Kitobni o'qish: «Инчик-Сахалинчик»

Shrift:

Коренные и некоренные каторжане

К 1970 году на острове Сахалин проживало 615700 человек, в Александровск-Сахалинской области – 35000, а в поселке Мгачи – 6000.

Сахалин – это такое место, куда постоянно кто-то приезжает и уезжает. Наемники работают месяц, два, полгода, пять лет, десять и уезжают обратно. Поэтому Сахалин их глазами – это перевал база, вечный поезд, караван-сарай. Но есть и такие, кто остаётся тут навсегда. И тогда в их глазах остров постепенно превращается в родину, ту самую, самую-пресамую, родную и близкую. А о своей прошлой жизни они забывают навсегда. Вот спросишь их:

– Ты, друг, откуда?

А он и не помнит:

– Так местный я, свой! Вы чё, ребята?

Но есть ещё и те, кто родился на острове. Их называют аборигенами (независимо от национальности) и их уже большинство. Вот им то Сахалин не кажется караван-сараем, для них это статичная территория окруженная колючей проволокой, то есть водой. И они точно знают, что тут рождённый, здесь и должен умереть. А те недосахалинцы, которые рискнули покинуть островную зону навсегда, умирают в страшных муках где-то далеко-далеко в Краснодарском крае или того хуже – в Калининграде. Ну такова участь всех предателей, не будем об этом.

Бабушка и мама

Деревня Поконь, близ города Клинцы – голодна Брянщина. Кулацкий сын поляк Красновский снарядил резвую тройку и помчался по ближайшим деревням – подыскивать себе невесту. И нашёл он себе девку сугубо русскую. Родили они дочь – Варвару красу, длинну русую косу. А как Варварушка заневестилась, так и жених ей нашёлся – Колька из древнего рода Горыня. Тем самым наши поляки окончательно обрусели и успокоились. Варвара и Николай Горыня нарожали трёх детей. Одна из них была мамка автора – Горыня Валентина Николаевна (1941 года рождения).

А когда началась война. Николая Горыню забрали на фронт. Выдали ему форму, ружьё, отправили в первый бой и приказали:

– Беги!

Ну он и побежал. Вскоре упал. Над ним склонился друг Степан:

– Николай, что с тобой, давай помогу!

Но тут в спину Степана глухо ударили, и командир грозно прорычал:

– Беги, не останавливайся! Без тебя подберут.

Больше Стёпа не увидел дружка Колю ни живым, ни мёртвым. Обидно. Да. Погиб солдат не сделав ни единого выстрела.

А теперь перенесемся на 16 лет вперёд в Брянский железнодорожный вокзал – в могучий кипящий муравейник, где народу тьма-тьмущая. На тюках сидит закутанный в старушечьи платки скелетик.

– Мама, – говорит скелетик вяло. – А куда едут все эти люди?

– Туда же куда и мы, детка, на Сахалин.

Худосочная мать скелетика – Варвара Горыня, сжимает в руках заветное письмо от старшей дочери. Письмо прилетело с Сахалина, в нём взрослая дочка Лида описывает как она, её муж, брат Володя и его жена сытно живут на далеком острове, работают на шахте Мгачи, носят дорогущие шубы из натурального меха, а весной собирают папоротник в обмен на японские товары.

Вот выдержка из письма: «Мама, ты не поверишь, тут как в раю. Жизнь есть, оказывается! Хватай сестрёнку Вальку и к нам. Вам и квартирку в бараке дадут. Правда, правда!»

Чтение Варвары прервал склонившийся над скелетиком небритый мужик:

– Сколько ей?

– Шестнадцать.

– И куда ты ее везешь такую?

– В рай! То есть на сытный Сахалин, – мечтательно ответила Горынька.

Мужик равнодушно ткнул в скелетик пальцем:

– Не довезешь, сдохнет в дороге, – и неспешно подошел к кассам.

– Мам, а этот дяденька тоже на остров едет? – промычал скелетик.

Варвара, глотая слёзы, ответила:

– Да, Валентина, да. Куда ж ему ещё ехать? Сейчас все дороги ведут в рай.

Скелетик на Сахалине прижился: пошла Валя в школу, картошку с мамкой на сопке сажала, по грибы, по ягоды в лес с подружками бегала, ела кислое варенье (ведь сахар был дефицит). А рыбу даже не ловила: вместе со всеми собирала на берегу идущую на нерест, выброшенную волнами корюшку, салакушку, горбушу и даже кету. В общем, скелетик потихоньку отъедался: наращивал мышцы и жировую прослойку.

