Kitobni o'qish: «Без семьи и наследников»

Глава 1

В универсаме жужжала распаренная, взвинченная очередь. То тут, то там вспыхивали кратковременные, но бурные скандалы, которые чудом не заканчивались потасовками. Потом их каким-то образом гасили, но вскоре они возникали вновь, перекидываясь с места на место, как огонь во время сильного ветра. Особенно жарко было у прилавка, где потная злая девица в грязно-белом халате кидала в подставленные пакеты хлеб и булку. Тут же роем носились мухи, норовя сесть на хлеб. Раздатчица отгоняла их рукавом, покупатели – ладонями.

Маленькая горбатенькая старушка в чёрном мужском пиджаке, синем платье в горошек, нитяных носках и домашних клетчатых тапках подошла поближе, поглядела на очередь и махнула рукой. Лицо у неё было красивое и печальное, а седые волосы сияли над головой, как нимб. У кондитерского прилавка, где ей нужно было купить сахарный песок, стояла всего одна женщина. Да и не было во всём универсаме такого столпотворения, как в хлебном отделе. Брали ещё только молоко, кефир и сметану, а на остальное, в том числе и на сахар, ни у кого не оставалось денег.

– Валя, дай пятёрку! – услышала старушка, которая ещё надеялась уйти из универсама с хлебом.

В кулаке она сжимала несколько металлических десяток, которыми ей только что выдали пенсию.

– Какую тебе пятёрку? У меня всего десятка! Мужу нечего на обед дать. Ты думаешь, я Рокфеллер, что ли?

– Валюш, я же отдам! – продолжала уговаривать первая женщина.

– Когда ты отдашь? Ведь не сегодня и не завтра. Мы же с тобой в одном отделе работаем. Когда ты отдашь, мне уже не так нужно будет. Разве твои мужики тоже зарплату не получают?

– А ты думала! Ни зарплаты, ни отпускных – так и пошли все без денег. Но разве им что-нибудь докажешь?

– Ни фига не докажешь! Что я, своего не знаю? Как на Луне живёт, сволочь такая – мясо ему подавай! От себя, что ли, отрежешь?

– Правильно, женщины! – вмешалась ещё одна, стоящая перед Валентиной и её приятельницей. – Помните, мы, дуры, всё боялись, что какая-то стерва мужа уведёт? Ночами не спали, карманы обшаривали… Теперь только и думаю – кто бы его гада, отбил! Так не находится идиотки…

– И сына не женить, – горестно вздохнула приятельница Валюши. – Кому он нужен? Теперь только за брокеров и маклеров девки хотят идти, а простые парни им ни к чему. Вместо мамки нос вытирать да пайку свою скармливать?

– Выгнала бы своего к чёртовой матери, так ведь квартира общая, дача, вещи… Отсудит половину, а мне куда выметаться? В коммуналку? – Щёки Валентины покраснели от жары и злости.

– Я вот развелась со своим бывшим, а до сих пор в одной квартире живу, – призналась третья женщина. – А он к себе в комнату новую бабу водит. Она знаете, что делает? Цитрамон и другие таблетки в аптеке задёшево покупает, а потом около метро «Гражданский проспект» по три рубля продаёт. Так что хоть и при маленьких, но деньгах…

Старушка тяжело вздохнула и направилась к кондитерскому прилавку – поняла, что здесь не достояться. Около раздатчицы тем временем опять послышались вопли.

– Ты куда, куда, морда, набираешь хлеба-то на шестьдесят целковых? Думаешь, другим не надо? Лопнуть тебе, что ли? Все тут стоят не жравши!

– А что мне делать? Не ори, хмырь вонючий, пьяная рожа! Чем я семью кормить буду? Хоть шестьдесят рублей на три дня истрачу, а не тыщу. На хлебе с водой сидим, так этого мало! Надо блокадными порциями довольствоваться? А на дачу что брать? Я тебя, козла, спрашиваю! Вот, бабы, всё похудеть хотели, в столовой гарнира к котлетам не брали. Похудели, спасибо родному правительству!

– Девушка, у вас по хлебу мухи ползают, – обратился кто-то к раздатчице. – Вы что, не видите?

