Kitobni o'qish: «Дух врага»

От автора.

«Но смотри, у победы детей нет, у неё есть лишь отец. А у поражения сотня детей. Подумай теперь, кто из них сильнее? И что после победы происходит с победителями? Страшный, бородатый и незнакомый человек, вооружённый до зубов, заросший грязью, неожиданно врывается в твой дом, до смерти пугает тебя своим чужим запахом и валит на спину твою мать ещё до того, как ты успеваешь выскочить из комнаты и понять, что это твой отец. И точно также происходит в домах всех победителей. Они тогда крепко схватили и до сих пор не выпускают из рук своих жён, своих коней, свою силу. А своих детей, тебя и твоё поколение, они будут держать в тени и на привязи до тех пор, пока вы не начнёте считать седые волосы на голове. А теперь посмотри на другую сторону, на вражеские мундиры, на соседнее государство, которое потерпело поражение от твоего отца … Там отцы вернулись домой, как побитые псы, – начисто разгромленные… И что произошло дальше? На их сыновей, твоих сверстников, которые тогда ещё не носили оружия, не легла тяжесть вины за проигранную войну. У них не было никаких грехов, перед ними не было никаких преград, и на шее не было отцов, которые бы их понукали. Зато сегодня им дозволено всё, что вам никогда не дозволялось».

Этот текст Милорада Павича послужил как бы отправной точкой для трёх небольших новелл, соединившихся в одинаковой мере по средствам литературных и графических исканий в художественно-экзистенциальный триптих под названием «Дух врага».

Умозаключения сербского писателя и математика не относились на прямую к событиям Второй мировой войны, самой страшной и кровавой в истории человечества, но от этого кажутся ещё прозорливее.

Триумф советского народа в Великой Отечественной войне давно уже превратился для потомков отцов-победителей из исторического факта в религию, без которой мы не мыслим ни года, ни дня своего существования. Переполненные гордостью за своих героических предков, мы никогда и никого из них не забудем, и, естественно, не простим остальному миру благополучной мирной и счастливой жизни. Да и как можно простить, однажды вытерпев такие страдания?! Мы – не Иисусы Христы, и даже, может быть, вовсе не христиане, чтобы на такое сподобиться. Да и к чему нам Бог, если мы единожды уже одолели чистое мировое зло обыкновенным самопожертвованием? Разве мы раз и навсегда не заслужили свою великую долю, благодаря отцам-победителям? Разве не искупили они своей кровью, которая течёт и в наших жилах, саму суть человеческого греха?

Дух врага

Пока земля захлёбывалась человеческой кровью, и тьма алкала свет, словно ураган носился над ними Дух Врага.

(Исправленный на полях текст из Библии, обнаруженной в немецких окопах во время форсирования Днепра советскими войсками в 1943г.)            

Тушёнка не лезла в красное от ангины горло капитана Баркова, но он грубо толкал её в рот, намеренно причиняя себе алюминиевой ложкой физические страдания. В этот день, несмотря на жару 11 июля 1941 года, кадровый военный серьёзно заболел, но и одновременно обрадовался, что хворь телесная хоть на немного, но отвлечет его от дурных воспоминаний.

Ровно четыре года они мучили и истязали его, с тех самых пор, как 11 июля 1937 года он написал в штаб Рабоче-Крестьянской Красной Армии письмо с уведомлением об отказе от своего отца и от его фамилии. Родитель, сам бывший командир РККА, был неделей ранее арестован НКВД за шпионаж в пользу разведок сразу нескольких стран мирового империализма.

С тех пор чувство вины съело его, как надоевшую тушёнку, без особого желания и аппетита. С тех пор ни дня он не был счастлив. Горькие мысли, как чёрные гости, приходили к нему каждый день, нашёптывали мерзости и гадости, косились на табельный наган.

Пусть отрешение от отца в первое время произвело благополучный эффект на командование: новоявленный капитан Барков (девичья фамилии матери) сохранил должность и звание в армии, однако, по понятным причинам, о дальнейшем его продвижении по службе речи не шло.

Никакой связи с родителями он не поддерживал и о последних их днях ничего не знал, чем ещё больше нервировал себя, так что перед самым началом войны внутренне уже был готов к любому повороту своей судьбы, даже к аресту и расстрелу. Тем более что всё это время НКВД продолжал очищать РККА от внутренних врагов вплоть до 22 июня 1941 года, когда стало ясно, что отныне любой командир армии может вину свою перед государством геройски искупить кровью непосредственно на фронте, а не той же самой кровью неподобающе позорно в застенках.

