Kitobni o'qish: «Путешествие улитки и другие рассказы»
Путешествие улитки
(Венок рассказов)
Памяти мужа
Дождик лил как из ведра.
Я открыл калитку
И увидел средь двора
Глупую Улитку.
Говорю ей:
– Посмотри
Ты ведь мокнешь в луже…
А она мне изнутри:
– Это ведь снаружи!
Андрей Усачёв
Остров без адреса
…Если ты перестанешь жаловаться и просить о том, чего не может быть, – это будет очень хорошая жизнь.
Эрнест Хемингуэй. «По ком звонит колокол»
…Странно: вот уже несколько дней я сажусь за стол, чтобы написать тебе это письмо, прекрасно понимая, что ты его никогда не прочтешь. Я ведь даже не знаю, где ты сейчас и существуешь ли на самом деле. Хотя нет, наверняка существуешь, иначе почему я до сих пор совершаю глупости? Конечно, это письмо не имеет смысла, но мне в последнее время бывает так жалко тебя и так хочется помочь тебе… или себе – я не знаю. Мне нужно что-то сделать, пусть это и покажется бессмысленным. Хотя бы просто бросить в море эту запечатанную бутылку с моим письмом. Возможно, волны памяти или времени вынесут ее на твой берег, на твой остров без адреса…
Иногда мне кажется, что по ночам я слышу твой голос и что тебе интересно будет узнать, как я живу. Ты единственная, кого это точно порадует, поэтому могу сказать: у меня все отлично.
Оказывается, совсем не страшно, что вечной любви не бывает и взаимной, по существу, тоже. Страшно – этого не понимать и надеяться на то, чего не может быть. Отсюда все ошибки, все обиды, все трагические расставания и потери. Мы здесь не навсегда, и все здесь не навсегда. Когда ты с этим примиряешься, становится легче.
Я знаю, ты думаешь, что отличаешься от всех. Что твои чувства уникальны, что ты единственная в своем роде. В чем-то ты, конечно, права. Каждый человек уникален. Но это только если смотреть изнутри. А при взгляде со стороны становится ясно, что между людьми гораздо больше общего, чем ты думаешь. Вот я сейчас пишу тебе и знаю, что все это кто-то кому-то уже говорил. Даже, наверное, не раз. Может, немного другими словами, а может, и такими же. Но при этом почему-то никто никого не понимает. Даже тогда, когда кажется, что человек повторяет сказанное тобою. Фокус в том, что каждое слово имеет тысячи значений, которых нет в словаре. Поэтому мы одновременно и похожи, и не похожи друг на друга.
Сейчас мне хочется построить мост из слов между нашими островами. Конечно, он будет непрочным, как радуга. Но это лучше, чем ничего.
С чего же начать? Наверное, с того, почему я довольна своей жизнью.
Я думаю, прежде всего потому, что она – моя.
Помнишь, как мама пугала тебя одинокой старостью? Когда ты полюбила мальчика на десять лет моложе, своего ученика, она говорила, что он тебя скоро бросит, найдет молодую – и тебя ждет одинокая старость. Потом ты встретила мужчину намного старше себя, и она сказала: вот, мужчины и так живут меньше женщин, он умрет – и тебя ждет одинокая старость. А когда ты гордо заявила, что не собираешься вообще выходить замуж, потому что нет такого мужчины, ради которого ты могла бы стать такой же, как все, обыкновенной домохозяйкой, то… ну, в общем, ты помнишь. А нужно было просто плевать на все это, на все эти страхи. Просто понять, что все временно. Все. И любовь, и одиночество. И жизнь… Кстати, тот мальчик… Не знаю, как тебе сказать. Он умер в двадцать лет. От передозировки. Мне недавно рассказала его одноклассница. А тот мужчина… Он еще жив и недавно женился на молоденькой девушке.