– Да пошли вы к такой-то матери! – истерически закричала раздатчица. – И с мухами слопаешь, куда денешься! Засрали весь газон – и мужики ваши, и собаки. Оттого и муж тучи. Что я-то сделаю? Гадить надо, где положено, и ссать тоже!

– Не грубите, девушка, зачем же так? – увещевал её какой-то интеллигент. – Совсем озвереем, друг на друга начнём бросаться.

– А разве не озверели уже? – ехидно спросила раздатчица. – То-то вчера здесь драка была – с кровью и трупами. Америки вам захотелось? Супермаркетов? Жрите свою Америку, с мухами в придачу! Благородные больно! Гласность им нужна и демократия… Прессу жуйте, вон как раз «Смена» валяется…

Продолжая швырять хлеб, она мотнула головой на газету, которая лежала под ногами покупателей.

Антонина Фёдоровна Латынцева перевела дыхание и бочком протиснулась к кондитерскому отделу. От жары стучало в груди и в висках, в глазах то и дело тускнел свет. Она старалась прийти в себя – тут свалишься, и никто не заметит. Какое кому дело до старухи, если дома дети голодные плачут? Меньше народу, как говорится, больше кислороду. Да и стыдно было Латынцевой звенеть в кармане десятками, когда у работающих людей и на полхлеба не остаётся.

Сегодня и вообще было бы лучше не выходить, так кто песочку принесёт? Антонина Фёдоровна печально посмотрела на двухсотрублёвые коробки с окаменевшими шоколадными конфетами. Почему-то вспомнилось, как таким же жарким июньским днём выходила замуж. Это было в сорок первом году, и вскоре Стёпу Латынцева забрали на фронт. Он погиб под Ленинградом при прорыве блокады, а вдова так и осталась одинокой. Работала бухгалтером на заводе, жила скромно. Да и много ли надо одной-то? Ребёночек сразу не получился, да и умер бы, наверное, в блокаду. И потом как-то не сложилось, хоть и понимала, что в старости будет очень трудно.

Двадцать три года назад Антонина вступила в кооператив. Тогда он был дешёвый – тысяча шестьсот первый взнос. Построила однокомнатную квартиру, где и жила до сих пор. Четвёртый этаж при жеребьёвке вытянула, хороший – хоть в этом повезло. Код на двери, лифт, мусоропровод – всё, как у людей. Двор зелёный, рядом – Муринский ручей. Есть, где погулять, посидеть на скамейке. И денег хватает даже сейчас, потому что не привыкла много тратить.

За пенсией не пришлось стоять ночью – и то радость. Умница заведующая почтовым отделением, дай Бог ей здоровья – порвала те дурацкие списки, из-за которых только одна путаница. Каждый составит, а потом получит свою пенсию и уходит; начинают по новой писать. А теперь там живая очередь. Пришёл пораньше – и вот, пожалуйста. Насыпали десяточек звонких полные карманы…

Рядом раздалось громкое бессмысленное бормотание. На подоконнике сидела одетая по-зимнему черноглазая старуха с круглым распухшим лицом. От её пыльного пальто и съеденного молью линялого платка так разило мочой, что Латынцеву чуть не вырвало. Мухи роем носились вокруг старухи, словно та была уже мёртвая.

– Тёть Маш! – крикнула раздатчица кассирше. – Опять она тут!

– Ах ты, сволочь такая! Я думала, уже подохла!

Кассирша защёлкнула ящик с деньгами, схватила железную палку с крюком на конце и бросилась к старухе.

– Выметайся отсюда, вонючка проклятая, сил уже нет никаких… Так шмонит от тебя, что блевать хочется! Стащить опять что-то хочешь? Не выйдет! Уже от таких, как ты, прилавки поставили. Вшей сейчас на людей натрясёшь, лихоманка тебя возьми!

Кассирша прямо при покупателях начала колотить бабку палкой.

– Тут продукты, а она, зараза, рядом шляется. Эй, мужики, помогите её выкинуть. Зимой били-били, думали, прикончили, а она опять… Видать, с Рождества одёжу не снимала!..

Двое добровольцев выбежали из хлебной очереди, потому что желали вернуть кассиршу на рабочее место. Они схватили бабку под мышки и с размаху выбросили её на крыльцо, откуда послышался пронзительный визг.