– Кому война, а кому мать родна, – похлопал снисходительно по плечу капитана Баркова его непосредственный начальник полковник Караваев и приказал готовиться к выходу из окружения.

Сам полковник этим же днём, 22 июня 1941 года, действовал строго по инструкции: в костре, устроенном на заднем дворе комендатуры, уничтожил все секретные документы из своего сейфа. В том числе и приказ об аресте Баркова Романа Григорьевича, сына врага народа, который, если верить формулировке НКВД, тщательно и хитро скрывал свою истинную антисоветскую сущность от справедливого возмездия в рядах Красной Армии.

* * *

С боями несчастливая 13-ая армия, в которой служили полковник Караваев и капитан Барков, за полных двадцать дней войны полностью освободила от своего присутствия Белоруссию, отошла за Днепр и закрепилась между Оршей и Могилевом, прикрывая путь на Смоленск от танкового прорыва группы армии «Центр» и лично Гейнца-Урагана.

– Смотри, Барков, – тыкал полковник Караваев тупым концом карандаша в карту, – танковый батальон – это около 70 машин – был замечен здесь и здесь. Явно имел приказ от Гудериана форсировать Днепр как можно быстрее. И вдруг исчез, как по мановению волшебной палочки. Нам дан приказ не только не пустить противника за Днепр, но и организовать контрнаступление. А сам понимаешь: пока неизвестно, где эти танки, мы не можем определить направление контрудара. Поэтому заклинаю тебя! Даю сутки, но ты мне эти танки найди.

– Тут же дороги нет, товарищ полковник… – начал было Барков.

– В том-то и дело, что есть там дорога, это на карте она не обозначена. Колхоз «Путь Ильича» её начал строить для своих нужд, а потом по непонятной причине забросил. Будь они неладны! А теперь, как говорится, «Путь ясен, что хер дяди Васин!» – выругался Караваев и вдруг замолчал, понимая, что серьёзно оговорился, по довоенному времени, годика так на четыре лагерей. Затем, понизив голос, продолжил:

– Одним словом, местные говорят: летом можно там проехать. Видно, и немцам тоже об этой дороге стало известно от злопыхателей советской власти. Кто-то из раскулаченных или… сам знаешь, врагов народа у нас хватает. По оперативным данным, они двинулись по ней ещё два дня назад, а потом как сквозь землю провалились.

Полковник ещё больше разгорячился и занервничал, иначе этих слов о врагах народа при Баркове бы не произнёс.

– А если они уже переправились? – вдруг спросил капитан, пытаясь снова вспомнить лица своих родителей. – В такой неразберихе…

– Какой неразберихе, Роман Григорьевич?! – перебил его вспотевший Караваев. – Ты мне эти пораженческие разговорчики прекрати. Забудь всё, что было за эти двадцать дней. Теперь никакого окружения, никаких котлов и танковых клещей! За Днепр враг не пройдёт – и точка! Не сегодня-завтра мы идём в контрнаступление. Послезавтра мы в Берлине. Это понятно?

– Так точно, товарищ полковник.

Барков знал, что Москва никак не могла поверить в произошедшую с западной группировкой сил РККА катастрофу, поэтому ежедневно требовала от высшего командования войсками не просто остановить врага, а немедленного перехода в наступление по всем фронтам.

– Выдвигаешься сегодня ночью, – прервал размышления капитана старший по званию.

– Есть ночью. Группа готова, больных и раненых нет.

– С вами пойдёт ещё радист, – предупредил полковник. – Студент-радиолюбитель. Прибыл в наше распоряжение добровольцем из Смоленска. Фамилия – Камышев.

– Это зачем? – настороженно спросил Барков.

Ему не хотелось брать на опасное задание за линию фронта новичка. Да и «на фарт» менять состав группы не следовало. Вчетвером они добыли уже больше десяти «языков» и это всего за двадцать дней войны. Во многом именно благодаря информации, полученной от взятых в плен немецких офицеров, 13-ой армии удалось избежать танковых клещей, организованно отступить за Днепр и создать на левом берегу оборонительный плацдарм.