А Варвара устроилась на шахту коногоном (но странным таким коногоном: бабы вместо лошадей толкали вагонетки с углём). И мешки с картошкой на сопку с сопки тоже тягать приходилось самой. И мешки с рыбой до дома. Валька, конечно, помогала, но дочку сильно не обяжешь: девка должна расти здоровой, ей же ещё и рожать.

– Рай там, где нас нет, – бурчала Варвара Горыня, падая от усталости.

– Нет, мамочка, Сахалин – это самый настоящий рай! Никогда в голодный Брянск не вернусь! Слышишь, никогда.

Валя выросла девушкой чернявой-пречернявой, большеносой, тонкогубой с маленькими глубоко посаженными глазами – ну самая что ни на есть исконная (типа того) россиянка. И по зову поляков-предков (а может, ещё каких иных рас) начала искать: с кем бы разбавить свою чёрную, горючую Горынинскую кровь? И нашла таки мужичишку – Зубкова Ивана мальчишку. А Ивашка рыжий-рыжий, конопатый-конопатый, голубоглазый и все время хихикал, как дурачок. Ну вот и всё. Законы жанра соблюдены – можно жениться.

– Свадьбе быть! – сказала Варвара, выдала свою младшую дочь замуж и уехала с острова навсегда.

Старшая дочь Лида и её муж умотали жить в Ростовскую область и позвали мать к себе, туда, где есть фрукты и их можно есть. На Сахалине же остался средний сын Володя с женой и детьми. Ну и конечно же, младшенькая – Валя.

Валентина Николаевна устроилась работать нянечкой в детских яслях. Но однажды ей надоело уставать от истеричных вредных сопляков, и она решила выучиться на какую-нибудь «белоручку». Надумала поступать в Южно-Сахалинский педагогический институт на исторический факультет. Поступила. Ну и училась себе потихоньку. А потом забеременела. Но вскоре стала сдавать экзамены. И так сильно перенервничала, что родила раньше срока. Институт Валюша всё-таки закончила, но работать в школу не пошла.

– Эти учителя не успеют дитя родить, как уже сдают двухмесячных младенцев в колыбельную группу, а сами на работу! Заставляют их что ли? – возмущалась Валентина Николаевна.

Зато её из нянечек перевели в воспитатели. Потом в старшие воспитатели. А когда ясли упразднили в связи с тяжелыми временами, накрывшими всё государство в 80-90-ые годы, то наша баба Валя ушла на пенсию.

Отец

Где-то там, в Сибири (а где конкретно – неизвестно) жили кулаки Зубковы. И эка как оно обернулось: революция и продовольственная разверстка выгнали их аж на Камчатку. Там они и продолжили свой род. А когда началась война 1941-45 годов, глава семейства Вавила Степанович Зубков занялся выращиванием картошки для фронта, а его супруга Прасковья Никаноровна работала поваром на кухне – кормила пахарей и весь другой честной народ. И было у четы Зубковых три сына: Колька, Сашка и младшенький Иванушка-дурачок – (отец авторши) Иван Вавилович Зубков (1937 года рождения). И жили они в селе Ключи, у подножия вулкана Ключевская сопка – у самого высокого и активного вулкана Евразии.

Однажды Вавила Степанович окучивал колхозный картофель тяпкой, а один из сыновей прибежал и вертится рядом:

– Пап, а Камчатка – это самое красивое место на земле?

– Да, Ванятка, да.

– Пап, а я точно самый баский в семье?

– Ну да.

//Баский, то есть красивый.//

– Пап, а почему Американский хлебушко такой пышный, вкусный, а мамкин липкий и кислый.

– А потому что у неё лисичкин хлеб.

– Как это?

– Мамкин хлеб волшебный, лесной, с травками. Лисичка его печет и мамке даёт. А тот, что с корабля, так то обычный хлеб. Ну хлеб и хлеб. Пучит от него, да и только.

– Неужто?

– Вот те и неужто.

– Пап, а это правда, что на большой земле идёт война с фрицами?

– Правда, сынок.

– А кто такие фрицы?

– Не знаю, но думаю, что это черные-причерные птицы, кружащие над нашей страной.

– А наш Колька на фронт собрался.

– Да? Беги-ка, Ванечка, до Коляна и скажи, что батя ему ножичек боевой подарит. В дорожку, так сказать.