– Совсем люди животными стали, – тихо сказала Латынцева, доставая из сумки полиэтиленовый пакет под сахарный песок. – Нет бы слово доброе… Не от счастья великого человек до такого дошёл.

– Вот вы бы, бабуля, и забрали её к себе домой, – предложила молодая дама в очках, стоящая позади Латынцевой. – Я эту тварь уже который раз здесь вижу. Сколько достойных людей ушло в мир иной, а вот такие, наверное, и там не нужны. Ведь ей, конечно, и пенсию платят, причём повышенную. Хвасталась ведь, что инвалид войны. Это она придуривается, а сама всё прекрасно понимает. На жалость бьёт, театр устраивает. Много таких, умных, развелось. У самой, небось, денег полный матрас – на что угодно спорить готова. А из любви к искусству чего не кривляться, когда делать нечего?

– Давайте мешок! – крикнула продавщица, которую грузчик звал принимать товар.

Она ладонью погребла к себе шесть металлических десяток с тремя мятыми трёшками, взяла алюминиевый совок и предупредила:

– Бабуль, за новый пакет доплатить нужно. А ваш рваный, всё просыплется.

– Не может быть! – удивилась Латынцева.

Она была исключительно аккуратна, всегда проверяла мешки перед походом в магазин. Только вот сегодня не заметила прореху, как видно – погода тяжёлая, и в голове шумит.

– Надо же, какое самомнение у людей! Будто Господь Бог…

Продавщица хлопнула жёсткими от туши ресницами. На её голубых веках играли блики света.

– Томка, скоро товар примешь? – заорал грузчик из подсобки и приправил фразу отборным матом. – Сейчас уедут, да и всё!

Женщины уже устали возмущаться, да и сами хотели бы выразиться так же. Выброшенная бабка верещала на ступенях, протягивая вперёд палку и мешая людям проходить мимо. Кто-то уже побежал вызывать милицию, чтобы навели порядок.

– Отпустите мне, пожалуйста! – нервно попросила женщина в очках. – За мной ведь никого и нет.

– Погодите, бабушка! Сказано же – товар пошла принимать.

Продавщица говорила, повернувшись спиной к залу, и не видела покупательницу.

– Да вы с ума сошли! – ахнула женщина, прижимая к груди модную сумку на цепочке. – Какая я вам бабушка? Я лет на пятнадцать вас моложе… Совсем уже спятили!

– Ой, извините! – Продавщица даже покраснела. – Дамочка, вы же понимаете! Кругом одни эти бабушки; надоели, как не знаю кто. Одна ничего не видит, другая не слышит, у третьей весь песок просыпался. С ними сама дурой станешь. Давайте мешочек, я быстро!

– Томка! – заорал грузчик из подсобки. – Скоро?!

– Да заткнись ты! Никуда они не уедут. И так башка трещит… Сейчас приду, через минуту!

На улице стало ещё жарче. Высоко синело летнее небо, остро пахла молодая листва. Недавно отцвела черёмуха, теперь распустилась сирень. Прохладный двор буквально благоухал, как это всегда бывало на Гражданке. Латынцева шла не спеша, и килограмм сахарного песка в кошёлке оттягивал дрожащую потную руку. У пивного ларька толпились мужики, заплёвывая вокруг себя асфальт. Собачьи фекалии лежали прямо на дорожке. По газону ветер разносил пустые скомканные пачки из-под сигарет и прочий мусор.

– Доброе утро, Антонина Фёдоровна! – громко поздоровалась Лариса Жукова, соседка по лестничной площадке.

За руку она держала пятилетнего сына Егорку. Все ноги мальчика были обкиданы мокнущей экземой. Да и сама Лариса, несмотря на то, что каждый день ходила загорать на озеро, имела усталый вид. И загар получался не прежний, золотистый, а какой-то зеленоватый, несвежий.

– Здравствуйте, дорогая Лариса Васильевна! – церемонно ответила Латынцева. – Опять на пляж? Снова озеро?

– А что же? Море накрылось медным тазом. Егор, наверное, никогда в жизни его не увидит. Отпускных тоже не дали, представляете? Вид у вас больной, Антонина Фёдоровна. Может, вам помочь продукты донести?

