Kitobni o'qish: «Ростки безумия»
Проснувшись вечером на протертом диване, я скомкал одеяло, откинул его ногами к мягкому подлокотнику и, полежав с открытыми глазами еще пару минут, медленно потянулся. Вставать особо не хотелось, а отсутствовавший от безделья жизненный тонус и плачевный режим, в котором я существовал целыми неделями, часто подвергали меня воздействию легких недугов. Организм становился все более хрупким, тело – неуклюжим, да и мозг в таком печальном положении отказывался принимать информацию более сложную, чем желтые газеты и политические заметки, которые и читать-то было стыдно.
На подоконнике: засохшие, сгрудившиеся тела мух и мотыльков. Как попадали они с той стороны стекла, ведь все окно перетянуто москитной сеткой? – загадка не для простого обывателя. Полумертвые насекомые двигались неестественно и не по собственной воле сонно. «Безработные – вот чем мы с ними похожи!» – в моей голове особенно в такие периоды лени часто крутились разные бестолковые суждения, их были сотни. Они, возможно, и помогали существовать, то есть мыслить, а пока я мог задуматься даже над ерундой, все мелочи начинали приобретать наполненность смыслом.
Поужинав, наскоро плеснул себе воды с лимонным соком и медлительными движениями вновь уселся на диван. Каждый вечер я отбирал какое-то количество литературы, если ее можно было так назвать, на досуг из куч, собранных по всему дому. Хотя все было перечитано ни по одному разу, я вытягивал удовольствие из каждой повторенной строки. Новую макулатуру достать было трудно – почти без исключения все оформлялось годовыми подписками. Среди же книг, к счастью, оставались еще нетронутые, но я давно уже понял, что, если буду читать только книги – самое интересное из всего домашнего бытия, – на будущее не останется ничего толкового.
Нехотя, лишь от безвариативности разгребая кучку бумаг, я то и дело отвлекался на тюль, сильно вздымавшийся от ветра, и, обратив в очередной раз взгляд в сторону окна, за которым непогода приготовлялась к своему торжеству, увидел, как к крыльцу моего дома спешит почтальон. «Вот так событие!» Желая ускорить процедуру получения писем, я накинул халат и вышел на крыльцо.
«Доброго вечера!» – приветствовал я закованного в синий мундир почтальона. В ответ писемщик лишь тяжело наклонил голову со здоровенным потным лбом и шмыгнул носом, после чего я принял у него плотный пакет внушительного объема и оказался в растерянности, так как давно уже не получал столь серьезных посылок. Я подождал, пока почтальон выйдет за калитку и, хотя он был полноват, он понесся по тропинке такими быстрыми, широкими шагами, словно вообразил, что я запираю в подвале всякого, кто приблизится к моему дому.
Чтобы не томить себя пустым ожиданием, я вернулся в дом и положил бандероль на край стола, крепкого, старого, но даже спустя столетие пахнущего елью. Медлить было незачем, и я вскрыл пакет с незнакомыми марками, на которых были изображены странные животные. Внутри были плотно скреплены резинкой письмо и толстая тетрадь в коричневой обложке с надписью «Ежедневник». Придя к выводу, что правильнее будет сперва прочесть письмо, а до книжки пока не дотрагиваться, ведь известно, какого рода материалы могут ждать тебя, если ты, что хуже всего, не способен представить и капли несчастья, таящегося внутри них, я развернул лист бумаги, аккуратно сложенный в несколько сгибов и исписанный прыгающим почерком почти полностью, и приступил.
«Дорогой, пишет твой брат Федор. Прости, что пришлось тревожить тебя, но события, которые происходят со мной, требуют немедленного разбирательства! Пишу в спешке. Боюсь рассказывать об этом полиции, и это не просто слова! С иными людьми не общаюсь уже очень долгое время. Тем более кругом все суют нос не в свои дела. Думаю, у тебя могут возникнуть предположения о помешательстве, ведь эти события и вправду кажутся надуманными, но прошу тебя – отнесись осторожно ко всему изложенному».
На этом моменте всякая растерянность прекратилась и лишь некая тяжесть легла на меня. Я продолжал читать.
«То, что ты прочтешь далее, нельзя привлекать к этому делу никаких, повторяю – НИКАКИХ посторонних. Однажды это чуть не стоило мне жизни. Возможно, ты подумаешь, что я сошел с ума, но это не так, поверь. Хотя я и сам уже не знаю, чему верить. Что есть реальность, а что – больное воображение. Запомни, ни при каких обстоятельствах не предавай огласке записанное мной, но прошу тебя как можно скорее изучить все и приехать. Живу я сейчас там же, из дома почти не выхожу. Вся информация, наблюдения, которые я собираю, не знаю точно, сколько дней и месяцев, находятся в моем ежедневнике. Высылаю тебе все. Прошу, не беспокойся! Твоему состоянию это не повредит! Я надеюсь на тебя, потому как мы всегда были очень близки. Приезжай быстрее! Со страхом осознаю, что в той тревоге, в том нелепом ужасе, в котором я сейчас пребываю, и безумии, которое держит меня каждую секунду, я долго находиться не смогу. Когда приедешь, прошу тебя постучать в дверь три раза, а потом еще два спустя пять секунд. Так я пойму… А, впрочем, ты узнаешь, до встречи!»
