Kitobni o'qish: «Наследницы амазонок»
Письмо с того света
Если честно, пока не произошла эта история, я был в отчаянии. Двенадцать лет назад я опубликовал свою первую и последнюю книгу. Думал, мир переменится, я – у цели. Я работал, как вол, не останавливаясь на достигнутом, написал еще несколько произведений, но… Изменился не мир, а времена: печатать меня больше никто не брался, и я не знал, что делать. Собственно, выхода было два: либо броситься с десятого этажа, либо повеситься. Пистолета у меня не было, топиться я боялся – ну, как не справлюсь с собой, выплыву, вот позор-то будет. А тем временем жизнь продолжалась: была у меня работа, была жена, росла дочь, и обязанность сделать ее счастливой никто не отменял. Сама о том не догадываясь, дочь и предложила выход:
– Папа, пиши детективы – это ведь так интересно.
Я задумался: а ведь и правда! Какого черта! Для кого я должен писать свои книги: для читателей или для критиков? Пусть те, кто не пускает меня в литературу, по-прежнему сидят в своей башне из слоновой кости и раздают похвалы себе, себе подобным и снова себе. И я попробовал детектив на зуб, и получилось, и мне понравилось.
Но сначала была эта страшная история с убийствами, расследованиями, поиском клада. Как раз вовремя, материал сам шел ко мне на кончик пера. Однако прежде чем приступать к изложению трагичных событий, придется рассказать о моих родственных связях.
У обоих моих родителей, ныне покойных, было восемь братьев и сестер, поровну, по четыре. Может быть, потому я и стал единственным ребенком в семье, судя по приданию. Якобы вслед за мной, ровно через год должно было появиться пополнение – уж тут неизвестно кто, сестренка или братик, – но обе мои бабушки, матери-героини, запричитали в один голос. Зачем вам еще обуза! Хватит! В это-то тяжелое время! Как будто в их молодые годы время было лучше. И мама сделала аборт, оставив меня без брата или сестры. К слову сказать, мое возмущение было так велико, что я, годовалый, до этого с удовольствием хлебавший материнское молоко и не мечтавший о чем-либо другом, отныне отказался брать грудь. В свою проницательность в этом свежеиспеченном возрасте я не верю и нахожу лишь одно объяснение: а не могло ли молоко скиснуть?
У мамы было две сестры и два брата: тетя Людмила, дядя Юра, дядя Леня и тетя Тамара. Последней родилась моя мама, но ушла из жизни первой. О ее братьях и сестрах, моих дядьях и тетках пойдет речь. Чтобы еще сильнее сузить круг повествования, сразу же расскажу о дяде Юре. Он не принимал участия в этих трагических событиях, но сыграл роль первотолчка, после которого и пошло все наперекосяк.
У дяди Юры нашли рак в прямой кишке. И можно было попытаться, несмотря на метастазы, сделать операцию, но он категорически отказался ехать в больницу. Лучше умереть дома, решил он, чем на казенной койке, да еще и с трубочкой в боку, из которой все время будет вытекать кал. Мужественный поступок, но мучения его были ужасны. Как могла, их пыталась уменьшить дядина жена, тетя Нина. Тетя Людмила, старшая сестра, пыталась поддержать дядю Юру, но до этого ли ему было. Тут-то, перед постелью умирающего, тетя Людмила и заразилась его унылой философией. Именно дядя Юра перед самой своей смертью внушил моей тетке, что жизнь – дерьмо, вытекающее из катетера, что гораздо лучше умереть, но не здесь в этом огромном вонючем городе, ванне для сбора все того же продукта жизнедеятельности, а там, где все они родились – в деревне. Поезжай, Людмилка, туда – там спасение.
И перед смертью ни единого слова о боге. Не то воспитание.
Мама рассказывала, что бабушка всегда держала их в строгости. А как иначе – одной с пятью детьми! Последний ребенок родился в июле 1941-го, в то самое время, когда дедушка собирал вещмешок. По пути зашел в роддом, посмотрел на новорожденную – и на фронт. Погиб он 3 февраля 1943 года под Смоленском, оставив после себя только хорошую пенсию, которую выдавали детям погибшего комсостава. На то и жили.
Еще мама рассказывала, как удивлялись учителя в школе и друзья, когда слышали, что дети зовут свою мать на "вы" – так было принято в семье с давних пор. Патриархальное воспитание былых времен из деревни исчезло. Ладно отчим, который появился уже после войны. Но говорить на "вы" с матерью! Я, кстати, бабушке "тыкал" и – ничего.