– Да какие продукты, Ларочка? Килограммчик песочку всего и взяла. Спасибо, милая, я уж сама…

– День сегодня тяжёлый. – Лариса посмотрела на небо и светло-зелёное кружево палисадника. – Если вы метеозависимы, вам лучше полежать. К вечеру поближе сходите. Там сейчас жуткая очередь за хлебом, я видела.

– Ма-ам, ты же обещала жвачку купить! – заныл Егорка, почёсывая голень подошвой сандалии.

– Какую тебе жвачку? У нас на хлеб не остаётся. На бабушкину пенсию всей семьёй живём. Без неё сдохли бы уже, наверное. Не чеши грязной подошвой ногу, инфекцию внесёшь! Чёрт возьми, на пляже лечь некуда, а в озеро, наверное, канализацию вывели. Ладно, всего вам доброго, Антонина Фёдоровна. Обязательно отдохните. Уже сейчас жарко, а что дальше будет!

Латынцева, тяжело дыша, поднялась на крыльцо, рукавом пиджака вытерла холодную росу со лба. В ящике ничего не было – почтальонка приходила позднее. Антонина Фёдоровна представляла, как сейчас вскипятит чайник, достанет припасённые сухари и покушает. А потом приляжет, потому что действительно больна. Права Лариса, нечего по такой жаре ходить. Панаму не захватила, голову и напекло.

Лифт был занят, и пришлось подниматься на четвёртый этаж пешком. Латынцева давно уже этого не делала, и потому долго смотрела на красный глазок в надежде перехватить кабину. Но потом махнула рукой и на дрожащих ногах, обливаясь потом, стала подниматься к себе. На втором этаже снова проверила глазок – нет, не погас.

Покачав головой, она оперлась на перила и некоторое время отдыхала. Потом заметила, что мешок окончательно разорвался, и песок сыпется на ступени через прореху кошёлки. Перед глазами всё покраснело, потом стало зелено. Латынцеву затошнило – гораздо сильнее, чем в магазине.

«Надо скорее домой, – подумала она испуганно. – Может быть, доктора вызывать придётся…» Перешла на следующий марш и услышала, что сверху кто-то спускается. Это оказался парень лет восемнадцати – в кепке с длинным козырьком, летних джинсах, трёхцветной майке. На плече у него висела сумка с ракетками для бадминтона.

Латынцева даже не взглянула в его сторону – так она запыхалась. Пот разъедал и без того подслеповатые глаза. Юноша, не поворачивая головы, будто между прочим зацепил ступней правой ноги её колено. Старушка и так еле держалась на ногах, а тут, всхлипнув пересохшим горлом, рухнула назад и покатилась по ступеням вниз, не выпуская из рук кошёлку. Со всего размаху она ударилась головой о стену и затихла; лицо тут же начало желтеть. Чёрная потрёпанная кошёлка с лопнувшим полиэтиленовым мешком валялась рядом с неподвижным лёгким телом.

Парень не стал шарить у покойницы в карманах; он не даже не подошёл к трупу. На третьем этаже остановился лифт, где находился ещё один человек, постарше первого лет на десять. Он занимал кабину именно для того, чтобы Латынцева не разминулась со своим убийцей.

– Порядок, Вить? – озабоченно спросил он, высовывая голову из лифта.

– О’кей. Так треснуться башкой и мне хватит, не то, что этой пердунье! – Виктор зашёл в кабину.

Его подельник нажал кнопку с цифрой «1», и кабинета понесла их вниз. Оживлённо беседуя, они вышли из подъезда и направились в сторону автобусной остановки. Там с утра толпился народ. Отсюда многие ездили в начало проспекта Луначарского, где за Выборгским шоссе синела гладь Среднего Суздальского озера. Из-за дороговизны железнодорожных билетов именно эти места сделались основным местом отдыха питерцев, проживающих в северных районах города.

* * *

Григорий Тимофеевич Пономарёв сел в автобус на улице Бела Куна уже изрядно усталым и злым. Малого того, что из-за недостатка бензина и износа машин сократились маршруты, так ещё на выходные некоторые из них отменили вообще. Теперь в субботу народу на улице было больше, а транспорта – меньше. Приходилось толкаться среди потных тел на остановке, а потом давиться в переполненном салоне. При его возрасте и габаритах это было очень трудно переносить.