Покатился Ивашка с горки до хаты, а Вавила поплелся гибкий прутик искать:

– Эх, жалко тощу пацанячью жопу пороть, но надо!

После войны семья Зубковых переехала на остров Сахалин в посёлок Мгачи. Младший сын Иван окончил школу и пошёл в Александровск-Сахалинский техникум. И хорошо так пошёл: три года пешком по берегу моря 31 км туда и обратно. А чё? Все так путешествовали. Не напасешься на этих каторжан автобусов, ишь размечтались!

А потом Иван Вавилович устроился электриком на шахте. И заприметил он себе на шахтовых танцульках невесту – младую Валентину Николаевну Горыню. Ну и поженились они. Так всю жизнь вместе и прожили. А хорошо или плохо – пусть сами разбираются.

Пуп земли

В 1970 году мать надумала меня рожать. Нет, обо мне она совсем не думала, она думала о своих институтских экзаменах. И сильно так думала… распереживалась, разнервничалась! Я разнервничалась тоже и решила выскочить из этого ада наружу. Так во Мгачинском роддоме 14 ноября, ближе к полуночи появилась семимесячная девочка весом 1700 грамм.

– Валя, а что это что за синий комочек?

– Это, Ванечка, твоя дочка!

– А это у нас одних комок такой страшный чёрно-синий или они все такие?

– Не знаю, Ванюша, но это не комок, а пуп земли! Ну как ты не видишь?

– А давай-ка этот пуп оставим тут ещё на год-другой, на доращивание, так сказать. Вот станет пупочком, тогда и заберем.

– Вань, там буран что ли за окном?

– Буран, Валя, буран. Метель непролазная!

– Тогда точно надо ехать домой. Заметёт роддом, никто его не откопает. Умрём мы тут с пупочком твоим… Неси живо пальто, чего рот раззявил!

Пуп земли рос довольно быстро, к первому году уже догнал своих сверстников. Ну да, а вы пожрите икру ложками с пелёнок, посмотрю я тогда и на вас! Одно было плохо – орал этот комочек с утра и до ночи. До пяти лет орал.

– Ну что ей спокойно то не живётся? – всплескивала руками мама.

– А я откуда знаю, может, её всё время пучит! – отвечал отец. – На, доча, съешь рыбку.

Пупочек выплевывал рыбу и снова орал. После долгих совещаний (пять лет орать, это всё-таки срок), решено было отвезти меня к бабке Дусе – поселковой ведьме. Та долго приглядывалась, принюхивалась, наконец спросила:

– Как кличут этого выродка?

– Пуп земли! – ответили родители хором.

– А нормальное имя дать ребёнку не догадались?

– Да вроде и это нормальное, – развели руками родители.

Но баба Дуся была непреклонна! Пришлось выбирать пупочку другое имя.

– Вань, надо девочку назвать модно.

– Ты уже назвала модно, хватит!

– Нет, Вань, тенденция – это важно. Со мной в роддоме еще три женщины дочек ждали, так все обещались назвать их Инночками. Модно же! Инна – это что-то космическое… Иннапланетянка. Или японское, как Инь и Ян. Вань, у нас Япония рядом, надо соответствовать, вдруг они остров у нас навсегда отберут. Нас с тобой в печь, конечно. Но хоть ребёнок выживет – за свою сойдёт. Вон она какая смуглая и глазки у неё узкие-узкие.

Отец в ответ долго орал про наше могучее, вооруженное до зубов государство, но всё-таки переименовал своего пупочка в непонятную ему Инну.

И Инна заткнулась, окунувшись в долгие раздумья о космосе, дзен-буддизме, да долго косилась на раскосые глаза своего отца и его огненно-рыжую шевелюру.

– Непонятный мир, непонятный! – вздыхала она и шлепала спать.

Спи, пупочек, тебе его никогда не понять!

Русская печка

Вы когда-нибудь лежали на русской печи? А я – да. У нас дома стояла русская печь, мать её регулярно белила, но один бок у печурки обшит алюминием и выкрашен в чёрный цвет. Долгими зимами я всё детство просидела на корточках спиной к этому боку с книжкой в руках. Поэтому все мои свитера были прожжены. Наша печь-кормилица не имела лежанки, а у соседей – старших Зубковых (деда Вавилы и бабки Прасковьи) лежанка была. Мы, внуки, на ней валялись, играли, копошились. Я частенько спала там в младенчестве. Моя мамка, бывало, припрется по хрустящему снежку к родителям мужа с лялькой на руках и говорит бабушке Паше:

– Мам, можно мелкая у тебя сегодня поспит? Двенадцать градусов в хате, ну совсем житья нет! А на вашей печи она так сладко супонит.