Немудрено, что все пятеро, вырастая по очереди, уезжали учиться в Ленинград, да там и оставались. Впрочем, тогда все так делали, бежали отнюдь не от строгого маминого глаза.
И вот теперь тетя Людмила решила вернуться. И ничто ее не держало. Было ей шестьдесят два года; когда-то был у нее муж – развелись; была и дочь – когда-то была – умерла, утонула на курорте в Болгарии, утащило ее в море, и тела не нашли, и на могилу не сходить. Некому было тетю Людмилу отговаривать. Наоборот, тетя Тамара и дядя Леня ухватились за идею переезда с энтузиазмом. Идея-то была хороша: вернуться остатком семьи в родные пенаты и лечь рядом с родителями в родную землю. И легли ведь. Но какой, наверное, ужас стоял в их глазах, когда они умирали насильственной смертью.
У тети Людмилы была квартира в Петергофе, хоть и однокомнатная, но хорошая: на улице Озерной, недалеко от дворца с видом на залив и купола петергофского собора из окон. Но повторяю, отговаривать ее было некому, и особенно не пристало это мне, ее любимому, как она говорила, племяннику. Статус "любимого" обязывал меня чаще навещать тетку, но я откровенно пренебрегал этими обязанностями. А она звала меня, звала – ей было одиноко, – и при этом соблазняла квартирой: "Вот, – говорила мне по телеону, – умру, квартира тебе достанется". И не понимала, не могла понять, что это лишь отталкивало. Я ведь в своем юношеском максимализме думал: купить меня не получитя!
Так она и уехала. Увлеченный своей супружеской жизнью, своим писательским творчеством и рождением дочери я почему-то даже не помогал с переездом. Справились и без меня. С тетей Людмилой уехали и дядя Леня с тетей Тамарой. Оказалось, что дядя Леня был давно уже прописан в петергофской квартире. Как-то после очередного его развода тетя Людмила из жалости прописала его у себя, чтобы была хоть какая-то крыша над головой у брата. А потом пожалела. Хоть и жил дядя Леня у своих многочисленых любовниц, не забывал и сестре о себе напомнить, то и дело после ссор к ней навеываясь и качая права.
Тете Тамаре, жившей в Петрозаводске с младшим сыном, тоже пришло время изменить свою жизнь. С мужем она развелась давно, через какое-то время сын привел в дом жену, пошли у них дети, стало тесно, и все чаще тетя Тамара стала гостить у сестры в Петергофе. А тут такой случай. Напросилась – взяли.
В общем, со стороны все выглядело благообразно и чинно: оставшиеся в живых члены большой некогда семьи объединились и уехали на родину в Новгородскую область. Есть там на самом отшибе области поселок городского типа и крупная железнодорожная станция под названием Хвойная. Районный центр, между прочим; жителей – тысяч десять, не меньше. Все получилось удачно. Бабушкин дом пустовал и был записан на тетю Людмилу. Кроме того, однокомнатная квартира в Петергофе была обменена на трехкомнатную в хорошем кирпичном доме в Хвойной на улице Связи.
Прошел год.
Неожиданно тетя Людмила вернулась зимой. Основной мотив: соскучилась по Петербургу, по друзьям, по тебе, мой племянник. С равным интервалом в два дня, две ночи она прожила у двух своих подруг, у тети Нины, жены дяди Юры, и у меня, точнее, у нас.
Это были два незабываемых дня. Я, наконец, узнал – какая она, моя тетка. И груз квартиры, моего мифического наследства испарился. Тетя Людмила сиплым астматичным голосом с присвистами рассказывала о своей жизни; а ей ведь было о чем рассказать, поносило ее по свету. Раньше, помнится, когда я приезжал к ней в Петергоф, она тоже пыталась это делать, причем все было наглядней, потому что рассказы сопровождались фотографиями, но тогда, видно, было не время. Не дорос я до того жадного до историй писателя, каким стал сейчас.
Два дня пролетели где-то в горах Кавказа и на Урале, где тетя Людмила в молодости ходила с геологическими экспедициями и теперь с увлечением и страстью об этом рассказывала. Мы договорились писать друг другу, и в первом же письме я попросил ее рассказать о наших предках, если она что-нибудь знает. Оказалось, что знает и помнит она очень много, и порциями, по два-три листа тетя Людмила начала рассказывать историю нашего рода. Слог у нее был легкий живой, но жизнь в деревне оказалась невесела, потому что она сбивалась то и дело на события нынешние.
