Kitobni o'qish: «Вид на небо»
© Ина Близнецова, 2020
© О. Сетринд, оформление, 2020
© Издательство «Водолей», оформление, 2020
* * *
Пение перьев
Избранные стихи
1976–1978
* * *
Успокоения не ждет
стремящийся свершить
свой миг, как птичий перелет,
и крылья по ветру кладет
меж призрачных вершин.
А в непрозрачных облаках
безумством лишь возьмешь!
А если там скала как нож —
шальная голова легка —
поверит, что органа дрожь
дошла издалека.
* * *
Была зима дарована как милость.
Еще помедлив на пределе чувств,
потом в нее, как в омут, опустилась
и в самой глубине зажгла свечу.
Свет проникал сквозь сомкнутые пальцы
и принимал снежинки на ветру,
и тени устилали снежный панцирь,
как мотыльки, слетавшие к костру.
От их спешащей невесомой стаи
отделена, в медлительный огонь
одна снежинка падает – и тает —
и вновь летит на теплую ладонь.
* * *
– Боже, зачем до застывших рек
белым цветком зацветает снег?
– Он так живет, полет – его век.
Просто полет – его век.
– Боже, в болезни извечных вин
к чему мы? Цель свою назови!
– Для радости, девочка, и для любви
просто так, для любви.
– А что это там, за мостом вдали?
Нежная тьма в сплетении лип…
– А там, моя девочка, край земли.
Там просто край земли.
Магдалина
Ты ли это? Долгими ночами
звездными бездонными очами
сожжена дотла.
Ты ли это? ласками чужими
с губ моих Твое украли имя,
не уберегла.
Первый, сладкий, вольный иль невольный
но обман – приемлю вновь безвольно,
нет судьбы иной
тело к телу льнет как к солнцу тени,
но душе в чаду ночных сплетений
тяжко быть одной.
О, мои невидящие ночи!
Как сквозь них узреть Тебя воочью,
вечны страсть и страх!
Твой ли след в песках давно остывших
на долинах под луной не бывших
целовала в снах?
Или ложь? И призрачные чары
дел Твоих – мгновенный и случайный
отблеск на траве
жажда смысла – бред, и исцеляет
лишь последний знак, что прах являет
в светлом Божестве?
Так во имя небыли желанной
оборви рукою долгожданной
мой ненужный миг —
я иду! И встала у порога…
Но сияет благостыней Бога
Твой спокойный лик.
Окончание ливня
Еще жило дыхание дождя
и капли, счеты с временем сводя —
любая донести себя спешила —
как черепки разбитого кувшина
летели вниз, пока в святых вершинах
ангел сиял, пророка в рай вводя —
так падали. И знали пустоту,
отчаянное торжество полета,
как знал гонец последнюю версту,
вразмах упавший к городским воротам
и хриплых звуков смертное вино
изливший на томящиеся души —
так ливень шел – до дна, сплошной стеной,
что травы каменели от удушья.
И раскрывали жаждущие рты,
наги и чисты словно в день творенья,
и рвались ввысь, на вольное паренье,
и слепли от минутной красоты.
Им все казалось: или длится миг,
или сейчас случится, отмоленный
всей жизнью, проведенной на коленах
душою, напряженной словно крик
под горлом онемевшего – на вырост
отмерянный, раскроенный как вырез
на юной чуть поднявшейся груди.
Так схимник скажет «встань!» – калека встанет
и силу отдающего помянет —
так приносили в дар себя дожди.
Так принимали травы дар – и жили
как никогда, опомнившись, спеша!
Мои глаза тогда не мне служили,
подсмотренное счастье сторожа.
Колыбельная
Р.
Спи, любимый мой, мальчик мой, спи.
Ночь на исходе и небо светлеет,
ночь мои тихие слезы лелеет,
тонкие тени на стенах слепив.
