, он понесся по тропинке такими быстрыми, широкими шагами, словно вообразил, что я запираю в подвале всякого, кто приблизится к моему дому.

Чтобы не томить себя пустым ожиданием я вернулся в дом и положил бандероль на край стола, крепкого, старого, но даже спустя столетие пахнущего елью. Медлить было незачем, и я вскрыл пакет с незнакомыми марками, на которых были изображены странные животные. Внутри были плотно скреплены резинкой письмо и толстая тетрадь в коричневой обложке с надписью «Ежедневник». Придя к выводу, что правильнее будет сперва прочесть письмо, а до книжки пока не дотрагиваться, ведь известно, какого рода материалы могут ждать тебя, если ты, что хуже всего, не способен представить и капли несчастья, таящегося внутри, я развернул лист бумаги, аккуратно сложенный в несколько сгибов и исписанный прыгающим почерком почти полностью, и приступил.

«Дорогой, пишет твой брат Федор. Прости, что пришлось тревожить тебя, но события, которые происходят со мной, требуют немедленного разбирательства. Пишу в спешке, боюсь рассказывать об этом полиции, с иными людьми не общаюсь уже очень долгое время – кругом все суют нос не в свои дела. Думаю, у тебя могут возникнуть предположения о помешательстве, ведь эти события и вправду кажутся надуманными, но прошу тебя – отнесись осторожно ко всему изложенному».

На этом моменте всякая растерянность прекратилась и лишь некая тяжесть легла на меня. Я продолжал читать.

«То, что ты прочтешь далее, нельзя привлекать к этому делу никаких, повторяю – НИКАКИХ посторонних, так как это однажды чуть не стоило мне жизни. Возможно, ты подумаешь, что я сошел с ума, но это не так, поверь, хотя я и сам уже не знаю, чему верить. Что есть реальность, а что – больное воображение. Запомни, ни при каких обстоятельствах не предавай огласке записанное мной, но прошу тебя как можно скорее изучить все и приехать, живу я сейчас там же, из дома почти не выхожу. Вся информация, наблюдения, которые я собираю, не знаю точно – сколько дней и месяцев, находятся в моем ежедневнике; высылаю тебе все. Прошу, не беспокойся, твоему состоянию это не повредит! Я надеюсь на тебя, потому как мы всегда были очень близки. Приезжай быстрее! Со страхом осознаю, что в той тревоге, в том нелепом ужасе, в котором я сейчас пребываю, и безумии, которое держит меня каждую секунду, я долго находиться не смогу. Когда приедешь, прошу тебя постучать в дверь три раза, а потом еще два спустя пять секунд. Так я пойму… А, впрочем, ты узнаешь, до встречи!»

Закончив чтение, я еще минут десять сидел неподвижно, в глазах моих являлись различные образы. Неожиданность такой новости погрузила меня в состояние безэмоционального рассуждения. Я отрицал, что такое могло произойти с моим братом, но понимал – врать он не будет. Федор был журналистом по профессии и видел в разные годы немало. Я знал его слишком хорошо, и на него это было совсем не похоже. Хотя, как и многие другие члены семьи, мы с ним не часто общались последнее время: по телефону, переписке – пару раз в год, этого все же хватало, чтобы узнать о его здоровье, положении в обществе и делах на работе. Вероятно, отчасти это и ослабляло нашу семейную связь, но ни на крупицу не делало нас чужими. Что я осознал в минуты прочтения письма, сопоставив время: более полугода назад наше общение прекратилось, а после пары попыток, беспокоить звонками я более не хотел, отправленные же письма, должно быть, не дошли, так и утонули с течением времени в почтовых разносках.

Я по привычке посмотрел в окно. Дождь моросил и с листьев самого близкого к дому плодового дерева капли, падая, задевали паутину, раскинутую меж наличником и ветвью яблони. Эта сеть с каждым новым надрывом ветра исчезала, а затем, пропустив ненастье, паук создавал новую. «Ну ты что же до бесконечности ее здесь плести будешь? – я действительно сокрушался о легкомысленности насекомого. – Чертова погода и дрянное, совершенно теперь дрянное состояние!» – заворчал я, пошел и запер входную дверь. Все-таки уже вечереет. И только я вернулся в комнату, как ветер рванулся внутрь, взметнув тюль с неистовством, множество листков разлетелось по углам. «Если сейчас не сделаю все и сразу, то уже не оторвусь от чтения!» – с этим я решительно захлопнул форточку и двинул шпингалет, и ветер завыл за ней, будто обиженный, а в комнате все замерло в ожидании.

Ежедневник, который я достал из почтового пакета, пах колбасой, этот запах смешивался с запахом старой бумаги и чернил, что создавало своего рода коктейль. В том, что брат мой решил обратиться именно ко мне, странностей нет. Я единственный человек – и это очень греет душу, хоть и возлагает ответственность, – которому он доверит свою жизнь. Впрочем, когда-то у него была женщина, которая берегла и хранила семью, но это было столь давно, что точного времени уже не скажешь. Все случается неожиданно и, хватаясь позже за ручку комнаты, в которой уже никто не живет, ошибочно опираешься на собственные воспоминания, на спонтанные действия, отчего еще хуже себя чувствуешь.

Я чуть притушил свет, от небольшого расстройства мне захотелось есть, и я употребил лежавшие с обеда огурец и кусок хлеба. Приступать к чтению ознакомившись предварительно с его не красочным содержанием, а действительно, болезненно-темным, беспокойным, было трудно. Хотелось как можно скорее разобраться в ситуации, и разобраться даже без всяческих трат времени, изучения записей, но представить и тем более понять, о чем мог писать брат, и что могло разъедать его изнутри, вряд ли получится. Погружение в материал – в таких вещах опасение обычно вызывает ожидание и трепет перед неизвестным, как очевидно: morsque minus poena quam mora mortis habet – не позволит в полной мере понять истинного страдания человека, написавшего их. Мне уже сейчас хотелось собрать вещи и ехать к брату, возможно, он просто находится в том состоянии, в котором не может осознать необходимость незамедлительной помощи. В любом случае Федор не нашел иного выхода, и странно то, почему он так настаивает на отказе в предании гласности. Но это, скорее всего, были уже догадки, ведь с тем, что записано в книжице, я еще незнаком.

Поймав себя за покусыванием кожи и ногтя большого пальца, я тут же отбросил руку на стол и вследствие этого усомнился в каком-либо контроле над своим организмом, хотя тут можно было списать все на старые привычки, от коих с трудом удается избавиться, во всяком случае избавиться до момента, когда через годы замечаешь неосознанное их повторение, но изжить их навсегда в полной мере невозможно. Я надел очки для чтения, направил лампу правильной стороной, исключая перенапряжение глаз, открыл переплет ежедневника. Читая первые записи на форзаце, в которых указывалось, что ежедневник куплен два года назад и подарен неким сотрудником газеты Ласточкиным П. В., коллегой и товарищем Федора, я обнаружил содранный в углу, вероятно, ногтями участок бумаги. Скорее всего, там был указан номер издания или что-то в этом роде. Перевернув лист, просмотрел пару страниц вперед: почерк был достаточно аккуратным, но постепенно сменялся к концу записей на торопливо-прерывистый. Я убедился, что ничего не скрыто в толще тетради, никаких еще вложений; записи стабильно держались одна за другой, отделяясь абзацами, иногда рисунками-каракулями, и вернулся на первую страницу, дабы, наконец, погрузиться в беспокойство мысли и изучение чего-то такого – я думал об этом каждую секунду с момента прочтения письма, – что могло поместить моего брата в состояние дурного сна.