Пономарёву уже надоело слушать дурацкие вопросы относительно того, как он сумел остаться таким жирным. Раньше можно было такси взять, а теперь месячная пенсия вылетит за две поездки. Кажется, что жили они с женой и сыном не только в другой эпохе, но и в иной стране. Всё было дёшево – и такси, и Чёрное море, даже социалистическая заграница, не говоря уже о кооперативной квартире.

Теперь только она и осталась – двухкомнатная, на улице Олеко Дундича, почти у границы города. Неподалёку, на Южном кладбище, теперь находятся две трети его семьи. Сына в цинке привезли из Афганистана – он и жениться не успел, всё на после армии откладывал. А через два месяца Григорий Тимофеевич там же похоронил и Ангелину.

Раньше был домоседом – хватало и жены, чтобы пообщаться; к тому же много работал. Врач уролог имел всё – уважение, клиентуру, знания, опыт. Потом здоровье пошатнулось, стало прогрессировать ожирение, сердце теперь ни к чёрту. Пришлось уйти на пенсию, хоть никто и не гнал, даже не намекал. Сам подал заявление, долго выслушивал уговоры остаться, колебался, но всё-таки взял расчёт.

Конечно, два месяца отработал, но больше не смог. Случилось это в восемьдесят седьмом, когда остался вдовцом. Захотел пожить на покое, для себя, могилки по порядок привести. Надо ж так – родной брат на войне погиб, мать с сестрой – в оккупации, в Луге. Отец в начале тридцатых умер от инфаркта. Тоже жирел, когда все худели. Наследственность, никуда не денешься…

Пономарёв всё-таки втиснулся в подъехавший автобус и грохнулся на сидение неподалёку от кабины – внезапно подкосились ноги. Почему-то, наверное, от жары, в глазах всё поплыло, и тело стало неметь. Когда сел, вообще перестал чувствовать своё тело, особенно нижнюю его часть. Разложив живот на коленях, Григорий Тимофеевич снял шляпу и стал ею обмахиваться.

Вроде, полегчало, но он попросил парня, стоящего рядом, открыть люк на потолке. Парень ударил люк кулаком, и на Пономарёвым открылось белёсое от жары небо. По бокам проспекта мелькали светлые коробки домов, цветущие деревья и кусты, торговцы с коробками и тюками, магазины и ларьки.

Пономарёв сразу не заметил, что уселся под компостер. И теперь все пробивали талоны у него над головой. От этих противных звуков началась мигрень, и опять стало дурно. Сзади, прижавшись друг к дружке почти бесплотными телами, щебетали две молодые женщины с обручальными кольцами. Около одной ныл бритый наголо ребёнок – прозрачный, как полиэтиленовый пакет. У женщин на головах топорщились зэковские «ёжики». Пономарёв заметил это и подумал – может, мода такая.

Да чего так придавило? Не шевельнуться – будто камень в груди. Дышать трудно, и давление, конечно, подскочило. У него был дома тонометр со стетоскопом; чуть ли не каждый день измерял, контролировал. Надо бы проверить по возвращении, да лекарство принять…

– А меня Ольга спрашивает: «Ты чего обрилась, как в тюрьме? – тараторила одна из молодух. – Я ей толкую: «Парикмахерская сейчас по полсотни за стрижку берёт. Значит, я состоятельная, раз могу себе это позволить…»

– Состоятельные, наоборот, могут линию держать, а не раз на год болваниться, – заявила полная, ярко одетая дама, которая ехала рядом с Пономарёвым. – Комплексантки несчастные, лишь бы хвастаться!

Боком, по ходу автобуса, расположилась не старая ещё гражданка с острыми локтями и присохшим к позвоночнику животом. Чем-то она напоминала голодную чердачную кошку. Впрочем, женщина не комплексовала – напротив, считала себя очень стройной и пыталась привлечь внимание. У неё это очень долго не получалось, и нужно было придумать какой-то предлог.

– Садитесь, пожалуйста! – обратилась она мужчине лет сорока, который стоял рядом и читал книгу.

– Да что вы! Я ведь не старик, не инвалид, – изумился интеллигент в очках, с демократической бородкой.

– Не могу сидеть, когда мужчина стоит! – пролепетала худышка, вытаращив круглые глаза.