– Ничего не знаю, у нас тоже не больше десяти градусов, а печка занята, там котяра дрыхнет.

– Так сгони кота.

– Ты шо, хочешь, шоб мой кот околел?

– Значит тебе плевать: будет жить твоя родная внучка или умрет от холода?

– Таки и родная? – бабка открывает конверт, долго с сомнением вглядывается в крохотное личико и не найдя на нём своего огромного носа картошкой, разворачивает мою мать в обратную сторону.

Но моя мамка к таким концертам привыкла! Она отпихивает свекровь, укладывает меня рядом с котом и уходит. А отец потом дивится:

– И как у тебя получается раскрутить старушку с дитём посидеть?

– Никак, кот Васька за нашей Инкой присмотрит.

– Да ну?

– Не сомневайся! И сказку на ночь расскажет… Идём, Ванюша, спать.

Как отец меня в сугробе утопил

Зимняя дорога, вот мой дом родной,

даже у порога снег стоит стеной.

Чистит батя тропку, мать печет пирог,

а дочуля топает прямо за порог.

– Ты куда раздетая?

– Выйду погулять.

– Дочек неодетых отец отправит вспять!

Ведут меня одеться в шубу и вперёд:

– Тятенька, приветик! – снег мы тянем в рот.

– Что мне с ней тут делать, сугробища стеной?

– Мне и дела нету! – мать спешит домой.

Маленькую Инночку садят на сугроб:

– Будь хорошей девочкой, а я пророю ход!

Сидеть в сугробах, знаете, не очень то легко,

вокруг всё расплывается, я иду на дно:

молча иду, мне нравится,

вокруг всё расплывается.

Оглянулся отец:

– Нет здесь дони, где юнец?

Вот и откапывай дочь руками,

а потом рассказывай маме

какой ты всё-таки дурак.

Она скажет: – Родом так! –

и всю родню друг другу припомнят,

пока дочка стол не уронит,

большой такой стол, журнальный,

чуть было не поминальный

по кошке нашей Марыське.

А за окном близко, близко

зима неспешно гуляла

и звала, звала, и звала.

– Пойдем погуляем, мама!

– Нет, дочь, раз ты Иванна,

то тебе и гулять с отцом.

Вань, одевай её!

Бани

На выезде из посёлка стоит общественная баня, в которой были женские и мужские дни. Холл: касса, ларёк с очень вкусными советскими соками, вход в парикмахерскую, вход в раздевалку. В раздевалке деревянные кабинки без ключей, крашенные лавки и дощатые решетки под ногами. Все раздеваются догола и прут в помывочную, там же находится и парилка. И никаких тебе простыней. Ещё чего! Помывочная ужасна: облупленный кафель, жестяные тазы, дребезжащие краны. Мрачно, как в тюрьме. В парной повеселее: там всё деревянное, и тётеньки хлещут друг друга вениками. Особенно красивы мгачинки к осени: загорелые как негритянки, и белые в местах, где был купальник. Смешно! Тетенькам нисколько не зазорно брать с собой мальчиков лет до шести. Мыться принято раз в неделю. Иногда я и мамка бегали ополоснуться через дорогу на электростанцию. Там помывочная выглядела ещё хуже. А шахтёры принимали душ в шахтном комбинате.

Ну, раз детей с собой брать не зазорно, то как-то раз взял меня (трехлетнюю) папка с собой в баню. Назад привел обиженный, кинул матери и сказал:

– Ты вот «это» мне больше с собой не давай!

– Вань, а что не так?

– А вот у «этого» и спроси.

«Это», конечно, молчало. Но в ходе допроса самого Ивана Вавиловича пыточно-подручными средствами моей матери, выяснилось, что в бане «это» выпучило полный ужаса взгляд на причинные места мужиков, и не сводило его до самого конца мытья. И тут Валентина поняла свою ошибку: она ж уже приучила «это» к женской бане, и «это» точно знало как должен выглядеть человек вообще и в принципе.