Спи, любимый мой, тающий свет
ясного снега, упавшего ночью,
листьям последним уже напророчил
вслед поспешить улетевшей листве.
Спи, помедли еще, не спеши.
Снежное утро на нашем пороге
не наглядится, как нежны и строги
в милом лице очертанья души.
Спи, усталые веки смежа.
Мне ли тревожить, мой ласковый, сон твой —
солнце замешкалось за горизонтом,
чуткие думы твои сторожа.
* * *
Осенние цвета, еще живые листья -
подсохший черенок не в силах удержать
и пьют дыханье их дожди с повадкой лисьей -
зацеловать, потом забыть и убежать.
Незвучный топоток по веткам и по лужам -
о, осень так щедра на зеркала! -
невольно выдает: вот им уже не нужен
привядший лист большой, что я подобрала.
Дары дерев и вод, бесценный беспорядок
не тронутый метлой, в потеху всем ветрам —
пустяк, заблудший луч, цветок небесных грядок
забился под стекло меж двух оконных рам -
и что-нибудь еще: не в срок, шальная зелень
меж прочих красок листьев, луж и лиц
помнится, поманит – лоб остудить о землю,
по капле жизнь цедя, как рядом ломкий лист…
* * *
Продающийся жить
так же верует самозабвенно
как вскрывающий вены —
и так же не усторожить
ускользанья души.
Не посмеешь задать и вопроса.
Только снежная россыпь
в отворенной уху тиши
только дремлющий куст.
Да какого еще и ответа
Только тени от веток
бесплотность стекла пресекут.
Зимний пейзаж
Все длится предчувствие странных и страшных событий.
И небо откроется, небо отпустит, когда
усилится холод, и лопнут зальделые нити
и с неба осыплются звезды кристаллами льда.
Пока же – о только пока зиме не надоело
играть погремушкой асфальта и мерзлой листвы —
есть время прижаться к земле, ощутить свое тело.
Но время ветшает, сквозь остов иней летит.
И иней на нем зажигает предательски-светлые звезды,
им чуть разгореться, они прожигают дотла!
Есть время проститься, но только проститься не поздно.
А после сияющим льдом поглотится зола
деревья разделят мгновенно возросшие стены,
и кончится ложь – только было ли что кроме лжи
И в почках застывших в прозрачных объемах растений
иная качнется, иная и страшная жизнь.
* * *
A.
Какой-то сон, в котором много плачу,
все уходить не хочет, а пора
и надо выбираться наудачу,
немного остается до утра.
А он за сердце жалобно хватает
и так слаба ручонка – о, прости!
Не то что он меня не отпускает
а просто самому не отойти.
В лицо заглядывает, окликает,
и забежав вперед, глядит опять…
Не то что он меня не отпускает,
но просто так не хочет умирать.
А я – ну что же, разве я слепая,
или от слез ослепла, не пойму,
или сама его не отпускаю -
кому он нужен, маленький, кому?
Еще иду, но все больнее плачу,
о, господи, но ведь зовут, пора!
и утро, слышишь, мне сулит удачу
Удастся ли добраться до утра…
Ночи начала зимы
Я не доплачу, слезы с поспешностью утру,
оставшееся после отболится!
Заснеженные ночи, подобные утру,
до холодов уж верно не умрут
и значит, еще долго будут длиться.
И значит, я успею набросить второпях
платок, пальто, и выбежать – и с Богом!
Смеющиеся блестки от головы до пят
облепят, налетая, танцуя, ослепят
и тень мою засыплют рядом, сбоку.
Останется лишь выйти из круга фонарей,
проплыть в снегу, не чуя ног, решиться…
Снег осыпая, небо становится серей…
Остановись, опомнись, скорей вернись, скорей!
Там не для глаза красота вершится.