Так вот… Знаешь, мне уже много лет. С твоей точки зрения, эта самая старость для меня уже наступила. Но она совсем не такая страшная, как тебе может представиться. Мне даже кажется, что сейчас я гораздо счастливее и, конечно, красивее, чем ты. Я очень люблю свое тело. Иногда вечером, перед сном, я с наслаждением глажу свои ноги, потом живот, грудь, плечи… кожа такая шелковистая, так вкусно пахнет какао! Да, я пролежала двадцать минут в ванне с шоколадной пенкой, это от нее кожа становится такой приятной на ощупь. И мне так нравится прикасаться к себе…
Я массирую грудь, приподнимаю ее, словно взвешиваю в руке, и чувствую, как напрягаются соски. Одна грудь немного больше другой. Мой первый муж меня утешал. «Симметрия, – говорил он, – это удел убогих идиотов». Он был музыкантом и очень любил джаз. Впрочем, что я тебе рассказываю! Тогда меня это отсутствие симметрии все-таки тревожило, а сейчас – ни капли.
Не обижайся, но я и одеваюсь гораздо лучше, чем ты. И краситься научилась. На самом деле ты тоже так можешь! Ты просто не знаешь, как к этому подступиться. Тебе кажется, что ты никогда не станешь такой, как женщины, которых ты видела, когда ездила в Париж по приглашению той французской художницы, Валери. Ерунда! Нужно только позволить себе…
Конечно, возраст дает о себе знать: я теперь устаю от долгих прогулок, даже от мытья полов в квартире. Но потом я лежу на диване, ощущая во всем теле приятную усталость, и мне хорошо. Потому что я понимаю, что это жизнь. Что я еще могу жить, двигаться, работать. И радоваться этому. Кстати, я научилась неплохо танцевать. И да, я хожу на танцевальные вечеринки. А ты по-прежнему такая же нескладная? Займись танцами, это тебе поможет. Я серьезно.
Что до одиночества, то оно меня не пугает. Иногда я езжу отдыхать в уединенный загородный дом моих друзей, когда их там нет. Один мой ученик, очень молодой еще человек, спросил меня как-то, не скучно ли мне там, совсем одной. Какой смешной вопрос, правда? Разве может быть скучно человеку с самим собой? Мы с тобой ведь понимаем, что можно целыми днями размышлять или сочинять что-нибудь… А еще гулять, смотреть вокруг, слушать голоса природы, читать книги. Ведь чтение – это на самом деле разговор скорее с самим собой, чем с писателем. Конечно, ты читаешь гораздо больше, чем я. Зато я больше думаю. Это тоже полезно.
Мы с тобой любим тишину, верно? Она помогает сосредоточиться. А еще – я поняла это недавно – помогает лучше почувствовать жизнь.
Но не все люди в этом отношении устроены одинаково. Некоторые боятся тишины. Вот мужчина, с которым я живу… Да, у меня есть мужчина, ты не ожидала? Так вот, он не может оставаться наедине с самим собой ну просто ни минуты. Ему обязательно нужно, чтобы работал телевизор или громко вещало радио. Или чтобы музыка гремела на всю квартиру. Тебя, наверное, это возмутит. Ну, то, что я ему это позволяю. Ты ведь не понимаешь, как можно жить с другим человеком. Не таким, как тебе хочется, как ты насочиняла. Ты совсем не умеешь приспосабливаться и прощать.
Помнишь, в детстве ты придумывала себе воображаемого мужа? Родители думали, что ты чокнутая: разговариваешь сама с собой, да еще сердито. Это ты на него иногда злилась за что-то, делала выговор… Но только для того, чтобы воображаемая супружеская жизнь не казалась слишком пресной. Наверное, ты уже тогда понимала, что сюжет движется конфликтом. «Муж» прекрасно подавал свои реплики, сочиненные тобой. Он исправлялся, и вы мирились. Ты лепила его по прихоти своего воображения. Вот и сейчас, когда ты влюбляешься, ты же не в этого человека влюбляешься, не в то, что он собой представляет на самом деле. Ты придумываешь, каким хотела бы его видеть. Примеряешь на него платье романтического страдальца или героя, в зависимости от настроения. Ты ведь все еще веришь, что мужчина может измениться – от безумной любви к тебе, конечно. И ты бы не стала жить с человеком, который, например, любит выпить. Или может выругаться. Или не читает твоих стихов и врубает громкую музыку, когда ты рядом.
