Kitobni o'qish: «Мелочи о мелочи»

Мелочи о Мелочи

Введения в обстоятельства

Малая Кроха относилась к тому подотряду крох, которые называли себя в своих кругах и квадратах мелкими, а за чашкой чая, так и просто мелочью. Но в большой жизни они принимали самое живое участие, потому что их было не так-то уж много, и тем, которые крупнее, они были очень нужны. Потому что многие из них были очень щзаняты совсем не мелкими делишками, а скорее крупными делами, они двигались очень быстро, чтобы повсюду успеть, можно даже сказать, что они почти не ходили, а все больше бегали. Может быть поэтому их никогда не называли проходимками, а только пробегалками.

Наша Кроха, скажу без похвальбы, хоть и была отъявленной мелочью, но дела свои знала туго и спуску не давала ни крупным, ни средним. При этом она никогда не была нападающей, а только защищающейся, но вовсе не других, а только себя. Бывало, сидит Кроха наша в ванночке, щечки румяные, ноженьки вытянуты и песенку про французские пузырики поет, которые от шампуня получаются. А французские-то шарики – не ровень нашим: они почти и не лопаются, а все летают и летают, снизу вверх да снизу вверх. У Крохи и игра про это была под названием то ли «мокрое дело» то ли «мокрое тело» – не помню уже. Но суть игры помню хорошо: надо было приложить к крошечным ладошкам, уже отмытым даже от крошечной грязи, шампуневые пузырики: к правой ладошке – малинового цвета, а к левой – голубого. Как только цвета будут правильными, так Мелочь наша розовой птичкой к потолку несется. У потолка пузырики лопнут, и Кроха наша в свою ванночку бул-тых. Но не часто Крохе удавалось такое веселье: то шампунь не слишком французский и правильных пузыриков не дает, то устанет Кроха за день пробежек так сильно, что может только сильно плескаться и никаких игр. Еще у мелочи нашей был маленький телефончик, да такой славный и незаметный, что много раз его теряли и садились на него, но он-молодец всегда находился, был по возможности подзаряжен и пах не как другие, а как крошечные ладошки и крошечные ушки. Без него Кроха не могла и минуты пробыть – все время ее звонками одолевали то средние, а то и большие. И чтобы не расставаться со своим серебряным дружком забежала Кроха в магазин «1000 мелочей для мелочей» и прямо на бегу купила присоску телефонную облегченного образца за умеренные деньги. Телефончик конечно был рад обновке и постоянной близостью с самой Крохой: он был присосан на специальную подушечку, которую говорильщики носят на руке вместо часов, которых они все равно не замечают и живут безвременно вечно. Так вот этот самый телефончик был не по годам и не по росту умен, мог делать разные вещи, которыми Кроха то и пользоваться не могла, но все равно гордилась им и другим его нахваливала.

Кроха наша жила сравнительно неплохо, несмотря на свои немалые запросы: у нее были платьишки и с воротничками и без, туфельки и с каблучками и без и костюмчики с пиджачками и без. И кое-что еще, по мелочам, чего не перечислить – всего несколько маленьких шкафов. Вещи свои она любила не только носить, но и рассматривать – встанет бывало перед зеркалом и налюбоваться на себя в своих одеждах не может, а потом ей вдруг покажется, что эта вещь хоть и бесконечно приятна взгляду, но в то место, куда она бежать собиралась, не подойдет. Поменяет она ту вещь на другую и опять на нее в зеркале любуется. Иногда случалось, что из-за красоты своих одежд и себя в них, приходилось мелкой бежать быстрее обычного, чтобы хоть куда-нибудь успеть.

Умна была Кроха не по годам: другая Мелочь ее возраста все еще хороводы водила, за руки взявшись, чтобы не погибнуть им, ей богу, а наша мелкота выучила себя сначала одному, потом совершенно другому и поняла, что обучение для нее легко и приятно как для бабочки-капустницы полет июньским днем. Училась бы она и дальше, но захотелось ей еще чего-нибудь в жизни испытать-попробовать. Первое, что ей пришло в голову – написать несколько неинтересных книжек о том как надо… Написала она эти книги. Они, конечно, никому особо понравиться не могли, потому что в них было мало интересного, если читать для удовольствия. Зато по ним можно было учиться тому, как надо… И решила Кроха тогда, что эта работа как раз и может ей быть подходящей – помогать другим стать… или даже получить степень чего-то второстепенного.