– Затем что вы на этот раз не за «языком» идёте, – объяснил Караваев. – Как только танки обнаруживаете, тут же радируете координаты. Потом возвращаетесь, а не успеете, так мы сами за вами придём. Хватит драпать, настало время показать этому Гудериану, как воюет доблестная Красная Армия!

* * *

– Показали уже, – скептически думал Барков, приканчивая тушёнку, и ещё раз прокручивая разговор с Караваевым.

Отец ещё в 1937 году незадолго до ареста говорил ему, что в будущей войне (а в том, что она состоится, у него не было никаких сомнений) победа останется за теми, у кого будет больше танков и умных командиров, а не кавалеристов с их усатыми полководцами.

Капитан никак не мог забыть эту кошмарную явь: лязг, скрежет металла, когда лезвие сабли голубоглазого паренька в будёновке на полном скаку безумного сознания рубило броню немецкой механизированной машины.

– Надо бы кипятка попить и поспать немного, – шептал он себе жирными от тушёнки губами, но так и не смог по приказу Караваева забыть об отступлении.

Перефразируя Шекспира, тексты которого он хорошо знал благодаря матери, «нет обстоятельств печальнее на свете», чем беззащитная, в панике отступающая армия, когда остающиеся растерянные гражданские смотрят тебе в «храбрую» спину не то с укором, не то с презрением, не то с сожалением.

Самое страшное, что чувствовал в эти отчаянные дни Барков, было отсутствие информации и полная моральная неготовность оказывать сопротивление врагу.

Чего он только не повидал? Но не смерть, которой для первых дней войны было слишком много, стала для него самым горьким разочарованием. Наоборот, живые, обыкновенные живые советские люди заставили «нутро» капитана дрогнуть посильнее отказного письма.

С самого начала, находясь в разведке, он видел, как сдавались боевые части с оружием в руках, даже не вступая в сражение, лишь завидев немецкий головной танк.

Во многом создавали панику и сами командиры, срывавшие офицерские нашивки или вовсе бросившие свои части на произвол судьбы, с единственной целью, увезти на восток свои семьи. Вместо того чтобы с оружием в руках защищать своих близких, они опрометью трусливого хулигана улепётывали в ближайшую подворотню.

Барков не мог это квалифицировать иначе, как позор, недостойный звания советского офицера, замешанный на глупости и трусости.

Нескольких таких «мразей» капитан казнил собственноручно, с формулировкой «по закону военного времени», брезгливо глядя в глаза их бесчестью.

Но были и другие командиры, с незавидной судьбой, которые безрассудно взывали к совести без оглядки бегущего стада, грозили личным оружием, пытались перекричать неизбежное. В лучшем случае их не слушали, в худшем объявляли диверсантами, отбирали документы и расстреливали.

Все эти дни сплошным потоком двигались автомашины, трактора, повозки, переполненные народом. Все перемешалось и валом катилось на восток, страна медленно отступала от своих западных границ по бездорожью, лесами и болотами, потому что враг и здесь умудрился опередить бегущую Красную Армию, с помощью танков и десанта захватив главные магистрали, основные транспортные линии и развязки.

Однажды Барков видел, как группа раненых красноармейцев, брошенных медицинским персоналом, на костылях и ползком перегородило дорогу колоне автомашин с гражданскими. Они кричали: «Ради Христа, не бросайте нас, братцы!». Колона даже не притормозила, машины врезались в них на полной скорости, образовав кровавое месиво из орущих и стонущих людей.

В тот миг сильная и страшная мысль обожгла капитана: «Мы в этой стране все виновны и, в конце концов, справедливо заслужили такую судьбу. Мы все в своё время отступили от того, что во все времена было свято и дорого, как, например, я отступил от своих родителей, и вот она – расплата! Теперь мы отступаем всей армией, всей страной позорно, трусливо, бесчестно. И теперь только чудо, только сверхъестественная сила сможет остановить немецкую армию».

Банка была пуста. Барков аккуратно вытер ложку о рукав гимнастёрки и сунул её в сапог.

«Надо бы кипятка попить и поспать немного», – напомнил он самому себе. Но перед тем как заснуть, необходимо сформулировать: как и зачем жить дальше? Жить дальше, чтобы до конца выполнить свой долг, долг – умереть достойно, защищая свою страну от врагов. Ведь страна – она не только из нас, из этих трусливых советских людей, страна – она древняя, сильная, она найдёт способ спастись.