– Вы ставите меня в неудобное положение, – сообщил мужчина. – Пожалуйста, успокойтесь, мне скоро выходить.

Пономарёву стало совсем плохо. Он подумал, что это, наверное, от пива, которое он выпил около получаса назад в компании двух приятелей. С одним из них познакомился у ларька, неподалёку от дома. Тот сказал, что здесь не пиво, а ослиная моча трехнедельной давности. Пусть Григорий Тимофеевич придёт в субботу к нему в гости и отведает настоящего, баварского.

Мужик назвал себя Петей Куделиным. Он был очень внимательным, не зелёным – лет пятидесяти с лишним. Пономарёв, устав от квартирного одиночества, обрадовался появлению друга – тем более, с баварским пивом. Пивко-то, надо сказать, было неплохое, правда, с каким-то странным привкусом. Но Пономарёв не знал, какое оно, баварское, должно быть. Лучше, чем в ларьке, и на том, как говорится, спасибо…

Перед глазами вдруг стало черно. Дыхание резко перехватило. Пономарёв непроизвольно открыл рот и стал ловить им воздух, понимая, что ещё немного – и наступит конец. Жужжание голосов в салоне автобуса долетало будто бы издалека и становилось всё более невнятным. Пономарёв хотел расстегнуть ворот, но руки не слушались. Страха пока не было – только удивление. Да что же со мной? Неужели так перегрелся? К пиву ещё раки были – крупные, вкусные. Давно так хорошо не сидел с приятелями…

Второй мужик, которого Куделин представил как Анатолия, вдруг, спьяну, наверное, локтём перевернул прибор с солонкой и перечницей. Григорий Тимофеевич несколько раз чихнул, по медицинской привычке закрыл лицо чистейшим платком. А когда свернул платок, Анатолий подал ему новую, только что открытую банку.

– Выпей, Тимофеич. Может, и чих отстанет…

Он выпил залпом, о чём теперь пожалел. Пиво оказалось очень холодное, из морозилки. А чуть постояло на столе – и степлилось. Двадцать семь градусов на дворе, шутка ли?

На него в автобусной толчее ещё никто не обращал внимания. На одной из остановок в салон влетел слепень и уселся на ногу той самой худой женщине. Увидев насекомое, она истошно заорала.

– Ой-ой-ой! Слепень! Мамочки-и-и!

– Сейчас мы его прикончим!

Интеллигент с бородкой достал из сумки газету и хлопнул по тонкой ноге женщины. Наполовину зашибленный слепень отлетел в сторону попал в туфлю соседки Пономарёва.

– Вы что, с ума сошли? – Она наклонилась, пытаясь в тесноте достать насекомое из подследника. – Соображать надо, а не просто перед дурами выпендриваться!

– Пардон! Пардон, мадам!

Мужчина был красный, как рак, которого недавно съел задыхающийся, посиневший толстяк.

– Сейчас я его достану, погодите…

– Нет уж, спасибо, я сама достану! – огрызнулся эффектная дама с расцвеченной «перьями» укладкой. – Да замолчите вы, ненормальная! Слепня она не видела, аристократка! – Это уже относилось к худышке.

Пономарёв уже ничего не слышал. Яркий, искристый, похожий на электросварку свет вспыхнул перед глазами. Дёргаясь, изрыгая из себя пиво с раками, он упал в освободившийся проход, прямо на девочку, которая лизала мороженое. Та испуганно отскочила, а потом присела на корточки.

– Ой, дяденька, что с вами?

– Человеку плохо, товарищи! Человеку плохо…

– Водителю постучите, пусть остановит!

– Пожилой мужчина, сомлел в духоте…

– Ох, и рвёт его сильно! Давление, наверное, очень высокое!

– Вы ему голову поднимите. И на лоб что-нибудь холодное…

На толстых губах пожилого пассажира выступила обильная пена. Он громко захрипел, а потом обмяк. Шофёр остановил автобус и вызвал «скорую». Девушка в чёрной майке, со светлыми пушистыми волосами, пыталась напоить Пономарёва минеральной водой из бутылки. Несколько человек, включая и бородатого, обмахивали его газетами.