Так она жила себе да работала, людей в степени возводила. От этого стала еще умней и другие жизни стала замечать по жизни. Но об этом потом.

Сидела она как-то с хорошей книгой на своих прелестных точеных коленках, но не читала ее, а задумалась о природе вещей, но не в своих мелких шкафах, а вообще. И подумала она, что в жизни очень важно быть чьей-то. У нее, конечно, была и своя фамилия на букву Ш. Но эта фамилия к ней пришла сразу от рождения, и это не считалось. Нужно было найти человека с другой фамилией, чтобы он захотел ее, Кроху нашу, сделать своей, отдать ей все, что у него там было, но любовь, нежность и заботу – в первую очередь. Подошла Кроха к зеркалу и в тот раз, хотя одежды на ней и вовсе не было, и подумала, на себя глядя, что я так хороша, что множество людей хотели бы сделать меня своей или по–правильному – их. Улыбнулась она своему зеркальному отражению, почесала след от резинки на животике и пошла в ванночку – играться с французскими пузыриками. А мысль стать чьей-то – прямо вместе с ней в ванночку и смываться с дневной грязью и не собиралась.

У Крохиных родителей

У Крохи, конечно же, были родители. Назывались они папаня и маманя. Они были не большие и не средние – они были полусредние. Кроха иногда к ним забегала, чтобы клею понюхать или вкусненького поесть. А иногда бывала двойная удача: и запах клея и вкусненькое в один день. Но чаще все же случалось, что пробегала Мелочь мимо родительского дома и видела только свет в окнах, да тень от папани на потолке в гостиной, а от мамани – на занавесках в кухне. Увидит она родные ей тени, обрадуется и дальше мчится.

Вот однажды она как всегда проносилась возле родительского дома, но что-то остановило бег Мелочи. Кроха быстренько открутила мысли назад и сделала стоп-кадр, пока замаячили тени. Кроха удивилась – теней было три. Может быть, другая мелкота плюнула бы слюной и понеслась бы дальше, но наша была не такой. Она пришла к родительской квартире и подставила ухо к замочной скважине: в квартире выстрелов слышно не было и шума от грабежа тоже. Кроха позвонила в маленький звоночек, который играл мелодию из Шербургских зонтиков – ну вы понимаете какую, и двери отворила маманя. Крохе не терпелось узнать – откуда третья тень, и она помчалась в гостиную. На середине комнаты спиной к дверям стоял здоровенный милиционер с поднятыми руками. Он держал ими несколько кусков дерева, которые должны были вот-вот склеиться вместе. Крохин папаня лежал на полу и держал нижние концы тех же кусков дерева. Они разговаривали на мужские темы – про зимние колеса для мотоциклов Урал. Кроха сразу смекнула, что на милиционере неправильная фуражка и погоны вовсе как у швейцаров в богатых домах на Чернышевского.

«Вот знакомься, Модест Ильич, моя дочка, про которую я тебе рассказывал» – сказал папаня. Модест Ильич повернул свою голову к дверям и сказал: «Модест Ильич, здравия желаем». И щелкнул каблуками как в танце чардаш. Кроха сказала, что ей очень приятно. Ей и действительно было очень приятно, но не знакомство, а запах клея. Про себя она решила, что ни за что на свете не будет его называть по имени-отчеству – у нее просто нет для этого времени, а решила называть его Моди и при случае спросить, не рисует ли он больше своих шоколадниц. Тем временем клей вроде бы схватился, мужчины прекратили разговор о зимних колесах и стали отдирать руки от дерева. У Моди это не очень получалось, так что папане пришлось побрызгать их немного растворителем. Этот запах Крохе не нравился совсем. Когда с отрыванием рук было закончено, Моди повернулся к Мелочи всем телом. На нем была не просто фуражка, а с маленьким блестящим козырьком как у донского казака. Из-под козырька торчал угольно-черный чуб.

Кроха увидела его доброе большое лицо и злой вороненый чуб и сказала себе, что явное несоответствие в Моди. Моди тем временем решил утереть пот со лба, он снял фуражку с приклеенным к ее козырьку чубом. Под фуражкой была большая лысая голова.