* * *

– Товарищ капитан, – тормошил за плечо Баркова рядовой Бабенко.

Командир очнулся, посмотрел на часы, подаренные отцом, понял, что отключился всего на 10 минут, затем поднял голову на разбудившего его солдата.

– Товарищ капитан, – повторил в ещё заспанное лицо своего командира Бабенко, – до темноты ещё есть время, мне бы в медсанбат надо, подлечиться.

«Подлечиться» на языке Бабенко значило перед опасным заданием пощупать под белым халатом не особо гордую медсестричку, «а то не дай Бог, убьют ненароком».

– Хорошо, – разрешил командир. – Из медсанбата принесёшь четыре пары брюк и четыре гимнастёрки.

– Слушаюсь, товарищ капитан, – засиял как тульский самовар курская птаха Бабенко и упорхнул, бросив в полёте своему боевому другу:

– Эй, Дьяков, тебя командир вызывает.

Такой же заспанный явился сержант Дьяков:

– Вызывали, товарищ капитан?

– Нет, не вызывал, – зевая, ответил Барков.

– Понятно, – разочарованно промямлил Дьяков и собирался ретироваться, но на полпути остановился:

– Разрешите обратиться, товарищ капитан.

– Обращайся, Дьяков, обращайся, раз пришёл, – разрешил с улыбкой командир, заранее зная, о чём пойдёт речь.

– Можно я на Бабенко донос напишу в НКВД? – добродушно спросил сержант.

– Можно, – ответил Барков, – только сначала зайди на кухню и возьми дополнительный паёк, сегодня впятером идём.

Дьяков не двинулся с места.

– Что непонятно? – спросил командир.

– Не по правилам это, товарищ капитан, – запротестовал сержант.

– Так, – повысил голос Барков, – это по каким ещё не по правилам?

– «На фарт», товарищ капитан, – стал объяснять Дьяков, – нельзя что-то менять, мы всегда вчетвером за «языком» ходили, и все живые возвращались. «На фарт» это, понимаете?

– Отставить старушечьи страхи, товарищ сержант, – снова голосом пригрозил командир. – Ты – боец Красной Армии, а не цыганка с игральной колодой!

– «На фарт» это, – не унимался Дьяков, и вдруг стал быстро креститься и приговаривать:

– Помяни царя Давида и всю кротость его, помяни царя Соломона, и всю мудрость его…

– Свободен, – как на постылую жену, махнул рукой офицер, и сержант, продолжая осенять себя крестом, послушно удалился.

Сам Барков ещё несколько дней назад загадал, что если его пошлют на задание именно в этот день – 11 июля, то назад он уже точно не вернётся. На этот счёт он имел особое военное предчувствие.

«Формально, как командир, я прав, – рассуждал капитан, снова оставшись в одиночестве, – потворствовать и укреплять веру в этот мистический бред я не должен». Но смерть ходит слишком близко, чтобы игнорировать её костлявые претензии на человеческую жизнь. Пусть всё это выглядит наивно и нелепо: «посидеть перед заданием на дорожку» или «плюнуть три раза через плечо». Понятно, не всех разведчиков на войне подобное суеверие спасало, но и большого вреда от этого их общему делу не было. И разве не за этот самый фарт, в конце концов, Дьяков и Бабенко оказались в его разведгруппе?

На второй день войны рота, где служили Дьяков и Бабенко, попала под жуткий миномётный обстрел немцев. Плотность огня была настолько высока, что бойцы даже пошевелиться не могли. Им было страшно поднять голову, поэтому красноармейцы лежали, уткнувшись в землю, и слушали, как вместе с минами разрываются и улетают к небу тела их товарищей. Из всей роты выжили только они двое.

Можно сказать, повезло, ни одной царапины, вот только с тех пор Дьяков из-за приступов малейшего волнения начинал креститься и читать под нос молитву, доставшуюся ему в наследство от суздальской матери, а Бабенко – тот просто свихнулся на бабах.

Но зато во вражеском тылу они были безупречно бесстрашны и отмобилизованы: фашистские глотки патрулей и дозорных они резали без единого звука.