Но потом ты меня поймешь. Я живу с этим мужчиной… да, да, он старый и с бородой… не потому, что так уж боюсь одиночества, не потому, что устала ждать того… ну о котором мы с тобой мечтали. (И ты до сих пор мечтаешь, разве не так?) Это не компромисс от безысходности, это что-то совсем другое… Скажу тебе по секрету, что мне, как и тебе, больше нравятся сексапильные юноши с идеальной фигурой. Но… но мы с моим мужчиной оба помним вкус мороженого по двадцать восемь копеек. Понимаешь?
Может быть, это смешно, но я чувствую, что мы с ним дополняем друг друга. И… конечно, можно общаться с самой собой, но обнять себя не очень-то получается. Крепко, молча обхватить все восемьдесят килограммов… А без этого очень трудно. Да, наша жизнь не похожа на то, как ты представляешь себе свою великую любовь. Но это совсем не так ужасно, как ты можешь подумать.
Я многому научилась за последнее время. Научилась носить свой мир в себе, не навязывая его никому, и не пускать туда чужих. Научилась быть счастливой независимо от обстоятельств. Любить себя. Отпускать людей, которым я не нужна или которые мне не нужны, не пытаясь их переделать, и терпеть недостатки тех, кто мне дорог. Ты можешь назвать это предательством по отношению к тебе или слабостью, но это не так.
Мужчинам я нравлюсь больше, чем ты. Так уж получилось. Может быть, потому что теперь, когда мне говорят о том, что я красива, я не думаю, что это вранье, не ищу подвоха и не обижаюсь, что мне при этом не говорят, какая я умная. И еще – я не стесняюсь быть женщиной. Помнишь, ты ездила за город с компанией и там на дороге была большая лужа? Дура Наташка орала: «Ой, как через нее перебраться! Ой, я упаду! Ой, мои новые босоножки!..» И парни перенесли ее на руках. А ты гордо перебралась сама, вполне ловко. Но все потом почему-то вокруг нее вертелись. И кто из вас после этого дура?
Да, я понимаю, что ты сильная. И ты надеешься, что встретишь мужчину сильнее себя. Но зачем же всех остальных распугивать-то? А кроме того… дело в том, что все мы – сильные или слабые – ничего не можем поделать с ускользающим временем, с тем, что жизнь – это как езда на велосипеде. Паузу взять нельзя – нужно все время крутить педали, чтобы сохранять равновесие.
* * *
Тебя это, наверное, удивит, но многие мои друзья и знакомые в последнее время стали ходить в церковь, как-то неожиданно уверовали в Бога. Я совершенно не могу этого понять: мне это кажется какой-то странной модой. Кто-то из них спросил меня: «Как же это ты не веришь в бессмертие души? Разве тебе не страшно, что после жизни ничего не будет?» До чего смешные люди! Разве от того, что мне страшно от отсутствия чего-то, я могу поверить в его существование? Нельзя же волевым усилием заставить себя поверить: по приказу, из-за выгоды или из-за страха. Вера или есть, или ее нет. Это как с любовью.
Ты об этом пока не задумываешься, я знаю. Ты просто живешь и стараешься не думать о том, что когда-нибудь умрешь. Потому что это будет очень не скоро, и потому что если об этом думать, то можно сойти с ума. И еще ты немножечко веришь в то, что потом родится кто-то, кто тоже будет говорить о себе «я» – и это будешь снова ты. Наверное, ты допускаешь возможность переселения душ, но это тебя не очень утешает, потому что тебе очень не хочется, став кем-то другим, забыть свою жизнь. И еще, когда ты ездила в Париж к Валери, ты почему-то ставила свечки в соборах и – да, да, не отрицай – и сейчас носишь на шее образок, купленный в Нотр-Дам! Может, тебе хочется во что-то верить, в какую-то высшую силу? Но где она, не знаем ни ты, ни я…
На самом деле я тоже стараюсь не задерживаться на мысли о смерти. Но я очень хорошо чувствую, что у меня остается все меньше времени, что нет ни одного часа на «подготовку к жизни», о которой нам говорили в школе… Нужно жить, жить на всю катушку, без репетиций и пауз.