Мелочь вообще-то любила игры с переодеванием – этот Моди ей был интересен. Она решила сделать ему комплимент и сказала:” теперь немногие так одеваются, как вам это удается, ведь у вас на погонах ничего нет кроме пуговиц.” Моди комплимент принял и еще раз щелкнул каблуками как в танце чардаш, потом отвечал, что он работает в отделении милиции, которое рядом с булочной, в качестве хранителя складов утерянных и найденных вещей, вещественных доказательств и боеприпасов. Для простоты и облегчения своей работы он установил одинаковый замок на все три двери, тем более, что они все находятся одна за другой. Пару недель назад где-то сгорел театр, и ему пришлось в аварийном порядке поехать к месту происшествия и забрать все вещественные доказательства пожара. Потом ему сказали, что расследование о поджоге вести не будут, потому что было самовозгорание, но вещественные доказательства велели никуда не девать, а оставить или для возобновления дела или для костюмированных представлений перед шефами. А он просто пользуется такой льготой и иногда в неслужебное время одевается молодым баронетом или корсаром, а если хочет клетчатое, то американским миллионером. Кроха ему позавидовала на минуту, он это сразу заметил и сказал: «Если хотите, мы можем зайти – ключи у меня с собой, там есть отличный нарядик Шахиризадки с монетками и шелковыми шароварами, как раз ваш размерчик».

В комнату вошла вся в кулинарном жару маманя и пригласила всех на кухню, есть вкусненькое. Папаня выглядел очень недовольным – он только пристроился у телевизора с наждачной бумагой и очередной заготовкой для будущего белого медведя – посмотреть спокойно «Поле чудес». Надо объяснить, что с тех пор как Мелочь помнила себя, то есть с момента запаха, папаня всегда мастерил белых медведей из дерева. Для этого ему и приходилось много клеить, чтобы достигнуть правильной толщины. Медведи получались славные. Их всем и всегда дарили. Когда дома места не осталось для их хранения, он стал возить их к своей мамане как напоминание, что он о ней помнит и заботится. Папанина маманя подаркам сына и вниманию была очень рада, однако просила каждый раз, чтобы он больше их ей никогда не возил, потому что у нее уходит уйма времени на вытирание пыли с этих медведей. Тогда папаня задумал хитрость – построить баню на даче и украсить ее медведями.

Модест Ильич после вкусненького для чая не остался, а поспешил в отделение для вечерней выдачи боеприпасов. Кроха заторопилась тоже, но все-таки ей пришлось немного задержаться для мытья посуды, полов, стирки постельного белья и вытирания пили из недосягаемых маманей и папаней щелей – она-то была мелочь, а они-то полусредние. Из всего перечисленного Кроха любила только мыть полы. Ей нравилось сгибаться в немыслимые позы, когда кровь ухает в висках как бухенвальдский набат – хорошо думалось о жизни. Она называла это игрой «чистая идея». Мысль о покупке музея-квартиры на Мойке французского бунтаря и репатрианта Ларошпуко пришла к ней как раз во время мытья полов. Но об этом потом.

Когда со всем этим было покончено, мы имеем в виду с различными уборками, и не выключенный телевизор показывал какие-то белые искры и похрипывал, Мелочь отволокла маманю и папаню спать.

По дороге домой на лестнице она встретила соседа из 67 квартиры. Они подмигнули друг другу, и каждый пошел по своим делам. Той же ночью в своей ванночке Мелочь вспомнила, как много лет назад она познакомилась с тем соседом в травматологическом пункте, в очереди. Кроху тогда лизнула собака, но все почему-то подумали, что это был укус, и собака могла быть бешеной. Так что ее пришлось вести делать уколы от собачьего бешенства. А сосед из 67 сидел со своей бабушкой там в очереди и был без головы. То есть голова у него, конечно, была, но она в то время плотно находилась под 4-хлитровой алюминиевой кастрюлей с отломанными ручками и повязана оренбургским пуховым платком, потому что на дворе стояла лютая зима. Они даже немного поговорили, вернее говорил сосед, а Мелочь слушала и соглашалась. Позже, в тот же день, когда кастрюлю спилили, у них началась дружба. Соседа звали Анисим – в честь девичьей фамилии его мамани. Он был особенным мальчиком и ходил в особую школу. Когда их дружба завязалась, Анисим регулярно приглашал Кроху на игру под названием «многочтения». В те годы Мелочь еще не ведала, ни про какие игры кроме кубиков и фруктового домино. Правила игры были очень простые: играть надо было лежа, на полу по кругу стояло несколько книг, открытых на любой странице. Каждому игроку нужно было лечь за книгу, сколько-то ее почитать, потом лечь – за другую. И так далее – пока все книги не будут рочитаны, а потом каждый должен был рассказать «всекнижную историю». Крохе игра пришлась по сердцу – она пыталась научить играть в нее свою старшую сестру на своем полу, но та была увлечена все время блеском и нищетой куртизанок Парижа и мечтала двинуть во Францию.