О, как бы тут упомнить: за кончившийся год,
за то что скоро он прошел и мутно,
что я такие ночи помню наперечет —
за все сейчас, сегодня, безумный снег идет —
избави бог мешаться в эту смуту…
Закрутит, увлекая, сотрет следы подошв,
но хоть навек – вернуться не упросят!
О, только не вздохнуть бы – ведь если вдруг вздохнешь,
вдох, раздирая горло, упрется в грудь как нож
и вскроет, и на землю сердце бросит.
Полночь рождества
Не хватит обреченности для веры,
как и ни счастия – для торжества,
чтоб вопросить по давнему поверью
венчающую полночь Рождества.
Ни конский волос, ни свечей церковных
колонны в зеркале – не отдадут
мгновений не рождённых но знакомых,
как если бы они случались тут.
Они пойдут обычной чередою
лишь миг спустя, да и не в том печаль…
Как ей дано так просто, над бедою
грядущий год на царствие венчать!
Пейзаж с ангелом
Бог забыл этот мир,
где, спеша, слетала звезда —
до зова трубы, по зову родства и крови
Стихи
1978–1980
Три небольших письма домой
Надежде В.
I
По черному песку да ломким тростником
я напишу о том, что я по Вас тоскую,
что здесь я не нашла и не ищу свой дом.
Да не пошлет Господь и Вам печаль такую!
По черному песку свивается волна.
Я здесь давно живу, и плача, и ликуя —
как я ждала того – как я сейчас одна!
Да не пошлет Господь и Вам печаль такую.
А то, о чем пишу Вам ломким тростником,
о чем так горячо, бессвязно Вам толкую —
по черному песку, по солнцу, босиком —
да не пошлет Господь и Вам печаль такую.
А то, что плач мой – Вам, а ревности – дождю,
который плачет сам, и голубем воркует —
на черные пески – о, нет, я Вас не жду:
да не пошлет Господь и Вам печаль такую!
II
Чуть скучновато и неторопливо
пишу про то,
как шли валы, ломая гребни с пенной гривой
и на пальто
летели брызги…
Виноград подсох.
Оливы
снимают по садам.
Я пью вино последнего разлива,
допью – стакан отдам,
и муж нальет еще, и не последний.
Потом, одна,
украдкой выпью и без позволений
еще вина!
От моря брызги, крепкие, как водка —
шалит Эол! —
на каменный, на белый, чистый, звонкий —
летят на пол.
И мне легко смеяться и нелепо
твердить, мой свет:
«Есть только солнце, только море, небо —
другого нет!»
III (римская поэма)
Пенная линия по песку —
след волны.
Солнце в водах омывает усталые очи,
воды светом полны…
Тихо.
Я скоро себя обреку
молча глядеть, как горят мои свечи и ночи.
Показалось – прощаюсь,
но я не простилась с землей.
Уходя, оставила горстку земли,
горсточку снега.
Не отпускает, болит.
Тирренский прибой
беспечен:
здесь время бесплотно —
здесь ему ведома нега.
Я случайно вошла, и я ненадолго.
Разбираю небрежные выплески пены,
волхвую, конечно.
Все пытаю судьбу —
о чем? Я не хотела обмена.
Так и вышло.
Ниточку бус —
янтарные смолки, и только,
мамин подарок —
взяла с холодного моря.
А в Риме, под сводами арок
время гостит,
да я иногда прохожу,
вспоминаю чужое:
глядеть, как кровь приливает к ножу,
сбегались римские жены,
спешили мужи…
Время теснит,
забываю свое, кто я.
Неспешная жизнь
дни разделяет бегло
и не считая.
Недавно смотрела,
на утренней площади стоя,
как тучей свивалась над нею безумная стая:
птицы – над собором святого Петра.
Столько —
едва пробивается просинь,
неба не видно.
Может быть, знак —
а кажется, просто осень,
осенние игры, и улетать пора.
Мой город, легко ли терять свое имя,
примерить другое?
Как пришлось?
Все ли таблички по площадям перевесили?