Дорогая, послушай меня, ты слишком много времени тратишь попусту! Ты отказываешься от каждодневных мелких радостей ради «важных дел». Ты позволяешь окружающим воровать у тебя твое время. Да, на этих скучных педсоветах, когда ты рисуешь профили в блокноте, кто-то забирает у тебя кусочек жизни. И когда ты ждешь этого своего Серёжу, чтобы пойти домой с ним вместе, а он просто забывает про тебя и уходит, а ты сидишь в учительской два часа и не знаешь, чем заняться, кроме страданий. И когда случайная знакомая полчаса по телефону донимает тебя рассказами о своих любовных похождениях… Я знаю, тебе неудобно её прервать. Ты и сама готова по три часа рассказывать подругам о своих переживаниях, так что приходится выслушивать откровения в ответ. Но, честное слово, если тебе это в тягость, сбрось – и иди! А вот когда тебе говорят, что ты тратишь время зря, сочиняя стихи или сидя на окошке и наблюдая за полетом облаков, – не верь, не испытывай чувства вины. Ничего, что ты не станешь поэтом. Это все равно не потерянное время. Как и то, которое ты провела, бродя по улицам, вглядываясь в дома, в чужие окна, пытаясь понять, зачем ты сюда пришла.
Ладно, не стану тебя поучать. Ты же это ненавидишь. Хотя сама других поучаешь очень смело. Поэтому, наверное, ты и стала учительницей.
Но ты тоже меня пойми и не говори, что я циничная эгоистка. Просто вспомни ту маленькую девочку, которой была когда-то. Эгоистично верящую в то, что мир создан для ее счастья. Я становлюсь на нее похожей. Многие считают, что в моем возрасте это нормально.
Я недавно нашла у себя твои стихи. Скажу совершенно честно: по-моему, они очень хорошие. Зря ты их теперь никому не показываешь. И зря бросила писать. Подумаешь, две-три подруги, прочитав, не стали кричать, что ты великий поэт, а из журнала «Юность» ответили, что «советская поэзия это давно переросла». Там ведь ты настоящая. Ты, а не то, чем тебя хотят видеть твои родители и разные тёти-дяди. Может, попробуешь снова? Ты ведь иногда царапаешь что-то в своем дневнике неразборчивым почерком.
Так вот, возвращаясь к вопросу о бессмертии. Если честно, я ни в чем не уверена… Кто его знает? Кто вообще может что-то об этом знать? Возможно, потом твоя душа растворится в природе, станет дождем или снегом. Но если бы я и верила в бессмертие души, все равно мне было бы жаль тела. Я люблю его и хочу существовать в этом мире вместе с ним.
Я вообще стала любить многое из того, что тебя раздражает. Свою квартиру, например. Да, тебе после поездки в Париж она кажется убогой. Ты переживаешь, что у тебя нет денег на ремонт. У меня их тоже нет. Ни денег, ни сил. Но в последнее время я полюбила и обшарпанные обои, и старую мебель… Потому что это мой остров. Это кусочек суши, на котором можно укрыться в океане. Пусть он не такой роскошный, как у кого-то, но он есть, а могло бы не быть. Стоит ли жаловаться?
Ты, наверное, не поверишь, но я снова научилась удивляться простым вещам. Например, снегу, или дождю, или цветущей сирени. А море, море, море… ты его почти и не видела! А оно такое большое, такое живое! Рядом с ним никогда не бывает одиноко. Помнишь маленькую девочку, которая так любила валяться в траве, кататься с горки на санках и на лыжах, мокнуть под дождем? Ты никогда теперь не валяешься в траве? Не катаешься на санках? Честно признаться, я тоже. Но мне хочется. И может быть, скоро я позволю себе сделать это. Недавно я нарвала сирени прямо с куста на газоне, под чужими окнами. Ну конечно, ты никогда так не поступишь!
И еще я люблю теперь горький шоколад, а не молочный. И пью не сладкое шампанское, а брют. И никогда (!) не сочетаю его с мороженым.
И своего мужчину я тоже люблю, наверное. Да, ты бы с таким не смогла жить, я знаю. Потому что у него есть недостатки, а ты этого не выносишь. Но, признайся, ты и сама не сувенир, верно же?