Дядя Леня пил, постоянно ругался с тетей Тамарой, и та вернулась к сыну. Тете Людмиле уезжать было некуда. Все заботы о содержании дома и квартиры навалились на нее. Тут же ее прижала астма. 8 марта, когда дядя Леня валялся пьяный, прогудев всю ночь, тетю увезли в больницу.
Все это я узнал потом из ее писем. Тетя Людмила вышла из больницы, и переписка наша продолжилась. Начав со своего прадеда, она рассказала до того момента, когда сама появилась на свет, и в каждом письме писала, что надо бы как-то переправить тебе, Паша, старые документы, которые хранятся в шкатулке дедовой работы. Я помнил эту шкатулку: из разных пород дерева с инкрустированными изображениями драконов и русалок. Но зачем было писать об этом в каждом письме, и какая срочность?
Вдруг в октябре письма от тети Людмилы опять перестали приходить. Я подумал, что она снова попала в больницу. Не часто ли за последний год?
Но тут поздним вечером, когда мы с женой уже легли спать, позвонил дядя Леня и – как обухом по голове:
– Это Леня. Людмила умерла. Приезжайте все. Похороны должны быть послезавтра. Денег привезите, – и повесил трубку. Кажется, он был пьян. Я спросонья не сразу сообразил, кто это и, главное, о чем он говорит.
– У них что там, часовые пояса поменялись? – проворчала Надя, но, узнав причину, тяжело вздохнула. Моя сердобольная жена очень жалела тетю Людмилу и ругала меня частенько за невнимательность к тетке. А на счет внезапного переезда прямо сказала: авантюра!
Тетя Людмила попала в больницу с инфарктом и, как говорил дядя Леня, не приходя в сознание, скончалась. Похороны произвели на меня гнетущее впечатление. Из-за работы я смог приехать лишь на один день – утром приехал, а прямо с поминок ушел на вечерний поезд. Гроб на похоронах не открывали. Хоть и умерла тетя Людмила в больнице, что-то в морге случилось с охлаждением, кажется, отключили электричество за неуплату. Безобразие, но спросить было не с кого. От гроба исходил сильный запах, о чем дядя Леня не преминул пошутить:
– Да, она была не святая…
– Довел ее? – спросила у него тетя Тамара.
Он опять что-то пошутил. По-моему, он был рад. Я же молчал, не знал, куда деть руки и глаза.
И вот через месяц после похорон мне пришло странное письмо, подписанное незнакомым почерком. Обратного адреса не было, и, что необъяснимее всего, не было штампа почтового отделения из места отправления, чтобы можно было хотя бы узнать, откуда оно. Такие письма страшно распечатывать, но с первых строк стало ясно, что оно от тети Людмилы. Выяснилось, почему это не ее почерк, но прежде мелькнули мысли: может, она жива, может, произошла какая-то чудовищная ошибка – гроб-то ведь был закрыт. Или еще ужаснее: штампа-то нет, обратного адреса нет, и почерк незнаком – и вывод: может, и на том свете есть перо и бумага! Но все разъяснило содержание письма:
"Здравствуйте, Паша, Надя и Машенька. С приветом, тетя Людмила. Я опять в больнице. Пишет за меня одна сердобольная душа. Но не волнуйтесь, выкарабкаюсь. Сейчас уже стало лучше, пришла в сознание. Ставят капельницы одну за другой, таблетками запичкали – вытянут, врачи хорошие. Соседи по палате помогают, поддерживают. Грустно, конечно, когда никто к тебе ни разу не зайдет, передачу не принесет; жаль, что Тамара уехала. А на дядю Леню надежды никакой, и хорошо, что он не приходит, видеть его уже не могу. Совсем он меня измучил. Живет на мою пенсию, не работает, пьет, а жрать просит. Залез в долги и, наверное, придется продать квартиру. А недавно пьяный как стукнет по отчимову зеркалу, что над рукомойником висит, и треснуло оно. Если выкарабкаюсь, придется зеркало выкинуть – ведь плохая примета: смотреться в разбитое. Но пишу я не для этого. И очень жалею, что не рассказала тебе все раньше, когда была у вас в гостях. Не решилась. Хотела сделать это в письмах, все по порядку: сначала рассказать о нашем отчиме Алексее Зиновьевиче, а потом уж и о тайне. Главное, чтобы Ленька ничего не узнал. Он этого, стервец, не заслуживает. Помнишь, я рассказывала тебе о документах.
К сожалению, ваша родственница больше ничего не успела мне продиктовать. Потеряла сознание и вскоре умерла.
P.S. Извините, что долго не пересылала письмо. Сама лежала в больнице".