Ангел случайно остался,
приопустил крыло.
Над дворцом,
над Невою
холодно и невесело.
Дороги сошлись на Риме.
У собора святого Петра, одноименца,
я твержу твое имя.
Я сохраню твое имя.
Видно, время измерить дороги,
вглядеться в их лики —
незнакомые, иноплеменцев.
И еще обернуться перед концом —
и найти у небольшой базилики
Мадонну с тихим русским лицом,
с беспечальной улыбкой.
Как она здесь, почему она здесь, такая —
и откуда, мой Бог, с этим тонким венцом,
да у Римской стены?
Будто слушает что.
Или птиц по ночам окликая,
ждет весны.
И, наверно, дождется весны.
А тогда, от груди отнимая сведенные руки,
оттолкнет постамент да пойдет не спеша
на восход, по водам —
да по гребню волны.
Как не знала разлуки,
все улыбкой дыша.
А за нею и я потянусь, провожу до прибоя.
И спокойной воды тебе, Матерь, спокойной воды!
Где-то царство твое,
от небес и цветов голубое,
где к утру зацветают твои небеса и цветы?
Где-то царство твое,
где и дом мой…
Но все не о том…
Начались карнавалы,
отошло Рождество,
и пожалуй, пора.
А собраться недолго —
не из дома —
и то ли бывало.
Поклониться собору святого Петра,
да дойти до вечерней воды —
отсюда, наверно,
приходили ко мне виноватые сны.
Таверна на черном песке.
Полинявший лоскут над таверной.
Тонкая линия по песку —
след волны.
1978, Рим – Ладисполи
* * *
Какую Вы знали – на той же, беспутной и древней
мы жили за совесть, случалось когда – и за страх.
Ах, Анна Андревна, душа моя, Анна Андревна!
Какая там осень в заоблачных Ваших краях?
Как милует Бог там? легко ли царится, царевна?
Но Вам это скучно, а мне, соглашусь, все равно.
Когда б заглянули, душа моя, Анна Андревна —
мы свечи зажгли бы и рейнское пили вино.
Войдите, присядьте к столу, поведите плечами,
оставив на вечер блистательный звездный разброд.
Ведь звезды – звездами, а свечи – а свечи свечами,
те там, эти здесь зацветают огнем в свой черед.
К тому же не знаю, как в ваших пределах Вас жалуют,
а здесь и земля Вас носить почитала за честь -
и я об заклад, и большой бы, побилась, пожалуй,
что этот огонь Вам случалось тому предпочесть.
И Вы мне расскажете, где это хитрое древо,
поют ли осанну там, и если да – хорошо ль?
Кого же и звать мне, душа моя, Анна Андревна —
мой ангел, и тот в день рожденья ко мне не зашел.
Друзьям уж и вовсе никак, и подумать-то странно,
им разве по водам случится дойти до меня.
Но Вы-то свободны? свободны, душа моя, Анна?
А то что за радость на тот этот свет мне менять.
Одна и надежда, одна незабытая ревность.
Напрасна – скажите: в аду заживем как в саду.
Но если и осени нет там, Анна Андревна —
сбегайте сюда, хоть на день, в листопад, раз в году.
Падшие ангелы
Слетались на разное —
полночь не выдаст, не тронет —
в сиянии, праздные,
бросив небесные троны.
По белому свету
да белыми крыльями прочерк.
Обманут и в этом
и взыщут за искус – а впрочем
сгоревшая церковь
еще принимает на вечер,
под купол со сцены
хоралом – горящие свечи
Сгоревшая церковь,
пристанище ветра и галок…
Поднялись ли цены
с тех пор, как и я прибегала
на ночь, на ночлег,
просто так, посмотреть на забаву
как делят навек
им от века не данную славу…
Я помню: печально
на пришлых смотрела икона —
осталась случайно
мозаика в раме оконной.
А кто там – не помню.