* * *
Не знаю, как мне отправить тебе это письмо. Разве что просто опубликовать в Интернете… Вдруг попадется тебе на глаза. Ах да, забыла. У тебя же нет Интернета!
Кстати, это отличное изобретение. Экономит массу времени. Я не хожу в библиотеку, как ты, когда мне нужно найти какую-то информацию. Не стою в очередях, чтобы заплатить за электричество, даже билеты на самолет покупаю, не выходя из дома. Представляешь, как здорово? А еще стало нормальным общаться там с незнакомыми людьми, знакомиться. Иногда так действительно можно найти друзей или даже любовь. Будь он у тебя, ты могла бы публиковать там свои стихи, и кто-нибудь обязательно сказал бы тебе: «Это настоящее, это пронзило меня, это же как будто обо мне…» Ты же так ждешь этих слов! Кто-нибудь непременно тебя бы услышал.
Я вот иногда пишу. Нечасто. И иногда – пускай очень редко – мне отзывается чья-то душа. Но лучше ты пиши… В тебе больше страсти, силы, любви, чем во мне. Пусть и без Интернета, пусть просто – бутылка в море…
А сегодняшняя молодежь и не понимает, как люди общались, когда не было компьютеров. Письмо теперь приходит от человека к человеку за несколько секунд. Это просто фантастика! Скажи, а ты по-прежнему каждый день по пути с работы заглядываешь в почтовый ящик: не белеет ли там, в глубине, долгожданный конверт? Ты сама не знаешь, какого письма ты ждешь, от кого. Тебе просто кажется, что когда-нибудь ты получишь его и твоя жизнь изменится к лучшему. А может, это будет письмо от меня?
Да, жаль, что у тебя нет Интернета. Но с другой стороны, из-за него люди стали какими-то странными. Они редко видятся, редко обнимают друг друга. Каждый живет на своем замкнутом клочке пространства, но при этом, заметь, на всеобщем обозрении. Как в витрине.
Конечно, я знаю, что один из твоих недостатков – неумение ничего скрыть. Ты про каждую свою великую любовь готова поведать всем своим знакомым. Будь ты в «Контакте», ты бы, наверное, всех замучила своими отчаянными статусами. Я же тебя хорошо изучила. Ты и меня иногда к этому подталкиваешь, и мне тоже хочется иногда выреветься в огромное никуда, в виртуальную жилетку глухой сети. Но, поверь мне, гораздо мудрее делать вид, что у тебя нет никаких проблем. Лучше пусть завидуют, чем злорадствуют.
А еще мудрее вообще поменьше рассказывать о себе. Ты, может, думаешь, это я так говорю потому, что я не с теми людьми общаюсь? Но ты же сама мизантроп еще больше меня, потому и примеряешь на себя разные романтические костюмы. Разве не так? Сколько раз ты жалела о том, что доверяла людям и откровенничала с кем попало? Я тут прочла у одной писательницы, ты ее не знаешь пока, что если хочешь человеку хорошего, пожелай ему острова, у которого нет адреса. Оттуда, с этого острова, можно всех любить – далеких и близких. Но не на коммунальной кухне. А люди сейчас, похоже, устроили себе огромную виртуальную коммуналку.
Ты, конечно, можешь меня не слушать: тебе и так надоели советы «взрослых, знающих жизнь». Что поделаешь, молодых все поучают. И очень трудно понять, к чему стоит прислушаться, а к чему нет. Но у тебя же умная душа, хотя еще и не до конца вылупившаяся.
Извини, что я употребляю так много непонятных слов: Интернет, компьютер, электронная почта, «Контакт»… Мне сложно все это тебе объяснить. Ты потом сама все поймешь, постепенно.
Если ты получишь это письмо, напиши мне, пожалуйста. Я ведь тоже не все о тебе знаю. И о себе.
P. S.
А хочешь, я признаюсь тебе в одной вещи? Только никому не говори, ладно? Я, конечно, не слишком часто заглядываю в почтовый ящик: в нем редко бывает что-то, кроме рекламных буклетов. Но… каждое утро я включаю компьютер, запускаю Интернет, вхожу в электронную почту и… да, я его жду. Письма неизвестно от кого. Особенного письма. Обнадеживающего, как смутная улыбка.