Такие люди, с пошатнувшейся психикой, но не сломленной волей, Баркову и нужны были. Нормальные люди за линию фронта, как к себе домой, ходить не смогут, в какой-то момент нервная система не выдержит, и они обязательно дрогнут. Тут определённый надлом нужен, опыт свидания со смертью, и не просто опыт, а опыт удачный – «фартовый». Это как у дрессировщиков. Все думают, что, заходя в клетку, они там диких животных усмиряют, а на самом деле, с каждой новой встречей с диким зверем они внутри себя подавляют страх смерти.

Но в разведке мало иметь храброе сердце и изобретательный ум, главное в тылу врага – это до предела обострённые чувства. Без феноменального слуха, острого зрения, интуитивного предвидения опасности в прифронтовой зоне противника просто физически не выжить.

Когда Барков привёл в группу этого уроженца Восточной Сибири и представил как Ваню – потому что настоящее его имя не подлежало произношению в русском языке, – Бабенко не поверил своим глазам:

– Какой же он Ваня? Вот, у меня в Курске есть друг Ваня, так это Ваня, целый Иван Иванович, а этот косоглазый на Ваню совсем не похож.

– А на кого он похож? – спросил капитан с улыбкой, повидавшей и не такие радушные встречи.

– На Чингисхана, – тут же ответил Дьяков.

Хана по идейным соображениям отбросили, а вот Чингис остался и после первого же задания, в котором буквально нюхом учуял засаду, стал неотъемлемой боевой единицей группы.

Роста он был невысокого, в отличие от русских солдат, и старая винтовка Мосина выдавалась из-за его плеча, как флагшток, что не могло не веселить Бабенко.

– Чингис, вот, скажи, зачем тебе винтовка? – подтрунивал он в редкий момент на задании, когда разговоры не возбранялись. – Благодаря нашим отцам-командирам на вооружение Рабочее – Крестьянской Красной Армии для тебя имеется более подходящее оружие.

Тут он делал паузу и подмигивал Дьякову:

– Лук и стрелы называется. Самое то против танков, и к твоему косоглазому лицу они «в аккурат» подходят.

– Винтовка хорошо, – согласно кивал уроженец Восточной Сибири.

– Я что-то не пойму, – Бабенко не оставлял беднягу в покое:

– Ты вообще рабочий или крестьянин?

Чингис тоже мало что понимал из диковинных песен этого необыкновенного курского соловья.

– Охотник он, – подсказывал Дьяков.

– Если охотник, чего в нашей армии делает? У нас, что теперь Охото- рабоче-крестьянская армия?

– Ну да, кому охота, тот и воюет, – со смехом подхватывал сержант.

– Он же не бельмеса не понимает, как должен воевать советский солдат, он даже кино не смотрел «Если завтра война», – продолжал Бабенко, уже больше обращаясь к капитану, – где чётко объясняется, как прославленные красные отцы-командиры поведут нас в атаку исключительно на территории противника. Убейте меня, но я не понимаю, как вообще можно воевать с таким диким, отсталым народом, как Чингис, против немца?

– Убьют, убьют, не переживай, – успокаивал товарища Дьяков, – если не немец, то свои тебя точно за такие речи к стенке поставят, как пораженца.

Барков своим молчанием поощрял злые шуточки Бабенко, так как тот говорил много из того, с чем был согласен и сам капитан, но из-за командирских полномочий помалкивал, и только если солдат переходил грань дозволенного, просто приказывал: «Отставить разговоры!».

Однако в этот раз командир не смолчал.

– Уровень развития цивилизации и современное оружие не всегда приносят победу. Если бы ты лучше учился в школе, Бабенко, то знал бы, что история знает немало примеров, когда варвары превосходили в войнах своего цивилизованного врага. Так варварские племена долго противостояли Риму, пока однажды не захватили и не разрушили Великий город, а персы, например, не смогли одолеть скифов. В войне не на жизнь, а на смерть у дикаря есть одно преимущество: он гораздо меньше цивилизованного человека ценит свою жизнь. Помяни моё слово, в том числе благодаря таким, как Чингис, мы и выиграем эту войну.

Через три дня после этого разговора Чингис имел на своём счету около двух десятков подстреленных из своей винтовки фрицев.