Письмо и, правда, было с того света. Вернувшись ненадолго в сознание, тетя Людмила продиктовала, что успела, и упокоилась уже навсегда. Из письма я ничего не понял, кроме того, что зря не набил дяде Лене морду на похоронах. Все какие-то намеки. И лишь через полгода с лишним, когда грянули в Хвойной зловещие события, которые мне предстоит описать, я поверил, что действительно тетя Людмила хотела сообщить мне какую-то тайну, да не успела.
Трудно быть родителями Шерлока Холмса
В то лето, когда полгода спустя эта история получила новое неожиданное продолжение, моей дочке Маше было двенадцать лет. Как обычно каникулы она проводила у родителей моей жены в Липецкой области. Но вернулись они с Надей в этом году раньше обычного, в начале августа. Я ехать за Машей отказался, хоть и ушел с августа в отпуск, и на то была уважительная причина, о которой ниже.
Предполагалось, что весь август до школы, пока мама на работе, а в выходные – и с ней, мы с Машей и нашим псом Кузей будем ездить за город за грибами, дышать свежим лесным воздухом и кормить комаров. Но кто же знал, что события так повернутся – комаров нам пришлось кормить в другом месте.
Может быть, и не было наших приключений, если бы не Маша, если бы год назад у бабушки в той же Липецкой области она не влюбилась… Да-да, ей было тогда одиннадцать лет, а в таком возрасте любовь приобретает странные очертания. Маша влюбилась в книгу. И не в одну, а в избранные произведения в четырех томах. Бабушка обожает почитать на досуге, души не чает в новых книгах и не раз пользовалась услугами сомнительной организации "Книга почтой". Тем летом она приобрела избранные сочинения Артура Конан Дойла "Весь Шерлок Холмс" в четырех томах и одним дождливым вечером подсунула их Маше. Результат был предсказуем, но последствия неожиданны. Маша читала всю ночь, одолев "Этюд в багровых тонах" и все рассказы первого тома. Проснувшись к обеду, Маша тут же принялась за том второй. Погода улучшилась, дождь давно прекратился, выглянуло солнце; подружки заходили, звали на улицу, но Маша строго-настрого наказала бабушке никого не пускать:
– Скажи, я заболела.
Тут бабушка обеспокоилась: "И впрямь заболела?" – подумав о другой болезни, чем та, которой хотела наградить себя внучка. Не долго думая, позвонила нам в Петербург. Заволновалась Надя. Ей, детскому психологу, такие случаи не встречались. Полезла в свои психологические книжки и возмущалась моему спокойствию.
– Не нашла ты такого случая, значит – все нормально, – говорил я. – Что вы так испугались. Пусть читает, книга как раз для ее возраста. Ей, наверное, надоело лазить за сараями.
Тем временем события у бабушки разворачивались с быстротой конандойлевских рассказов. Пока Маша читала второй том, бабушка спрятала два следующих, третий и четвертый. К вечеру, когда чтение второго тома закончилось, начался скандал. Девочкам надо спать по ночам, убеждала бабушка внучку и была, конечно, права. Маша позвонила нам и со слезами пожаловалась на бабушку. Тут уже и я обеспокоился. Кое-как мы с Надей уговорили дочь поспать эту ночь при условии, что завтра с утра бабушка отдаст ей третий и четвертый тома.
– После завтрака, – добавила от себя бабушка.
Каково же было ее удивление, когда утром, обеспокоившись, что внученька слишком долго не встает с постели, она тихонько заглянула в комнату, где спала Маша, и увидела, что та давно уже читает третий том. Книги бабушка спрятала очень хорошо: в старый самогонный аппарат, который на всякий случай и сам-то был спрятан неплохо. Четвертого тома, естественно, там уже тоже не было.
В свою очередь бабушка, не говоря ни слова Маше, решила, во что бы ни стало, найти четвертый том и снова его перепрятать. Потратила полдня, но не нашла, причем открыто искала и в той комнате, где читала Маша. Внучка демонстративно молчала, объявив бабушке, а заодно почему-то и ни в чем неповинному дедушке бойкот и голодовку на весь день. Перестала бабушка искать книгу, лишь заметив, что каким-то непостижимым образом цифра "3" на корешке сменилась на цифру "4". Впрочем, поздно вечером наша дочь прочитала и четвертый том, после чего сразу же побежала на кухню, клацая зубами от голода. Там они с горюющей бабушкой и помирились. И все забылось для бабушки, но не для Маши.