Кафе «Печаль»
…Не из-за чего тут меняться в лице.
Ф. Саган. «Смутная улыбка»
В Испанию мы с мужем летели через Женеву, где провели полдня. В этом городе уже много лет живет мой старинный друг Георгий. Вернее, друг моего отца. И мы, конечно, договорились встретиться за завтраком в кафе на берегу озера.
Воскресная Женева вызвала у меня ассоциации с каким-то большим всеевропейским пикником. Нас окружал многоязычный, многоцветный мир радости и покоя, правда, немного легкомысленный и очень хрупкий: дети, лебеди, влюбленные, велосипеды, туристы – словом, лето, солнце и дух свободы. Двадцать лет назад я как-то не обращала на это внимания. Что-то изменилось, но не знаю, в городе или во мне. Или просто голова у меня тогда была занята другим.
Посидели мы замечательно. И конечно, по счету платил Георгий. Есть в таких мужчинах особый шарм. Нет, дело не в деньгах. В уверенности. С годами – а Георгию недавно исполнилось семьдесят – она не уменьшилась, скорее наоборот.
Когда муж вышел в туалетную комнату и мы с Георгием остались наедине, он протянул мне двести франков.
– Зачем? – слабо возразила я. – Ты нас так накормил, что нам до самой Барселоны есть не захочется… и вообще.
– Купишь себе подарок. Я не хотел при твоем муже: еще подумает что-нибудь такое…
Я не стала спорить и спрятала деньги, хотя в глазах мужа этот жест Георгия меня бы, пожалуй, даже возвысил. То, что его жена может кому-то нравиться кроме него, ему только льстит. А про Георгия он знает. Знает, что между нами ничего не было и что это «ничего» произошло задолго до нашего с мужем знакомства. И еще то, что время от времени, приезжая в Россию, Георгий привозит мне французские духи Chamade от Герлен, которые давно уже стали частью меня. Никто даже не представляет, что когда-то я пахла «Белой сиренью».
– Да думать-то нечего, – сказала я, пожимая плечами. – Ничего же не было…
А потом, глядя на всё еще черные волосы на груди Георгия, чуть видные в вороте его белоснежной рубашки апаш, почему-то прибавила:
– К сожалению…
– Да, – ответил Георгий. – Я тоже иногда жалею об этом… Но, сама понимаешь, ты же не такая женщина, которую можно было поматросить и бросить. А что я еще мог предложить?
Ну конечно, ничего. Мы жили в разных странах, он женат – и что бы там ни происходило в его личной жизни, брак для Георгия всегда был священен. «Это мой крест, – сказал он мне тогда, – и я буду его нести».
В то время ему было столько же, сколько мне теперь, и он казался мне очень немолодым. И всё же я его любила, как говорится, без памяти. Но я гостила тогда в его доме, и это останавливало… Чёрт, ну нельзя же жить в доме, где тебя кормит и принимает женщина, и спать с ее мужем!
* * *
Вообще-то в первый раз я влюбилась в Георгия, когда мне было четырнадцать лет, как только кто-то из папиных друзей привел его в наш дом. Вот сразу в тот день, как увидела, так и влюбилась. Потому что он был альпинистом, покорял Эльбрус. Плавал на корабле, как Городницкий, песни которого он иногда пел под гитару, и побывал в разных заграничных странах… Потому что он не походил ни на кого из наших знакомых: все они были людьми книжными и кабинетными, и именно к такому окружению я привыкла. От Георгия же веяло духом странствий и особенной мужской силой. Это не считая того, что он был очень хорош собой.
Когда он приходил к нам в дом – а собирались у нас часто, на все праздники и просто так, – я смотрела на него весь вечер и мечтала, мечтала о… Ну о чем можно мечтать в таком возрасте?
Нет, конечно, что-то останавливало меня в моих фантазиях. Наверное, тот факт, что он был женат: в детстве я была очень высоконравственной. Но когда однажды, кажется, Восьмого марта, наши гости решили потанцевать, мне просто безумно захотелось, чтобы Георгий меня пригласил. Однако он пошел танцевать сначала с моей мамой, а потом со своей женой Оксаной. И правда, кому придет в голову пригласить на танец пятнадцатилетнюю девочку – гадкого утенка, забившегося в угол комнаты?
