Kitobni o'qish: «Крапивники»

I

Одним из самых усерднейших товарищей моих по охоте был колычевский земский фельдшер, Михаил Михайлыч Тюрин. Стоило только прослышать ему о приезде моем на хутор, находившийся верстах в десяти от села Колычева, как Михаил Михайлыч немедленно являлся, поздравлял с приездом. Справлялся о состоянии здоровья и заводил речь об охоте. Это был человек лет тридцати пяти, среднего роста, с небольшими черными усиками, которые он постоянно подгрызал зубами, и черными же густыми волосами. Волоса эти не давали ему покоя; они поминутно сваливались ему на лоб, почему он поминутно же отмахивал их назад. Это отмахивание и затем беспрестанное поддергивание спускавшихся панталон составляли весьма характерную особенность его манер, так что представить себе Михаила Михайлыча без этих отмахиваний и поддергиваний было делом невозможным. Михаил Михайлыч был фельдшер искусный, набивший руку возле докторов, но весьма небрежно относившийся к своим обязанностям. Он как-то льнул к помещикам. В домах помещиков, у которых случались больные, он готов был жить по целым неделям, не спать по целым ночам, приходивших же к нему больных, крестьян гонял чуть не в шею. И не потому, чтобы Михаил Михайлыч был жаден, корыстолюбив, а только потому, что в домах помещиков он встречал приличное угощение и мог поболтать. Бывало, встретишь его едущим на тележке и спросишь: «Куда?» – «К Андрею Спиридонычу, все дети хворают!» А возле домика его, бывало, целая толпа мужиков и баб. «Чего же вы ждете? – спросишь их, бывало: – ведь фельдшер уехал!» – «Он посулил сейчас вернуться! – отвечает толпа, – подождать приказал!» И ждет, бывало, эта толпа Михаила Михайлыча вплоть до поздней ночи и, не дождавшись, расходится по домам.

Чуть, бывало, прихворнешь, так в ту же минуту за Михаилом Михайлычем, и он немедленно являлся.

– Что такое с вами? – спросит, бывало, становясь у притолки, отмахнув волосы и поддернув панталоны.

– Нездоровится что-то…

– Что же именно вы чувствуете?

– Да так, скверно как-то…

– Позвольте язычок.

И, посмотрев на язык и даже слегка пощупав иногда его мизинцем, проговорит:

– Н-да-с, налетец есть… А как насчет пищеварения… стул имели-с?

– Нет.

И, опять отмахнув волосы и поддернув панталоны, он прибавлял: – Сию минуту-с я лекарство составлю-с…

– Да что это со мной? – спросишь его, бывало.

– Ничего особенного нет-с, так, маленькое раздражение двенадцатиперстной кишки.

Раздражение кишки этой, воспаление слизистой оболочки и надкостной плевы были излюбленные им болезни, но тем не менее он все-таки вылечивал и потому пользовался доверием. Охотник был великий Михаил Михайлыч участвовать и на похоронах своих пациентов. Чуть, бывало, умрет кто-нибудь из чистых его больных, как он немедленно являлся, плакал, делал перед покойником земные поклоны, а при выносе подхватывал гроб и усердно тащил его в церковь и на кладбище.

– Нельзя-с, – говорил он. – Последний долг отдать надо-с…

Вот этот-то Михаил Михайлыч, прослышав о прибытии моем на хутор, явился однажды ко мне.

– С приездом-с, – проговорил он. – Здоровы ли?

– Ничего, благодарю, слава богу…

– Слава богу – лучше всего-с. А я к вам по делу-с…

И Михаил Михайлыч засмеялся тоненьким смехом.

– Что такое?

– Уток много очень на графских болотах; поохотиться не хотите ли?..

– С большим удовольствием; только у меня собаки нет.

– Собака у меня есть отличная; мне Николай Федорович подарил; я у него детей лечил, – он мне и подарил. По красной дичи, точно, не годится – горяча очень, а по уткам – золото! Послушная, вежливая… куда угодно посылайте, полезет, слова не скажет… Так вот-с, приезжайте завтра пораньше ко мне, и отправимся.

И Михаил Михайлыч принялся раскланиваться.

– Вы куда же? – спросил я. – Погодите, побеседуем;..

– Нельзя-с: Александр Александрыч присылал, сегодня к ним доктор Константин Игнатьич приедут из Тамбова, так я должен быть там-с.

– А водочки?

Михаил Михайлыч поддернул панталоны, погрыз усы и улыбнулся.

– Водочки, ничего, можно-с: это не вредно…

На другой день часов в пять утра я был уже у фельдшера. Он стоял возле своей аптечки и составлял какое-то лекарство.