Бабка шла, шла, шла

Вот оно море, рукой подать. Эти три толстые тётеньки (моя мама и её подружки – Нина Каргаполова и Люся Бурганова) живут у Татарского пролива, но о ужас, они не умеют плавать. Ох, больно на них смотреть, зайдут по пояс в воду, возьмутся за руки и твердят:

– Бабка шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела, опять пошла!

На словах «села, поела» они присаживаются в воду и быстро встают. И так три раза. Всё, покупались, идут на берег хорошенько закусывать. У них это называется – загорать. А их мужья (три поджарых, сильных парня – Иван Зубков, Николай Каргаполов и Илья Бурганов) берут своих чад на руки и учат плавать. Ну или на надувной матрас положат рядом с собой и плывут. Мой батя как-то раз умудрился взять с собой в плаванье сразу троих трёхлетних детей: меня, Ирку Бурганову и Толика Каргаполова. И всех троих утопить. Ну скользкие мы, соскальзываем всё время.

Вот я тону, а вода вокруг зелёная-зелёная, красивая-красивая! Толик рядом тонет. Ирку не вижу. Отец, видимо, позвал на помощь дядю Колю и дядю Илью. Потому что сперва меня вытащил папка, а когда я нырнула во второй раз, то уже дядя Коля Каргаполов. В общем, спасли всех троих! Тятьку отругали и пошли закусывать дальше. Так мы и росли. А вы как думали? Всё очень жёстко, на выживание.

А вы купайтесь, купайтесь, как до Чёрного моря доберетесь, ну или хотя бы до каких-нибудь там азиатских морей, так обязательно приговаривайте, купаясь:

Бабка шла, шла, шла, пирожок нашла, села, поела, опять пошла!

Демонстрации

Демонстрации оставили яркое впечатление в мои 3-4 года. Именно в этот короткий период времени взросления ребёнка любой мужчина может посадить дитя на плечи и идти с ним по улице сколь угодно долго, в надежде, что отпрыск уже приучен к туалету и не обсыкает его теплую, широкую спину. Ну извиняйте, памперсы придумали позже.

1 Мая (праздник всех трудящихся), 9 Мая (день Победы), 7 Ноября (день рождения Октябрьской революции) и день Шахтера – вот самые главные праздники, которые подразумевали колонное шествие. Радостно ликующая толпа со стягами и транспарантами выдвигалась с самого Востока, от шахтного комбината и медленно шла к поселковому совету, постепенно вбирая в себя всё новые и новые людские тела, стекающиеся со всех дворов. Семья Зубковых тоже выдвигала своих представителей во всеобщего шевелящегося монстра – Ивана Вавиловича и дочку Инночку. А происходило это так: празднично экипированный Иван нервно курил во дворе, выглядывая на дороге родную колонну, бурлящую шахтёрами и детворой, а Валентина Николаевна готовила к празднику дочку, гладила флажок и связывала в узелок воздушные шары, которые предварительно надул ее муж.

Когда тёмное пятно колонны начинало, наконец, мелькать вдали, Иван мчался в дом за ребёнком. Дитя водружали на горбушку отца, и они вливались в кумачово улыбающуюся массу. От шахты до поссовета 5 километров. Наш дом как раз посередине. Так что 2,5 километра папка пёр меня на себе, а потом еще час-другой топтался на месте, пока шли митинг с концертом. Я гордо восседала на своем «коне-тяжеловозе» и махала флажком таким же молодым наездникам, как и я. Это было самое счастливое время для отдельно взятого человечка, маленького такого, не вовремя хотящего <пи-пи>, <а-а> и пирожка от румяной уличной продавщицы.

– Пап, а эти дядьки ещё долго будут гавкать в ту штуку?

– В рупор, рыбка. Подожди, сейчас Николай Каргаполов начнёт выступать. Видишь, вон он стоит посреди шахтной администрации.

– А ты тоже будешь гавкать в этот рупор?

– Не, я не буду. Дядя Коля – бригадир, ему и рупор в рот. А я – нет.

– А кто ты?

– Я? Богатырь! Не видишь что ли?

– Вижу. А кто такой богатырь?

– Это тот, кто и ухом не поведёт, даже если Инна Ивановна на него накакает.

– Я уже большая.

– Ой ли? Ну тогда слезай, а то у богатыря сейчас горб отвалится.

Внизу стоять скучно, и через пять минут я снова сижу на могучей шее и тереблю родную рыжую голову. А вокруг:

– Ура! Ура! Ура!