Оксана была на голову выше Георгия, и, когда они танцевали, я обратила внимание на его туфли. Никогда не видела у мужчин таких высоких каблуков. Наверное, он стеснялся своего небольшого роста. Сейчас это показалось бы мне смешным, но тогда вовсе не уронило Георгия в моих глазах. А туфель таких у нас в СССР в то время не было. Наверное, из Америки привез.
В конце концов я решила, что будет негуманно уводить Георгия от жены, поскольку он был у нее уже вторым мужем. И мои чувства благополучно прошли.
В детстве я вообще очень часто влюблялась. Начиная примерно со второго класса я просто не могла без этого существовать. И если очередной предмет меня разочаровывал или оказывался недосягаем, как артист с обложки журнала «Спутник кинозрителя», я судорожно искала новый.
И все же однажды мы с Георгием танцевали. Мне было уже лет двадцать, и я только что рассталась со своим первым мужем, с которым мы прожили вместе меньше двух лет. Я чувствовала себя совсем взрослой, но для папиных друзей, конечно, по-прежнему оставалась маленькой девочкой. Георгий меня пригласил и, пока мы танцевали, поинтересовался, где мой муж. Я сказала, что мы недавно разъехались.
– А с этим поздравляют? – спросил он.
Я засмеялась:
– Не знаю.
– Во всяком случае… Мы тебе, конечно, не говорили, но было не похоже, что вы долго пробудете вместе. Он хороший мальчик, но какой-то… обыкновенный.
– А мне нужен какой?
– Ну не знаю…
Мы помолчали, а потом он вздохнул и неожиданно сказал:
– Эх, будь я помоложе и не женат…
И я ответила в тон:
– Будь я постарше…
И опять от одного неосторожного слова понеслась душа в рай!
Мне не нужно тогда было, чтобы он был моложе. Он нравился мне таким – взрослым, уверенным, с романтической биографией за плечами. Но я остро понимала, что я для него – ребенок. И это было так несправедливо! Мне тогда казалось, что несправедливо. Во всяком случае, я чувствовала, что умею любить, хочу любить… и ничуть я не хуже, чем его жена!
А потом он уехал за границу. И я снова на время о нем забыла, закружившись в водовороте юности.
В Петербурге Георгий появлялся редко, не каждый год. В эти его приезды все папины друзья собирались у нас или у него. И вот однажды в один из таких приездов все началось снова.
Мне было уже около тридцати, и я казалась себе очень зрелой. В тот вечер на мне было черное платье с открытыми плечами, и папины друзья смеялись и пытались поцеловать меня в плечико. Не всерьез, как маленькую. Было немного обидно… чуть-чуть.
На этот раз танцев не было, но папа, как всегда, играл на рояле, и мы с Георгием оказались рядом на диване в полутемном углу комнаты. Я почувствовала в нем что-то особенное – какие-то жаркие волны, необычный пристальный взгляд – и сама ощутила необыкновенный подъем, предчувствие обретаемой женской силы.
Он поцеловал меня сначала в плечо – совсем не так, как другие, – а потом в шею. Он, конечно, не знал, но от поцелуев в шею я просто схожу с ума, это запретный прием! Я не выдержала и застонала.
– Я долго сопротивлялся, – прошептал он. – Но сегодня ты победила.
Мама позвала всех назад к столу, пить чай. Мы с Георгием снова сели рядом. Я чувствовала, что он колеблется, словно пытается на что-то решиться. Что-то должно было произойти, и мне стало горячо внутри.
Наконец он положил руку мне на колено. Совсем легко, ненавязчиво. Как косвенный вопрос. Я крепко сжала его кисть. Это был ответ.
Не помню как, но в какой-то момент мы оказались вдвоем на кухне, и нас просто развернуло и бросило друг к другу. Мы целовались, как сумасшедшие, пока кто-то не открыл дверь, так что мы едва успели отскочить на благопристойное расстояние.
Уезжая, Георгий велел мне оформлять загранпаспорт и обещал прислать приглашение.