Через пятнадцать минут по Будапештской улице примчался РАФ с красными крестами, и на его крыше уже крутилась мигалка. Около автобуса «скорую» встречала возбуждённая толпа. Из кабины выскочил молодой мужчина с белёсыми усиками и в очках со светлой оправой. Он легко вскочил в автобус и наклонился над Пономарёвым, у которого изо рта лилась вода.

– Сюда, сюда, доктор! Давление, наверное, у мужчины зашкалило. Он сидел вот на этом месте, тяжело дышал. А потом упал как-то сразу, потерял сознание. Надо было раньше внимание обратить, но он не просил о помощи.

– Тише, успокойтесь, не мешайте!

Врач присел на корточки, взял влажную толстую руку Пономарёва с выколотой фигурной буквой «Г». Он поднял веко, пощупал шею и, тяжело вздохнув, стянул с головы белую шапочку, одновременно кладя руку покойника ему на грудь.

В салоне автобуса воцарилась тишина, какая всегда бывает на том месте, где только что умер человек. Несмотря на то, что вокруг стояло много народу, не колыхался воздух, и вроде бы даже перестали свистеть над проспектом стрижи. Мужчины сняли кепки и бейсболки, женщины жалобно заморгали глазами. Все взгляды устремились к врачу, который, промокнув шапочкой лицо, выглянув из автобуса.

– Вась, носилки давай! – крикнул он шофёру.

– Что там? – проворчал крепкий мужчина и нехотя выбрался из-за баранки.

– Известно что – летальный исход. В морг, стало быть, ему теперь дорога, – скучным голосом сказал врач.

Именно сейчас, очнувшись от потрясения, пассажиры заговорили наперебой, не слушая друг друга. Кто-то из них плакал, кто-то тяжело вздыхал. А Григорий Тимофеевич кучей лежал в проходе, смотрел полуприкрытыми глазами через потолочный люк на небо. И многие присутствующие здесь, верили, что туда только что отлетела его душа…

* * *

Вера Александровна Абоянцева вернулась домой ровно в десять часов вечера. Светлое тепло, какое бывает только в Петербурге и только в июне, здорово запутало её со временем. Солнце стояло почти над самой крышей дома, лучи пронизывали молодую листву деревьев насквозь, а в воздухе струились ароматы многочисленных цветов. Тем не менее, через два часа должна была наступить полночь.

Абоянцева развязала стянутые на талии рукава светлой полотняной куртки, встряхнула её и повесила на крючок. Скинула баретки, ногой задвинула их в угол, подняла с пола рюкзак и прошла в комнату. Восточная сторона сейчас была наиболее тёмной, но всё равно в вечернем воздухе словно рассеялась алмазная пыль, которая заставляла стены светиться. Абоянцева толкнула раму, и у самого её лица чёрным сполохом мелькнул стриж.

Вера Александровна вернулась к дивану и села, свесив крупные мужские руки между колен, обтянутых пыльными джинсами. Под полосатым нитяным джемпером с короткими рукавами прорисовывались торчащие лопатки, сутулая спина. Абоянцева смотрела туда, в окно, на сияющий вечер, за которым должна была прийти пленительная белая ночь. Только в это время года Вере Александровне не было тоскливо, и пропадал страх перед нависшей над ней опасностью.

Абоянцева приехала из Комарово, от подруги, которая много лет подряд предоставляла ей бесплатную дачу в лучшем месте Карельского перешейка. А вот нынче отказалась, – впервые в жизни. Всё-таки Комарово, охотников на комнаты много, а денег нет; приходится сдавать каждую клетушку. Абоянцева покивала, для виду соглашаясь, а сама не на шутку разозлилась.

Рушился её жизненный уклад – всё стало дорого, подруги часто к себе не звали. Да и самой принимать их накладно. Так можно размотать все пачки денег, которые ещё валялись в ящике стола. Подарки теперь тоже не копеечные, и поэтому поддержание имиджа влетит в круглую сумму. Теперь уже не до филантропии, самой бы уцелеть.

Напевая песню Новеллы Матвеевой «Девушка из харчевни», Абоянцева встала и бездумно прошлась по комнате. Потом замолкла, покусала выцветшие губы. Она внимательно оглядывала наполовину содранные обои и покрытые пожелтевшими газетами вёдра с извёсткой. Десять лет назад затеяла ремонт, и до сих пор не смогла закончить. А по нынешним ценам – и думать нечего. Один рулон обоев стоит столько, сколько раньше – ремонт квартиры «под ключ».