Наверное, Дева Мария
в тот час как за полночь
ей ветки с цветами дарили
сказали про Сына
и тоже шепнули о славе.
Уходит посыльный.
Ей все-таки мягко постлали.
А эти, от неба,
заблудшие белые души…
Все тычутся слепо,
все плачут и дышат недужно,
а мне бы нельзя —
да помню, нет силы молиться —
пустые глаза,
удивленные тихие лица.
По белому свету
да белыми крыльями прочерк.
И полно об этом,
нам ночь пережить, так-то проще.
Венчанных на царствие,
нас до сих пор сберегала
сгоревшая церковь,
пристанище ветра и галок.
* * *
Отк. гл. 6,2; 8,2–11; 22,19
Настоим на водах полынь
после третьей чаши вина.
От господских пиров до Господних даров неблизко.
И взгляд, что бросит луна
на мозаичные полы,
ничего не значит, как взгляд обернувшегося василиска.
Нам равно далеко до сна,
до дома, до прошлых ночей,
до обещанной кары с небес – до крови на реках.
Но кровь – не наша вина,
и свет с образов – ничей,
и танцует звезда полынь на опущенных веках.
И не будет плаща полы,
ни крупа коня, ни труб,
реченья над нами не сбудутся, слово не сохранится -
мы пили полынь.
Полынь текла с наших губ.
И за седьмою печатью только пустая страница.
О себе ли печалиться нам,
об ангеле третьей трубы,
о стенах сикстинской капеллы, кладбищенской пыли?
За горчащей чашей вина
нам просто забыть.
Просто и нас забыть – да, пожалуй, уже забыли.
А мы доверяем свечам
и умеем молчать о том,
что песчинки с песочных часов засыпают речные плесы…
Оборотни по ночам
бродят из дома в дом,
собирают по каплям звезду – крадут наши слезы.
Заклинание мертвых
Иезекииль, гл. 23
Поля и пастбища голы,
земля не дождалась полива.
как дышишь, по смерти Оголы,
сестра моя, Оголива?
О жизни злой и веселой,
о жизни нашей счастливой
что помнишь, по смерти Оголы,
сестра моя, Оголива?
Подумала бы, что снится
мне это страшное диво:
меня называют блудницей,
сестра моя, Оголива!
Нет ни дождя, ни мира,
травы гибнут, оливы.
Ах, сердце жаждет кумира,
сестра моя, Оголива!
Ах, сердце жаждет покоя,
в час, как заря алеет.
Моей сотворенный рукою,
бог, верно, меня пожалеет…
А Тот, великий и страшный,
шлет кары, смотрит пытливо.
Да будет стена и башня
меж мной и Ним, Оголива!
Не будь ни врагом, ни другом,
не шли ни удачу, ни голод —
уйди, сними свою руку,
Тебя не знает Огола!
Оставь нам божков и рощи,
забудь про хлеба и сливы,
не может быть просьбы проще,
и в чем мой грех, Оголива?
Узнала ли тихий голос —
он смехом покрыт глумливым.
Ты тоже клянешь Оголу,
сестра моя, Оголива?
Огонь разводишь под вечер —
я гнев Его не утолила.
Ну что ж, зови, я отвечу
на голос твой, Оголива.
…Кури на высотах смолы,
пой ночью у вод залива —
ты пьешь из чаши Оголы,
сестра моя, Оголива.
* * *
По памяти прикосновений
пытаюсь воссоздать лицо,
которое сегодня не узнала.
Рука скользит по зеркалу, и мало
надежды на иссеченный резцом
край рамы зеркала.
Сказавший «veni»
наверное, продолжит: «vidi» – фраза
не прежде кончится, чем жизнь -
рука скользит, я отнимаю руку,
пока еще возможно отложить
конец движения, пока упруго
течет стекло под пальцами,
а в нем
мое лицо над отраженным днем
не изменилось навсегда и сразу…
Когда рука коснется рамы,
как если бы коснулась двери,
я постучу и попрошу пустить.