Так вот «многочтения» происходили до питья молока с гренками, чтобы никто не срыгнул во время игры. Бабушка Анисимова стояла около дверей в белом в горошинку платочке для «после бани», пожевывала беззубыми губами невидимую пищу и утирала глаукомную старческую слезку уголком того платка.

Маманя Анисимова всегда была в гостях, а отец – на войнах.

Прошли годы, и Анисим исчез. Мелочи было сказано, что он уехал «на практику», и его долго еще не будет. Прошли другие годы, и Анисим появился. Его трудно было узнать, так он был строен и красив. Они задружили снова. Он научил Кроху новой игре «флот для шпрот». Играть надо было так: на большое блюдо вываливалось картофельное пюре, из которого лепился военный корабль со множеством пушек – шпрот. Масло из банок разливалось водой вокруг. Играющим выдавалась ложка. Нужно было есть корабль вместе с пушками. После игры обе команды лежали. Это был долгожданный момент для Мелочи. Она любила лежать рядом с Анисимом и трогать его тяжелые русые волосы.

К тому времени в его жизни произошли большие изменения – бабушка была в постоянной болдинской ссылке, отец-генерал был захвачен в плен на одной из своих войн и теперь просто присылал поздравительные открытки и фотки с различными женщинами из разных стран заключений, а мать так и осталась жить в гостях безвылазно.

Анисим тяжело переживал пленение отца – как знак траура и непроходимой скорби он обрезал до колена его парадные брюки с золотыми лампасами и носил их, не снимая. Однажды после игры «флот для шпрот», когда они хорошо с Крохой лежали, Мелочь сказал ему: «Давай жить вместе в 67», на что Анисим ответил: «Я – Анисим – независим». С тех пор они только подмигивали друг другу на лестнице.

Гертруда

Сидела Кроха после ванночки в своем тюрбанчике на голове – волосы сушила да думку думала, как же ей стать чьей-то. Раньше в ее жизни были интересные встречи и с мелочью, и со средними, и даже с большими, не по работе, а по другим их интересам. Многие ей обещали, что и ей будет интересно, чтобы она потерпела. Она и терпела несколько раз, но интересно все равно не становилось, скорее даже скучнее, чем в начале. И к таким встречам она теперь испытывала что-то вроде аллергии и предчувствовала это заранее. Бывало, звонит какой-нибудь средний в серебряный ее телефончик и средним своим голоском щебечет ей, что будет очень интересно. Но дальше разговоров и шоколадных пирожных «зимний лес» интерес как-то не двигался.

Была у мелкой подруга по имени Гертруда. Была она из не мелких, но как-то не соответствовала вообще ничему. Кроха с ней познакомилась при странных обстоятельствах, которых сама давно не помнила. Когда-то они были соседками, но наша Мелочь начала кое-что делать по-крупному и переехала жить в другое место.

Та Гертруда думала, что она выходка из Германии, но Мелочь сказала ей, что никакая она не выходка, а имя ее придумано больными крупными много лет назад и обозначало «герой труда». Просто сократили для звучания. Мелочь сказала подруге, что та живет не свою жизнь, потому что носит не свое имя. Гертруда уже не работала много лет. Говорила, что слаба для любых видов работ, что ей лучше быть дома или с мужчинами. Когда она бывала с мужчинами – основная ее болезнь отступала, но наваливалось много других. Была Гертруда очень словоохотлива и за разговорами могла выпить ведра чаю или даже портвейну – смотря чего предлагали к столу. Наша Мелочь, бывало, все переделает по 2 раза в доме. А Гертруда не унимается со своими разговорами.

Были у Крохи и другие друзья, не слишком близкие. Некогда было Крохе дружбу дружить – кто тогда людей в степень возводить станет.