Закончив чтение, я еще минут десять сидел неподвижно, в глазах моих являлись различные образы. Неожиданность такой новости погрузила меня в состояние безэмоционального рассуждения. Я отрицал, что такое могло произойти с моим братом, но понимал – врать он не будет. Федор был журналистом по профессии и видел в разные годы своей жизни немало. Я знал его слишком хорошо, и на него это было совсем не похоже. Впрочем, как и многие другие члены семьи, мы с ним нечасто общались в последнее время: по телефону, переписке – три-четыре раз в год, чтобы узнать о здоровье и положении. Но редкость разговоров ни на крупицу не делала нас чужими.
В минуты прочтения письма, я осознал, сопоставив время, что более полугода назад наше общение прекратилось. После пары попыток наладить связь, беспокоить звонками я более не хотел, отправленные же письма, должно быть, не дошли, так и утонув с течением времени в почтовых разносках.
Дождь загудел по оконной мути. Капли быстро превратили паутину, раскинутую меж наличником и ветвью яблони, в узорное украшение в бисере. Сеть едва ли не с каждой новой грозой исчезала, а затем, пропустив ненастье, паук создавал новую. «Ну ты что же до бесконечности ее здесь плести будешь? И действительно ли я сейчас искренне сокрушаюсь о легкомысленности насекомого? Да уж. Дрянная погода, дрянное состояние, все – дрянь!» – с этими словами я пошел и запер входную дверь, потом нервно закупорил все окна, и ветер завыл за ними, словно обиженный.
В том, что брат мой решил обратиться именно ко мне, странностей нет. Я единственный человек – и это очень греет душу, хоть и возлагает ответственность, – которому он доверит свою жизнь. Впрочем, когда-то у него была женщина, которая берегла и хранила семью, но это было так давно, что точного времени уже не скажешь. Все случается неожиданно и, хватаясь позже за ручку комнаты, в которой уже никто не живет, ошибочно опираешься на собственные воспоминания, действуешь спонтанно, отчего еще хуже себя чувствуешь.
Ежедневник, который я достал из почтового пакета, пах колбасой, этот запах смешивался с запахом старой бумаги и чернил. Я настроил настольный свет. Приступать к чтению ознакомившись предварительно с его не красочным содержанием, а действительно, болезненно-темным, беспокойным, было трудно. Хотелось как можно скорее разобраться в ситуации. Однако разобраться условно, без траты времени, без изучения записей вряд ли получится. Тем более, если необходимо понять, о чем мог писать брат, и что могло разъедать его изнутри. Погружение в материал – в таких вещах опасение обычно вызывает ожидание и трепет перед неизвестным, как очевидно: morsque minus poena quam mora mortis habet – не позволит в полной мере ощутить истинные страдания человека, написавшего их, но сделает возможным нахождение пути, который ведет в направлении разгадки. Мне уже сейчас хотелось собрать вещи и ехать к брату. Быть может, он просто находится в том состоянии, в котором не может осознать необходимость незамедлительной помощи. Но нужно все-таки постараться понять суть, если таковая имеется. Ко всему прочему, еще более странной эта ситуация выглядела потому, что брат настаивает на непридании гласности.
Поймав себя за покусыванием кожи, я тут же отбросил руку на стол, но сомнения в каком-либо контроле над своим неврозом попали в меня. Сколько было спокойствия, оно разнежило меня, а ведь всегда нужно быть готовым к волнениям. Я надел очки для чтения и открыл переплет ежедневника. Читая первые записи на форзаце, в которых указывалось, что ежедневник куплен два года назад и подарен неким сотрудником газеты П. В., я обнаружил содранный в углу, вероятно, ногтями участок бумаги. Скорее всего, там был указан номер издания или что-то в этом роде. Перевернув лист, просмотрел пару страниц вперед: почерк был достаточно аккуратным, но постепенно сменялся на торопливо-прерывистый. Убедившись, что ничего не скрыто в толще тетради, что нет никаких вложений, что записи стабильно держатся одна за другой, отделяясь абзацами, иногда странными рисунками, я вернулся на первую страницу, дабы, наконец, погрузиться в беспокойство мысли и изучение чего-то такого – я думал об этом каждую секунду с момента прочтения письма, – что могло поместить моего брата в состояние дурного сна.
Записи из ежедневника
Делаю эту заметку вследствие замеченных мной странностей. Неделю назад, а точнее: числа 19-го октября месяца, я заметил, что в доме через дорогу, в квартире, которая до этого дня пустовала лет семь, поселился сутуловатый гражданин в пиджаке. Да, по всей видимости, пиджак – его единственная одежда. И домашняя и выходная. Не знаю, что сподвигло меня именно в тот день, но благодаря моему желанию, приобретенному в недавнюю долгую болезнь, подмечать разные моменты вблизи дома не без помощи хорошего окуляра, я решил посмотреть на нового соседа. Само собой, это не вызвало ни единой лишней мысли. Я подготовил все, что необходимо, сел в кресло и, выключив предварительно весь свет в квартире, начал наблюдение. То был сухопарый мужчина с гладко выбритым лицом, почти бесцветными бровями, с немного, как могло показаться, сальными прядями волос и крючковатым носом. Ему можно было дать лет сорок, чуть моложе меня. За какое-то время удалось подметить, что одежду он носит приталенную и монотонную. Я нашел схожесть в наших вкусах, в нашей холостятской обстановке. И не то чтобы у меня была острая необходимость устраивать слежки за новыми жильцами, но в этот раз я не смог найти ничего лучше подобного времяпрепровождения. Плюс ко всему меня интересовал факт – кто же умудрился въехать в эту старую, запущенную квартиру. Проще сказать – в дыру. В чем причина такого выбора. Впрочем, возможно, как и у многих, выбора у него особо и не было?