И я скажу, что я пришла с дарами,
и пусть мне воздадут как всем – по вере
чего мне ждать, мне глаз не отвести!
Рука скользит с угла и до угла
я солгала бы, как всегда, как проще -
но жизнь остановилась у стекла
и не стучась, уже вошла наощупь.
Но взгляд сошелся – вечность утекла
легко меня от слова отлучая
скользнули дни, не составляя лет…
Но взгляд сошелся, я не различаю:
жизнь не решилась, или жизни нет.
* * *
Ночь – она и всегда-то была неспокойна,
а ночи здесь и вовсе ни на что не похожи,
а то еще туман – хоть отводи рукой, но
не тут-то было. И хоть бы один прохожий.
Ко всему тому – этот город, такой чужой,
что, конечно, он должен быть обманом чувств,
как и любой дом, где огонь зажжен
в окне, в которое я не постучусь.
Пожалуй, только снег признать могу,
галочьи крестики на снегу,
скользкий асфальт, зависть паркетных зал —
да еще собачьи глаза.
Но асфальт подходит к дому, в котором свет зажжен
куда, как я уже сказала, мне хода нет.
Во дворе, где живет собака, снег под окнами желт,
и свет как снег – на что мне такой свет.
И значит, остается только снег,
да кресты – неловкий птичий разбег,
одна звезда, оттуда, издалека,
да еще, не забыть, река.
Но галки по ночам спят, а ночь – вот она, ночь.
Звезда, хоть и не спит, да дороги к ней не найду,
ветер ворошит снег, потерявший душу давно,
во сне, в ночь, как падал, засыпая на лету.
Подведем итог – итак, река.
Помню дворцы по берегам
и шпиль в огне, силуэт в окне
и еще один – на коне.
Как ни странно, река действительно есть
в этом городе, которого или быть не должно,
или мне здесь не быть бы – это уж как ни расчесть,
выбор неважен, лишь бы что-то одно.
А так как и спор долог, да и тема смешная,
то к реке – а здесь это уже не в счет.
Берега обманут, но воду, несомненно, узнаю,
и если ошиблась – течением перенесет.
* * *
Заглушила ночь
шорохи,
не ходи гулять далёко от дома —
там и серый волк бродит,
и черный волк рыщет,
и белый волк за ними – сторонкой.
А за полночь
на крыше
соседнего дома,
того, что напротив
то ли снег лежит ворохом,
то ли белый волк притих, смотрит.
Уйти бы мне из города,
уйти бы мне далёко в степи,
дойти бы мне до леса
да только белый волк смотрит,
и серый волк рыщет,
и черный волк тут где-то.
Со свечой до света
досижу – колеса
грохочут
тоскливо, не лежится в постели,
а там все белый волк рыщет,
и черный волк бродит,
и серый волк здесь же,
до утра́ далёко…
Пейзаж с ангелом
От времени, времен и полувремени
Остался час на долгую прогулку
По узкому сквозному переулку
Между домов, пригнувшихся под бременем
Ушедших лет, состаривших хозяек,
Присыпав пылью их густые косы,
Сменявших зимы, весны, ссоры чаек,
Пожары, пьянки, снежные заносы.
Случайно сохранившийся пустырь,
Еще щедрее наделенный пылью,
Как шубой с плеч соскучившихся лет —
Давно забыл сиянье эполет,
Стрельбу, кокарды, патрули, посты…
А ты принес сюда сиянье крыльев.
Как гонит пыль… Прикрой глаза рукой,
Сними с крыла травинку пустотелую.
Здесь до сих пор горят «за упокой»
Все свечи на ладонях тополей,
И к пальцам льнет зеленый вязкий клей…
Ах, юнкера, надежда наша белая,
Недолгий цвет на наготе полей!
Так значит, час. И то, тебя знобит.