– Сейчас, сию минуту-с, – проговорил он, взбалтывая пузырек. – Вот только лекарство сделаю-с.

– Кому это?

– Да вот его матери, – проговорил он, указывая движением головы на робко прижавшегося в угол мальчугана с истомленным, болезненным лицом и одетого в какую-то женскую кацавейку. – Мать у него больна, он и пришел за лекарством.

И тут же, обратясь к мальчику, проговорил, подавая пузырек:

– Ну вот, на, беги скорей; через час по столовой ложке. Слышишь, что ли?

– Слышу.

– Ну, валяй.

И, обратясь ко мне, проговорил:

– Дигиталису намешал – пускай пьет…

Мальчик завозился, уцепил пузырек и вышел. Но только что успел показаться на улицу, как целая толпа уличных мальчишек окружила его и принялась кричать во все горло и на разные голоса: «Крапивник! крапивник!»

Заслышав этот крик, фельдшер в одну секунду подскочил к окну и, по пояс высунувшись в него, закричал сердито:

– Вот я вас! вот я вас, подлецы!.. Что, он трогает, что ли, вас?.. Вот я вас, мерзавцы!.. Эй ты, Сережка! Ты что дразнишься, чего орешь!.. Что глаза вытаращил? Вот я те хохол-то натереблю! Иди, иди, Ванятка, небось не тронут. Вот только смейте у меня тронуть… всем хохлы натереблю!..

Крики мгновенно затихли, и мальчик с пузырьком, вырвавшись из толпы своих сверстников, бросился бегом по улице.

– Чей это был мальчик? – спросил я фельдшера.

– Агафьи Степановны.

– Почему же его крапивником называют?

– Как почему? Известно почему – ведь он незаконный…

– Это я знаю, но почему крапивником-то зовут?..

– Да ведь их всегда уж так называют.

– Почему же?

Фельдшер засмеялся и принялся намекать что-то насчет огородов, крапивы и т. п., а вслед за тем снова принялся бранить мальчишек.

– Этакие подлецы! – говорил он. – Прохода не дают. Каждый раз вот так-то, а мальчик-то нервный, мечтательный…

– Как мечтательный?

– Так, мечтательный, словно сумасшедший. Уткнется смотреть на вас… уж он смотрит-смотрит… вы ушли давно, а он все на это место смотрит. От матери не отходит; муж бить начнет ее, а он уцепится за ее платье да свою спину и подставляет… А то вдруг плакать примется… Мать спросит: «О чем ты плачешь, Ванятка?» – «Так, ничего, говорит, сердце что-то защемило!»

– А разве Агафья Степановна нездорова? – спросил я.

– Вот это отлично! – вскрикнул фельдшер. – Умрет скоро, а вы про здоровье спрашиваете!…

– Что вы говорите!.. Первый раз слышу.

– Это верно-с. Чахотка – другое легкое гниет, а при таком положении долго не наживешь. Сами знаете, какое житьишко-то было… нынче побои, завтра попреки… Однако вот что-с, – добавил он скороговоркой: – времени-то терять нечего, давайте-ка ехать… До лясу-то мы на ваших лошадях поедем, а там пехтурой пойдем.

– Ну что же, поедемте.

– Часам к двенадцати мы подойдем к пчельнику Ивана Парфеныча, закусим там, отдохнем, а когда жар схлынет, опять на озера зальемся.

– А Иван-то Парфеныч все еще жив?

– Что ему, дураку, делается!

И, отворив дверь в сени, он принялся кричать:

– Валетка! фить, иси… Валетка, сюда, скорей!..

В комнату с визгом влетела собака, прыгнула на грудь фельдшера, прыгнула на грудь ко мне, сделала круга два по комнате, страшно топая ногами, и потом вдруг, брякнувшись среди комнаты на бок, принялась хлопать хвостом.

– У, пес, у, подлец, – говорил фельдшер, лаская собаку. – Ах, умница! Ах, красавица!.. Ну, ну, целуй, целуй…– И, подставив лицо, дал собаке лизнуть себя в щеку. – Ох ты, моя вежливая!.. Однако пора, пора!..

Мы сели на дроги, посадили с собой Валетку и поехали.

В конце улицы – почти уже «а выезде – мальчишки опять кричали: «Крапивник! крапивник!»

Мы взглянули вперед и опять увидали Ванятку. Подобрав одной ручонкой свою кацавейку, а в другой бережно держа пузырек с лекарством, он что было мочи улепетывал по улице, преследуемый несколькими крестьянскими мальчишками. Он был бледен как полотно; испуганные глаза бегали во все стороны; он, видимо, задыхался и потому, как только добежал до небольшого домика, крытого железом, и как только взобрался на крылечко этого домика, так в ту же секунду бросился на ступеньку и, схватив себя рукой за грудь, принялся ускоренно дышать. Завидев нас, мальчишки рассеялись, и все успокоилось. Но спокойствие это продолжалось недолго. Не успели мы поровняться с домиком, крытым железом, на крылечко вышел мужчина в парусинном грязнем костюме и, подойдя к сидевшему на ступеньке Ванятке, принялся теребить его за ухо.