* * *
Он встречал меня в аэропорту с букетом белых кустовых гвоздик. Не заезжая к нему домой, мы поехали в Монтрё, где позавтракали в кафе, и он тут же заговорил о том, что между нами, конечно, ничего не может быть. То есть не то чтобы так вот прямо сказал, но дал мне это понять. Как-то неловко и не к месту рассказал о том, что брак для него – святое. И еще о своем долгом романе с какой-то француженкой, который ничем не кончился, потому что он отказывался оставить жену. Поэтому тот вечер у меня дома – ну, это просто случайное проявление необдуманного порыва. И я послушно кивала головой. В общем-то, я была с ним совершенно согласна.
Но, как водится, вся эта увертюра потом полетела к черту.
Георгий взял отгулы и возил меня на машине по всей стране. И мы целовались, целовались везде: в машине, в музеях, в ресторане.
Даже сейчас, сидя за столиком на террасе кафе, я зажмурилась от воспоминания об этих поцелуях. Тряхнула головой.
– Да, наверное, тогда я была не такой…
– А что, что-то изменилось?
– За двадцать лет я немного подросла, ты не заметил? И теперь я думаю, что главное – это чтобы двоим было хорошо. Не обязательно долго… и тем более не навсегда. Можно и на одну ночь. Только чтобы это было по-настоящему, чтобы никто никого не обманывал. В это нужно идти с открытыми глазами и не мучить друг друга требованием вечной любви, какого-то невозможного продолжения. Наверное, тогда я действительно этого не умела.
* * *
Из этих двух сумасшедших недель я помню какие-то отрывки. Яркие картинки, ощущения. Мокрые от дождя розы возле провинциальной церкви в маленьком городке немецкой Швейцарии, в который мы заехали совершенно случайно. Пасшиеся на склоне холма овцы с длинными хвостами, которых я кормила с рук опавшими грушами. Поле цветов возле шоссе, где мы остановились, чтобы нарезать букет: на обочине стоит столик, на нем – ножницы и коробочка для денег. Срезаешь цветы с грядок, рядом с которыми воткнуты в землю деревянные таблички с ценой, опускаешь деньги в коробочку – и едешь дальше по шоссе, мимо подсолнухов, виноградников, бежевых стад.
Помню, как мы остановились пообедать в таверне где-то среди гор. Как нам принесли огромные порции спагетти, и мы ели и пили под позвякивание коровьих колокольчиков и стрекот кузнечиков.
Помню удивительные пейзажи, которые так и просились на картину – семь-восемь планов, причем средние кажутся уже нарисованными, а самые дальние – сфумато, сфумато, сфумато1. Ручьи, текущие, нет, почти падающие с гор…
Помню, как вечером лучи солнца широкими полосами пробились сквозь облака над Женевским озером и повисли, соединив золотистыми дорожками воду и небо. Я тогда погладила пальцами покрытую черными мягкими волосами руку Георгия, и он остановил машину…
Помню маленькую серую ящерку на каменной ограде в Грансоне: на эту ограду я присела отдохнуть, а Георгий меня сфотографировал.
Почему-то я вообще очень хорошо помню себя, словно бы вижу со стороны. Свои летние брюки песочного цвета, купленные за пять рублей на раскладушках секонд-хенда на Сенной; белую мужскую рубашку с короткими рукавами, на которой я оставляла расстегнутыми две верхние пуговки; черное французское платье с открытыми плечами, между прочим, привезенное из Парижа; костюм с длинной юбкой, который мама сшила мне из посылочного материала и вышила стебельчатым швом. Я везла тогда с собой целый чемодан вещей (это сейчас мы с мужем путешествуем налегке).
Помню маленький, безумно уютный городок Ньон, в который мы с Георгием поехали как-то вечером. Римские руины, памятник Юлию Цезарю, игрушечные дома с плющом на фасадах, словно сошедшие с иллюстраций к немецким сказкам. Вечер в маленьком баре и наш разговор. Я сказала, что на его месте жила бы в таком вот сказочном городке, а в Женеву на работу ездила бы: там же совсем недалеко. «Нет, – сказал он. – Я хочу жить в большом городе. Наверное, потому что я долго выбирался из провинции. В Москву, потом в Ленинград, потом сюда… Комплекс провинциала».