Вера Александровна всегда долго запрягала, многократно возвращаясь к началу, мучаясь, не находя себе места. Таким образом, она осталась без проигрывателя, зимних сапог и кухонного гарнитура, а вот теперь – и в неотремонтированной квартире. Сколько бы денег ни было, а всё равно тратить их рука не поднималась. Любимая еда – вермишель с жареной колбасой и яйцом – теперь застревала в горле при мысли о ценах. Абоянцева просто жарила себе хлеб, запивая его бледным чаем с одной ложечкой сахарного песка.

Из-за этого она похудела и побледнела ещё больше. И сейчас, увидев в зеркале высохшее, как у монахини, лицо, седые пряди волос, которые она для маскировки красила перекисью, Вера покачала головой и отвернулась. Теперь она и себя не могла убедить в том, что выглядит молодо. В ноябре будет пятьдесят семь, а тут, чего доброго, и шестьдесят с хвостом могут дать.

Всё-таки заступничество многочисленных друзей помогло ей в прошлом году, когда Вера Александровна едва не оказалась на скамье подсудимых. Конечно, на самом деле спасли её августовские события. Но в течение полугода, пока она сидела на подписке о невыезде, подруги строчили в прокуратуру письма, создавая образ безгрешного ангела.

Женщины жизнью своей клялись, что Верочка никак не могла работать на преступников за деньги. Абоянцевой и впрямь «бабки» не так уж были нужны. Со своей милицейской зарплаты она умудрилась накопить полиэтиленовый мешок денег. У неё брали взаймы все, вплоть до Захара Сысоевича Горбовского, который теперь стал полковником и занял высокий кабинет. То, что Вера Александровна согласилась прослушивать разговоры их передавать их содержание в банду Веталя Холодаева, было продиктовано скорее идейными соображениями.

Она ненавидела Союз и коммунистов, кроме того, мечтала сделать жизнь других чем-то похожей на свою собственную. Абоянцева не понимала, за что ей, тихой и кроткой, такая судьба. Почему у неё все умерли, по ночам мучают кошмары, а у других – мужья, дети, семейное счастье? Она могла бы не сделать несколько абортов от туристов и тогда, не осталась бы одна, но…

Забота о ребёнке была бы естественной, а Вера Александровна привыкла делать одолжения. Даже кота не могла завести – чем же тут гордиться? Раз взяла, должна кормить, и никакой благодарности. А вот подруги – это да! Носить им черешню в больницу Вера не была обязана, а, значит, восторгов получала немеряно.

Тюремной камерой и плесенью на Абоянцеву пахнуло в прошлом году, когда в феврале завели уголовное дело. Из-за последней наводки, случившейся как раз во время «павловского» обмена денег, она была разоблачена, уволена из органов и лишь «по состоянию здоровья» помещена под подписку о невыезде. Каждый день по несколько раз ей звонили, проверяли, дома ли. Замордовали допросами и очными ставками с членами той группировки, куда она поставляла сведения.

Следователь куражился, то и дело грозил изменить меру пресечения на содержание под стражей. У Веры Александровны началась бессонница, поднялось давление, совершенно пропал аппетит. Она никак не могла забыть бешеных глаз Всеволода Грачёва – брата погибшего от рук бандитов Михаила Ружецкого. У него остались жена, как потом оказалось, беременная, и девятилетний сын. Довелось встретиться и с матерью Кати Корсаковой – медсестры со «скорой помощи». Девушка была насмерть сбита их же машиной при задержании бандитов в Шувалово.

– Говорили, что вы – замечательный человек! Якобы всё делаете для друзей. Как же вы могли на преступников работать? Ведь люди погибали по вашей вине! Знали, что по вашим звонкам убивать станут. Вот такие святоши хуже всяких грешников, потому что действуют под личиной. Я знаю, что детей у вас нет, и потому вы меня не поймёте. Кто мне дочку вернёт, Катеньку мою ненаглядную? Будьте вы прокляты! Пусть мою жизнь возьмут, только б и вы по земле не ходили!