И дядя Коля в президиуме. Хорошо! Светло как-то. Жить хочется.

Свинка

При вирусном эпидемическом паротите слюнные железы опухают, из-за чего щеки и шея отекают, лицо становится похожим на откормленную чушку, поэтому болезнь называют свинкой. И вот я ей заболела, в садик не хожу, сижу дома на ворсистом ковре и играю с игрушками. Заходит отец:

– А что тут делает моя свинка-сахалинка?

Надуваю губы, очень неуютно чувствовать себя свиньей. Смотрю на своё тело, а оно розовое, перевожу взгляд на руки, а там вместо кистей копыта. И тут же впадаю в депрессию. В комнату залетает мать с половником, деловито трогает мой лоб рукой:

– Ну как себя чувствует моя свинка-сахалинка?

Чувствую, что у меня сзади отрастает лысый крючковатый хвостик. И уже не хочу играть, а иду, ложусь на диван, натягиваю на себя плед. Но задремать не удаётся, шумно, бойко в наш дом врываются гости – Каргаполовы:

– Приветик, свинка-сахалинка, ну каково это болеть не болея?

Тётя Нина медсестра, она знает, что в большинстве случаев паротит протекает бессимптомно. Я вся в слезах:

– Не хочу быть свиньей, они меня скоро в сарай к хряку Борьке подсадят, – киваю на родителей.

Дядя Коля удивленно поднял на моего отца свои шахтово-производственные брови, взял сына на руки и посадил на диван рядом с болезненной:

– Ты, сват, это, не дури! Есть для вашей свиньи хряк – наш Толянчик.

Теперь оба ребёнка заревели. Толик в этот момент тоже болел свинкой и натерпелся уже всякого. Но взрослым не до тонкоранимых душ отпрысков, они живенько организовывали застолье, напевая русскую народную песню: «Намедни я на танцы отпросилась, а дед Егор покрасил свой забор, вчерась у нас свинья опоросилась, а мы с тобой в разлуке до сих пор.»

Зайкин хлеб и чага

Отец любил шастать по лесу! Но когда он шлялся там один, без мамы и без меня, то бог его карал: не давал ни ягод, ни грибов. Так и возвращался наш Ванечка с полупустой корзинкой, а в ней всего лишь несколько черных булыжников. Так он ещё и радовался, как дурачок:

– Смотри, Валь, сколько я на этот раз берёзовой чаги приволок! Ставь самовар, будем чаи гонять.

Самовар у нас электрический, пять минут и нагрелся. Отец откалывает от жутких камней маленькие кусочки и кидает их в заварник, а потом ещё и пьёт эту жуть. Вкусно ему, видите ли! Не взял ребёнка в лес, хохочет теперь. Ну хохочи, хохочи!

Видя моё недовольство, отец достаёт из корзины остатки своего тормозка: пару кусочков хлеба и две-три конфетки.

– На, дочь, это тебе зайка передал!

– Зайка?

– Зайка, зайка, самый что ни на есть настоящий!

– А откуда он про меня знает?

– Так я же по кусточкам шнырял, он меня и заприметил. «Садись (говорит) поговорим!» Ну и поговорили. Я ему рассказал, какая у меня растёт дочка послушная и работящая.

– Таки и работящая? – недоверчиво переспрашиваю я.

– Ну да. Зайке это понравилось, он поскакал и принёс тебе хлебца да конфеток.

Зайкин хлеб я съела, как манну небесную, запила сладкой чагой:

– Пап, а что такое чага?

– Ну… ежели берёзка заболеет, то на ней поселяется трутовый гриб. Он разрастается и губит деревце окончательно. Вот он!

Батя весело машет чагой перед моим носом. Я выплевываю чай:

– Плохой гриб, плохой!

С этих пор отец всегда приносил мне из леса зайкины гостинцы. А бог, не смотря на это, продолжал его наказывать, подкладывая в корзинку чёрные угольки вместо грибов и ягод.

Летняя кухня – теремок

– Терем, терем, теремок, он ни низок, ни высок! – читает мне на ночь сказку мамка.

Ну как читает? Наизусть рассказывает, у нее за долгие годы работы в детских яслях, поди уже и мозоль на языке от этих баек.

– Мам, а я знаю где теремок стоит.

– Где?

– Это наша летняя кухня!

А летняя кухня у Зубковых – это прямо такой домик, домик, домик! Квадратный, из легких досок срублен, с наклонной крышей, большие окна со всех сторон, а внутри печка-каменка, железная кровать и два стола.