– За что вы его теребите, Ананий Иваныч! – крикнул фельдшер, увидав эту сцену, и, засуетившись на дрогах, приказал кучеру, остановить лошадей. – За что вы его теребите!..

– Как же не теребить-то! – проговорил Ананий Иваныч, подходя к дрожкам и вежливо раскланиваясь с нами. – Мать умирает, а он с лекарством посиживает себе на крылечке и ухом не ведет!.. Этакое бесчувственное животное! уж именно что крапивник. Ну что, на охоту, кажется? – добавил он, переменив тон.

– Да, на охоту, – ответил фельдшер,

– Далеко?

– На графские болота.

– Прелестные места! Ах, и я бы поехал с вами, да невозможно; так и жду, что вот-вот богу душу отдаст. Вчера я был уверен, что ночь не переживет она… признаться, даже свечей в церкви купил, воды для омовения подготовил, чтобы ночью, значит, не бегать!.. Ну нет, продышала…

И Ананий Иваныч вздохнул, но, услыхав всхлипывание Ванятки, обернулся и крикнул сердито:

– Ты что же тут хнычешь, крапивник подлый! Иди, иди в горницу. Иди, говорят тебе, иди, да матери лекарства дай.

Ванятка встал, отер слезы углом кацавейки и скрылся в сенях.

– Уток, вишь, пропасть! – заговорил опять Ананий Иваныч.

– Да, говорят.

– Когда это? – заметил он, словно что-то припоминая. – Вчера, кажется, кузнец ходил… да, так, вчера… штук пятнадцать приволок. Одну мне подарил, жене я изжарил…

– Ну что же, ела? – спросил фельдшер.

– Так, маленький кусочек от крылышка откусила…

И, вздохнув, он добавил:

– Однако я вас задерживаю… счастливой охоты! коли много настреляете, поделитесь со мной.

И, раскланявшись с нами, Ананий Иваныч направился к домику, а мы поехали своей дорогой. Часам к семи утра мы были уже на опушке графского леса.

– Ну-с, – проговорил фельдшер: – теперь лошадей можно и домой отпустить; нам все лесом придется идти.

– А как же я домой-то, пешком доберусь? – спросил я.

– Конечно, пешком! – почти вскрикнул Михаил Михайлыч. – От пчельника до вашего хутора рукой подать.

Зарядив ружья и надев на себя охотничьи доспехи, мы отпустили лошадей домой и вошли в лес, но не успели сделать и десяти шагов, как фельдшер вскрикнул:

– А про собаку-то и забыли!

И, быстро повернув назад, он выбежал на опушку леса.

– Валетка! Валетка! – кричал он, неистово махая руками. – Валетка, фить, сюда!..

Я тоже вышел на опушку.

– Ишь, подлая! – кричал фельдшер. – За дрогами увязалась. Валетка! Валетка!..

Но видя, что Валетка даже и внимания не обращала на его крики, он обратился ко мне и заговорил суетливо:

– Ради бога, поговорите с нею по-французски, ведь Николай Федорыч все по-французски с нею… Валетка! Валетка! да поговорите же, пожалуйста…

Я тоже принялся кричать, но несмотря на то, что мною были исчерпаны все французские собачьи диалоги, Валетка все-таки не возвращалась. Опустив голову и хвост, она бежала себе сзади дрог и ничего знать не хотела. Михаил Михайлыч был вне себя от злости.

– Кучер! кучер! – кричал он. – По боку-то её кнутом хорошенько!

Кучер соскакивал с дрог, бегал с кнутом за Валеткой, но Валетка была неумолима. При виде кнута вежливая собака бросалась в сторону, а как только кучер садился на козлы и трогал лошадей, так Валетка опять следовала за дрогами.

– Что же мы без собаки сделаем? – спросил я.

– Ничего, мы и без собаки!.. Вода теперь теплая, озера не глубокие, я и сам лазить буду – не хуже еще Балетки. Пойдемте.

И, взглянув еще раз на собаку, преспокойно трусившую себе за дрогами, Михаил Михайлыч закричал, потрясая кулаком:

– Ну хорошо, подлая, хорошо, постой! Я тебе это припомню! Ты у меня будешь бегать с охоты! Постой!.. постой!..

Затем мы углубились в лес и пошли по направлению к озерам.