Уже недолго, день клонится к полдню.
Ты здесь родился, или был убит,
Прости меня, за давностью не помню.
В тот самый год, в те первые, далекие
Бои – беспечно, чуть не веселясь —
Вы все уйти успели, наши легкие,
И только нам предъявят векселя.
Припомнить бы, как начиналось… словно
Вода… Река… конечно, берег пуст…
И время? – Третий год правленья Кира.
И там слетело клятвой с чьих-то уст
И тяжело упало, как секира,
На нас одно неслыханное слово,
Полвремени нам бросило в забаву,
А что-то между тем стряслось с душой.
Мы переняли – по живому телу,
По головокружительному праву!
ликуй, мудрец полуденных пределов:
Предание, как никогда, свежо.
Мы переняли, но напев стал хлесток —
По нашим зимам и такой хорош! —
В метель колдунья шла на перекресток,
Полой шубейки прикрывая нож.
Дойдя, швыряла в клуб летящей вьюги —
Ты знаешь вьюги в наших-то краях!
Услышав стон, тянула к снегу руки,
И сталь была в крови по рукоять.
…
Четыре ветра встретились над водами,
Четыре зверя встали из воды
И получили сердце человечье.
Мы опоздали: там решилась вечность,
К концу полувремен легли следы,
Да с неба, за ненастными погодами,
Не разглядеть, как по лесам вдали —
Обманки, змеи, еретички, Лесбии —
Жгут огоньки и чертят круг хранительный,
След вырезают припасенным лезвием
И пришивают шелковыми нитями
Навечно души на подол земли.
А мы б и так вернулись в эти странные
Просторы волчьи, к искрам на золе.
Послов на небо не пошлешь, сестра моя,
Спросить, что приключилось на земле.
А и дошли бы – нашему послу ни царь,
Ни Бог не скажет, кто из нас правей.
Но что тебе, что мне с того, ослушница
Славянских расточительных кровей!
Ведь мы еще не разочлись погонями.
В дурной крови, и злобе, и болях
Придем, как были, пешие и конные,
У всех у нас один разбитый шлях…
Но этот мальчик с первыми погонами —
Зачем он здесь, на обмерших полях?
Иль уж сошлось – смиренными молитвами,
Да свежей кровью ведьмы-оборотенки,
Да что, сестра, про черный день хранила?
Да белыми, без примеси, палитрами,
Да поминальным плачем мати-родины,
Да несусветным бредом Даниила
Все вместе мы завязаны, запроданы,
Твои, ворожка, хвастайся уловом.
А не иначе, зелье приворотное
Ты заклинала тем бесовским словом!
Давно ли им и ангелы грешили,
А маги приручали бесов юрких —
Что отрекаться, все ему служили,
И даже ты, и даже ты, мой юнкер.
…
Однако, на пространствах пустыря —
Ах, мы забылись, ангел, мы забылись,
И к лучшему: болотные русалки
Нам предлагают только память – были
И посильнее заговоры прежде,
Ворожки их обходят – и не зря.
И если вспомнить, их лишь раз писала
В пиршественной палате Валтасара
Рука – не мужа ли в льняной одежде? —
И перевел их Даниил. А впрочем,
Тогда он звался именем царя,
Которому бесславие пророчил
И царство, отошедшее чужим.
Не будем повторяться, Саломея.
Что нам с тобой делить в моей глуши,
Где все мы родились под знаком Змея,
Где всем однажды снился Назарет
И по власам стекающее мирро.
Как жить, сестра, прикажешь в этом мире,
Где больше мы не сможем умереть?
Что посулишь – ведь цел еще сосуд,
Тот, с узким горлышком, для благовоний,
И помню я, как купол пел и камни
В малиновом плывущем перезвоне…
Но ты права: мы не пойдем на суд
К Христу со стен капеллы в Ватикане.