Поправив подушку поудобнее, продолжаю:

– А когда мы засыпаем, в наш теремок приходят медведи, лисы, волки…

– На Сахалине нет волков.

– Ну зайчики там всякие. А потом они садятся пить чай из самовара, достают из буфета варенье, конфеты… В общем, всё выпивают, всё съедают и уходят жить в лес. Да, мамочка, вот так, – я загадочно ей киваю.

Мать хмыкает:

– Так вот оно что! Ни воды сутра, ни припасов. Вань, надо бы замок амбарный на летнюю кухню повесить, чтоб медведи по ночам у нас не шастали.

Отец, лежащий на другом диване, поперхнулся, закашлялся, отвернулся и забурчал:

– Припасов ей жалко, родному мужу сладенького пожалела. Да пошли вы обе!

Но «обе» его не слышали, а заучивали наизусть:

– Это что за теремок? Он ни низок, ни высок. Кто-кто-кто в теремочке живет? Кто-кто-кто в невысоком живет?

Отец покосился на нас и пропыхтел:

– Жадина-говядина, соленый огурец, по полу валяется, никто его не ест, а муха прилетела, понюхала и съела.

Валентина Николаевна удивлённо обернулась на супруга и выдала такую фразу:

– Так ты и не муха вовсе, а саранча поганая!

– Мам, а кто такой саранча?

– Это тот кто всё сжирает на своем пути – отец твой, в общем.

– Саранча! – кричу я весело Ивану Вавиловичу. – А давай на летней кухне много-много лавочек поставим. Чтоб все-все лесные звери по ночам в нашем теремочке собирались и чаи гоняли.

Мать со злой гримасой отвернулась от меня:

– Знаешь что! Кормилица ты наша, вставай и иди ищи себе другую кухарку. А мне и саранчи по горло хватит.

Детский автомобиль

Подарили мне детский педальный автомобиль Москвич, но не новый, а с довольно-таки с большим пробегом. Ну ничего! Села я в своё авто и рассекаю по двору. Но рассекать просто так – скучно, надо же ездить со смыслом. Поворачиваю к деду во двор. Но туда проехать проблематично, тропинка узкая. Пыхчу, жму на педали!

– Дочь, ты куда? – кричит Валентина Николаевна, оторвав голову от своих тюльпанов.

– Деда давить!

– За что?

– А чтоб громко не пердел и ни хихикал при этом, как дурак!

– Ну, ну, – мать одобрительно закивала.

Еду, ползу, застряла. Ремонтирую драндулет, встав кверху задом. Из забора высовывается дед:

– Ты куда это, букашка, направилась?

– Тебя давить, чтобы ты громко не пердел и ни хихикал!

Дед опешил. А я совсем распоясалась:

– Не боись, я тебя быстро задавлю и пукнуть не успеешь!

Дед ехидно осмотрел калитку, запертую на защелку:

– И што, я тебе ещё и ворота должон открыть?

Я киваю. Дед показывает мне кукиш:

– А вот это видишь? Ничего я тебе не должон.

Я в отчаянье дергаю ворота:

– Да ты, да ты! Да ты всему государству, знаешь, сколько должен? За то что на войну не ходил!

– Чего? – поперхнулся старый хрыч. – Да я для фронта картошку выращивал!

Но потом смягчился и почти ласково спросил:

– А кто это тебе такое сказал?

– Дядя Коля.

– Каргаполов что ли?

– Нет, сын твой старшенький, любимый!

Вавила посерел, побледнел, вырывал хворостину, подпирающую крыжовник, и понесся к дому сына Николая:

– Вот я тебе устрою РотФронт, засранец! Вот я те устрою бздёшь на всё село! Надо было тебя тогда еще прибить, когда ты мальцом был, в детстве!

А я пожимаю плечами, сажусь в отремонтированный Москвич и въезжаю в распахнутую калитку:

– Делать нечего, поеду бабу Пашу давить.

«За что? – хотел было спросить голос с неба, но промолчал. – Что с него, с ребёнка возьмёшь?»