Была и она однажды чьей-то, но в ту пору ее это так еще не заботило. И тот, чьей она была, и вовсе этого не понимал. Но вот в последнее время это новое чувство нечейности беспокоило ее нимало. Как-то за безразмерным чаем она обмолвилась об этом Гертруде, на что та сказала, что на Владимирском рынке полно достойных мужчин с черными глазами и золотыми зубами, что они торгуют сладкими орехами засунутыми в кислую кашицу и сделают ее своей очень быстро. Мелочь задумалась: они могут сделать меня своей, но дадут ли они мне все, что у них есть, плюс любовь, ласку и заботу в первую очередь. Гертруда только посмеялась над ней за это и сказала, что на Bладимирском рынке золотозубые хоть богаты и красивы – любви, ласки и заботы не могут дать. Это она знает точно. Может стоит поискать эти качества в других местах. Но каких – она и сама не знала. Ей было это не так важно – у нее была болезнь, которая отнимала много времени и сил.

Любила Мелочь быть проинформированной, и за этим могла ходить в совсем неожиданные места, например в компьютерные дебри, где никто никого не знает, но все бесконечные друзья. Ей это было интересно: как будто сидишь в большой пустой и темной бочке, от которой пахнет старым вкусным вином. И другие сидят где-то совсем рядом, но их даже и не видно, но зато слышно очень хорошо. Это и есть бесконечные друзья. Один бесконечный объяснил ей про пустую бочку чрезвычайных размеров, что через бочечную кривизну и происходит бесконечная дружба. Крошка спросила про ласку, любовь и заботу. Бесконечный сказал, что возможности бочки бесконечны и неопределенны, как и ее кривизна и посоветовал мелочи объявиться верной подругой с вытекающими последствиями. Кроха так и сделала – себя всю заострила, развеселила, губки подвела, позы приняла, и побежали по тысячам каналов в разные концы бездонной бочки со сладким запахом новости про нашу Мелочь верную с перспективой.

Кроха по натуре своей была не только добра и красива, умна и учтива, но и впечатлительна. И когда ей стали приходить ответы и вопросы, приветы и запросы, она тому нарадоваться не успевала и находилась в состоянии ошаления и экзальтации какое-то время. Потом умом поняла своим не мелким, что это может быть просто другая разновидность по поводу интересных встреч, но уже без пирожных «зимний лес», потому что многие жили в недосягаемой дали. И ни– какая крутизна бочки приблизить физически их не могла, да они не слишком и сами стремились. Так просто и хотели оставаться бесконечными бочечными друзьями. Было правда одно исключение, мы знаем, отозвался необычным голосом он, поискатель сам-не-знает-чего из далекого неоткуда. Писал ей много незнакомых, но приятных мелочевым глазам и ушам выражений – обворожений, так что Кроха на него решила хоть одним глазком да глянуть. А сама себе думала, что живым его увидеть, навряд ли, придется – больно издалека он сигналы свои сильные слал. Назвала она его Mальком, потому что из-за дальности был он едва виден и контактировала с ним как фронт со ставкой – по часовому расписанию. Познались они на расстоянии, но Mальку того расстояния мало показалось, и он решил навестить мелкую и усладить обеих непосредственной близостью.

Кроха наша в такое поверить уже и не могла, да еще и не хотела, потому что это был большой отрыв от расписания продуманной жизни и грозил бы срывом своевременного возведения в степень многих крупных, которые в жизни своей ничего ждать не могли вплоть до истерики в публичных местах. Сидела как-то мелкая в баньке на мяконькой тряпице розовым задиком, задумчиво дубасила Гертруду по худющей спине и мыслила вслух под запах березовых розг о Mальковом заезде на предмет услады к ней в гости. Гертруда такому поверить не могла сама и мелкую отговаривала, плача от целебных крохиных побоев. Сидели они потом в предбаннике, пили липовый чай из трехлитрового китайского термоса еще очень долго.

Сидит бывало Кроха в перерывах от работы и смотрит в свой бочечный экранчик, а там целые страницы незнакомых лиц с фот на нее смотрят и как будто даже руки к ней тянут, хотя рук на фотах было не видно. Но Кроха прозорливой была – ей только лицо покажи, а все остальное она моментально в головушке своей достроит вплоть до переломов и родимых пятен – такой дар был ей дан с недавнего времени. Но она не слишком этим даром пользовалась – многие уродцами были не только физическими, но и моральными. Зачем на них время драгоценное тратить.