Нам дом забыть и жить в земле любой,
Вместо берез глядеть на кипарисы,
И никогда не слушать литургию,
И положиться на твои капризы
Все легче, чем увидеть над собой
Всю в розовом, изящную Марию.
Но можно ль доверяться мастерам,
А их созданьям? – упаси нас, Боже,
Уж потому хотя б, что их игра
С Твоею так пленительно несхожа.
А нам, донесшим до слепых снегов
Жуть и восторг: ах, как она плясала! —
Чему нам верить? Менее всего
Посланьям обратившегося Савла.
Но им, ее собратьям, игрецам,
На наши страхи отвечавшим смехом,
И не видавшим Твоего лица.
лишь знавшим, что скитался голос Твой
Улыбчивым, неуловимым эхом
В лесах, пожалуй, где-то под Москвой —
Нет, кажется, в провинции, под Римом,
Флоренцией, где до сих пор в окне
Тот, кто писал Марию на стене
Забытой Богом, проклятой капеллы,
Достойной быть пристанищем сибиллы,
Где обретали плоть неповторимо
И так непоправимо обрели
Шесть дней творенья, книга Бытия
И люд, пришедший от краев земли
В какие-то престранные края…
И подивись, как точно рассчитал, —
Ах, как он лгал, он чувствовал, безбожник,
Что там, в Литве, непризнанный художник
Всю жизнь потом о Риме промечтал, —
Им верим. Да случалось и со мной
Два раза или три – во сне, в болезни,
И помнится немногое: спешишь,
Сухое небо, душно, ни души
На всем пути… пруды, ступени лестниц
И все шаги как будто за спиной,
Не более, не боле, ангел мой.
И то мне странно: что мне Галилея,
Пески, Ершалаимские пруды?
А в северной Венеции сады
И ночи, ночи крыл твоих белее,
Как снег зимой, как легкий снег зимой.
И ты ведь помнишь, я была не здесь:
Почти как ты, пожалуй, чуть подальше
От этих мест, от этих милых мест.
Мой ангел, я их помнила, и даже
Что небо там – подобие слюды,
Что сон Невы насторожен и чуток,
Еще двух сфинксов – царскую причуду
И между них ступени до воды.
Еще дожди, которым не отмыть
Египетской, пропахшей солнцем пыли,
Еще друзей, с которыми любили
Сюда прийти до наступленья тьмы.
Здесь, на ступенях, времена почили —
Полувремен коснулись только мы.
Здесь место нам, и разве мы не скрыли,
Как близко нам случалось быть к концу,
Как падал снег до всех краев земли,
И что в руках по небу пронесли
Две женщины – и ветер бил в их крылья,
И волосы хлестали по лицу…
Мы здесь почти не жили. Не спеши,
И сам пришел сюда ты не за тем ли?
Вот лист летит, и вот другой лежит,
Листья шуршат, в них тонет свет и земли.
Пик листопада, день всегда прошедший,
Пропущенный, поскольку – выше сил,
Как тот, второй из датских сумасшедших,
Нас безрассудно прошлым оделил.
Мы не уйдем. Если уйдем – вернемся.
Мы здесь почти не жили. У воды,
Как ты, сложив ненужные крыла,
Увидим – по реке плывут листы.
И у ступеней, где вода светла.
Свои увидим лица. Мы вернемся.
И снова заторопимся – скорей —
Опять уйти, или еще стареть
С теми, кто плачет – или с тем, кто платит
За белый снег, за белый шелк знамен,
Не все ль равно – и до конца времен
Всегда нам полувремени не хватит.
Теперь прощай. Октябрьские дожди —
Не лучшие свидетели беседы,
И этот вот надолго зарядил,
Дай Бог, чтоб завтра кончился к рассвету,
А в вышине – все, что нас так влекло
До слова, до начала мира – воды.
И ангелы ложатся на крыло
Там, в небе, уходя от непогоды.
1979