Золотая рыбка

Тятька постоянно что-то ремонтирует, пилит, строгает, а я либо смотрю, либо помогаю: где дощечку подержу, а где и гвоздик подам. Но самое главное богатство в его столярной мастерской – это не стена с развешанными на ней инструментами, а уголок рыбака-любителя. Там хранятся удочки, а в столе с выдвижными ящичками – наживки на крючки: бусины, блестки, блесна, пёрышки… Ну всё то, что и рыбку к крючку приманит, и грузилом послужит. Иван Вавилович, он у нас, как ворона, если у кого бусы рассыпались, то хвать их себе, и только их и видели! А копошиться в его воровском богатстве нельзя – крючки острые, больно в пальчики впиваются. Осторожненько спрашиваю:

– Пап, а как рыбка на них ловится?

– Она бусинку ртом <ам> и все, поймалась.

Я тоже делаю <ам> и поймалась: в моей губе застрял крючок. Стою, реву!

Батя волочет меня к матери:

– Валь, ну дура она, нет?

Я реву. В губе торчит красивая бусинка. Мать узнаёт свой скатный жемчуг, краснеет, бледнеет, и начинает орать на мужа. Я реву. Но родителям не до меня: мать бьёт отца тряпкой, потом скалкой, а потом ещё и сковородкой. Я продолжаю упорно реветь.

Но тут сама судьба сжалилась над малышкой: к нам в гости зарулили Каргаполовы. А тётя Нина (как я уже говорила) медсестра. Она сразу же побежала к нашей аптечке и аккуратно вытащила крючок из моей губы. Крови, конечно, было много, но ранка затянулась быстро.

Зато с этих пор у меня появилась новая кличка: ни какой-то там «Пуп земли», а «Золотая рыбка». Вот так!

Зимняя рыбалка – лялечек не жалко

Как только мне исполнилось четыре года, отец стал брать дочь с собой на рыбалку. Зрелище конечно еще то! Валенки, шуба, меховая шапка – круглый неуклюжий клубок сначала едет на санках, а потом перекатывается от лунки к лунке, заглядывает внутрь и спрашивает:

– А что там, туалетная дырка, туда надо делать <пи-пи>?

– <Пи-пи>, <пи-пи>, – хихикают мужики и дёргают жирную навагу одну за другой, одну за другой.

А ребенок возмущается, когда его присаживают делать <пи-пи> не в лунку, а на снег. Но годы катятся намного быстрее, чем малыш по льду. Хотя с точки зрения малыша – всё как раз наоборот. Но это лишь точка зрения малыша.

И вот это уже вполне осознанный человечек, который вместе со взрослыми дёргает жирную навагу одну за другой, одну за другой да хохочет от счастья. И сам, голыми руками прикармливает рыбу горохом! А <пи-пи> приходится делать всё также на снег. Ну ничего-ничего, годы и это забудут. Ведь что им будет, годам? Лишь бы море вовремя замерзало и кормило рыбкой уже твоих детей и внуков, маленький человечек.

Камбала и буква «Р»

Я долго не выговаривала букву «Р», до пяти лет точно. Папанька меня даже еврейкой называл, я помню это. Но однажды прибегаю к родителям и ору во всю глотку:

– Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба!

– Ба, наша еврейка по-русски заговорила! И кто Инночку научил?

– Деда Вавила.

– Вавила на тебя кисель пролила?

– Нет, Вавила р-р-рыбу ловила.

– Селёдку?

– Нет, не водку, а камбалу.

– И что?

– Жар-р-рила она её.

– И?

– Сказала, что мне не даст, пока я не скажу «р-р-рыба».

– Ах, ты наша рыбка!

– Я больше не евлейка?

– Еврейка, еврейка! А скажи-ка, дочь, «корейка».

– Колейка.

– Правильно, у нас узкоколейка. А скажи ещё раз «рыба».

– Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба! Р-р-р-рыба!

– Ух, наша! Сахалиночка. Ну и что, поела ты камбалы у деда?

– Забыла.

– Ну беги, беги, поешь.

А камбала у нас особая, северная. Это на юге острова её на сковородку «бух» нечищеной и она шкворчит, урчит – жарится. Во Мгачах всё не так: сначала надо взять нож, плоскогубцы, надеть на руки садовые перчатки, и наматывая пупырчатую колючую кожу на плоскогубцы, снять её с рыбы. А уж потом кидать на сковородку белое мясо и слушать как оно шкворчит. Только что выловленная камбала – это, ох, какая вкуснотища!

И я пошла её есть к деду Вавиле. Зря что ли мы с ним её ловили? А вы слюну глотайте, глотайте! Она вам ещё пригодиться – на власть плевать да всяко-разно депутатов обзывать.