С тех пор, это еще тем, прошлым летом в деревне, она начала играть в сыщика. Но играла она как-то по-настоящему, слишком серьезно, даже без всякой тени игры. Тем же летом расследовала несколько, как сама она называла, "дел": разыскала по следам сбежавшую в соседнюю деревню козу, нашла забытый одной теткой и одолженный мальчишками таз и обличила одного большого парня в краже сережек своей подруги. Расследования не прекратились и по приезде домой.
Что это за способности прорезались у дочери, я понять не мог, пока не пошел в библиотеку и не перечитал "Шерлока Холмса", которого открывал раньше тоже примерно в Машином возрасте, а потом впитывал эти произведения только в кинематографическом варианте, хорошем, но не полном. Все стало ясно. Обычная логика, которая пришлась в нужное время по вкусу детскому уму, обычный расклад по полочкам, обычное следствие вывода. Я подумал, что это вовсе не плохо, и в следующий свой поход в библиотеу вместо обычной детской книжки взял для Маши учебник логики для учеников старих классов. Маше понравилось. Есть ли что-то странное в том, что учиться она стала еще лучше. Были и так одни пятерки, стало их больше.
Естественным было и ее желание приобщится к другим детективным историям. Стоило ли возражать родителям, если дочь их учится отлично. Беспокоило только возможное обилие жестокости и крови у современных авторов, но вскоре все само разрешилось. Веский неологизм, или, если хотите, нынешний детский жаргонизм: "Отстой!" – и большой палец вниз – таков был ответ современным авторам из уст моей дочери. Из более подробных объяснений можно выделить следующее:
– Ей (автору) не мешало бы почитать Конан Дойла. Развела тут бодягу.
По-настоящему заинтересовали Машу лишь Агата Кристи и ранний Акунин, но и их загадки она щелкала, как орешки, задолго до конца повествования.
– Ты, наверное, в конец заглядываешь? – смеялся я над ней.
– Папа, я просто а-на-ли-зирую, – серьезно отвечала Маша и обижалась.
Что нам с Надей оставалось делать? Развивать новые способности дочери? Но зачем? Чтобы она пошла служить в милицию? Впрочем, наша помощь не требовалась. Нетрудно догадаться, отчего Маша в скором времени захотела обучаться игре на скрипке. Если так, подумал я, то недалеко до бокса и курения трубки. На семейном совете мы уговорили Машу повременить со скрипкой, так как для нас это оказалось слишком дорогим удовольствием, особенно осенью, после всех этих расточительных отпусков, в тайне надеясь, что Маша увлечется чем-нибудь другим – ну нет у нее слуха!
– Хорошо, – сказала дочь. – Но вы хотя бы можете купить мне Вагнера?
Я сидел напротив жены и видел, как медленно расширяются ее глаза. Сам я только и смог, что спросить:
– Рихарда?
– Рихарда, Рихарда, – передразнила меня Маша. Тут-то только я и вспомнил, что его слушал Шерлок Холмс.
Не особо разбираясь в этом виде искусства, я приобрел на компакт-диске тетралогию "Кольцо Нибелунгов", ибо с одноименной эпической поэмой я был, конечно, знаком. В одно из воскресений мы всей семьей удобнее уселись в кресла (мама на диване) и включили Вагнера. Мама вскоре вспомнила, что надо заниматься уборкой и готовить обед. Я смылся с собакой на прогулку, а потом надолго был послан по магазинам. Маша честно отсидела до конца, но разочарования на лице скрыть не смогла.
Я осторожно попробовал ее утешить:
– Вагнер был очень моден в то время, когда Конан Дойл писал Шерлока Холмса. Это был дух времени. Нам сейчас сложно окунуться в ту атмосферу: символизм, Ницше… – тут я вспомнил, что говорю с ребенком. – А вообще-то тебе не мешало бы сначала прочитать литературную версию. Это очень интересная сказка в стихах, – и я полез в книжный шкаф за "Песнью о Нибелунгах".
С тех пор мы с Надей пытались направить Машины усилия в нужное нам русло, ибо перед нами была все-таки маленькая девочка, которой еще расти и расти, а не детективными расследованиями заниматься. Потому я посчитал правильным лучше пойти в шахматный кружок с ее-то логическими способностями. Шахматы ей понравились, тут был с родительской стороны успех. Но, в остальном, Маша не особенно поддавалась нашему влиянию, и интересы свои не меняла. В школе было масса неудобств от ее "раследований". Так прошел год. И вот, когда они с мамой вернулись от бабушки, и я поинтересовался:
– А кстати, Маша, что ты прочитала за лето? – то получил ответ:
– Да почти ничего…
– "Почти"?
–
Кроме "Шерлока Холмса".