Да, он плохо говорил по-русски, но это было скорее его достоинство, чем недостаток, так как в тылу противника любые разговоры только во вред, в тылу врага требовалось понимать друг друга с полувзгляда, часто вместо слов использовать жесты.

Немаловажным для разведчика являлось и умение быть незаметным, слиться с окружающим ландшафтом, использовать знания о природе в своих целях. В этом умении Чингиса превзойти было невозможно. Ни один враг не мог разглядеть его на местности или услышать звуки, исходящие от его тела. Он мог в совершенстве подражать голосам птиц или животных. Незаметно подкрасться к человеку на расстоянии вытянутой руки не составляло для бывшего охотника никакой сложности.

Сразу после того, как Барков получил задание от Караваева, он первым делом взял с собой Чингиса и отправился вниз по течению Днепра для определения места пересечения реки. Когда облюбовали подходящую излучину, поднялись снова вверх на километр, так чтобы течение во время переправы снесло их в нужную точку. Там командир и оставил своего подчинённого готовить плот и отдыхать до темноты, а затем ожидать присоединения остальной группы.

Радист прибыл около восьми вечера. Это был молодой человек в очках, пышущий здоровьем и гражданской наивностью.

– Рядовой Камышев в Ваше распоряжение прибыл, – доложил он чётким бодрым голосом капитану, приложив правую руку к пилотке со звездой.

– Поздновато, – Барков, напротив, встретил пополнение хмурым и недовольным. Его горло к вечеру разболелось ещё сильнее, а голос осип.

– Виноват, товарищ капитан. Рацию получил только час назад. Чтобы проверить и настроить, понадобилось время.

Командир отметил про себя обстоятельность и предусмотрительность молодого солдата, но эти глаза, не видевшие кровавой смерти, выдавали всю его неуместность и неопытность в сложившейся ситуации.

Риск погибнуть из-за этого парня теперь увеличивался чуть ли не вдвое, а может, и больше. Но не мог же он потребовать у Караваева для своей группы опытного радиста, не раз ходившего на вражескую территорию! Откуда таких было взять? Война шла ещё только три недели.

– Ага, вот и наш ангел смерти пожаловал, – непринужденно, перебивая не по уставу, вступил в разговор Дьяков.

Они с Бабенко как раз переодевались в брюки и гимнастёрки умерших в медсанбате красноармейцев.

– Товарищ капитан, для Вас специально осколочное ранение в голову, поэтому форма, как с живого, без единой дырочки, – подмасливал командиру Бабенко, протягивая обмундирование.

В ответ Барков только с благодарностью кивнул, надо было беречь голос, чтобы проинструктировать новобранца.

– Тьфу ты! – ругался сержант на своего боевого сослуживца. – Помяни царя Давида и всю кротость его, мне опять всё пузо осколок раскурочил. Неужели других не было? Себе, небось, тоже в голову?

– На, смотри, – повернулся, оправдываясь Бабенко, – снайпер в спину, точно под левую лопатку.

Запёкшиеся кровавые пятна на зелёном сукне произвели на радиста должное впечатление. Лицо его побледнело, заметно было, как он часто сглатывает, пытаясь избавиться от приступов тошноты.

В отличие от Дьякова, Бабенко новобранец понравился: Камышев был хорош собой, а главное, в нём ещё не было убито чувство человеческой любви к ближнему. Его с головой накрывала своего рода девственность, которой давно уже были лишены все его знакомые медсёстры, заражённые будничным лицезрением искалеченной мёртвой или раненой плоти.

– А это тебе, радист, – с ласковой улыбкой протянул он комплект формы. – Автоматная очередь как на швейной машинке – по диагонали шесть пулевых отверстий.

– Зачем это? – еле вымолвил Камышев, с неприязнью забирая сложенные в стопку брюки и гимнастёрку.

– Как совсем стемнеет, переправляемся вплавь на тот берег, поэтому важно с собой иметь сухой комплект белья и форму. В тылу врага мы должны быть в полной боевой готовности, ни одна мелочь не должна помешать нам выполнить боевую задачу, – спокойно объяснил командир. – Поэтому сейчас переодеваемся в это, а свой комплект укладываем в вещмешки. Усёк?

– А почему надо обязательно надевать чужую гимнастёрку? – недоумевал новобранец. – Почему нельзя так вплавь, без одежды, сейчас, ведь, лето, тепло.

– Помяни царя Соломона и всю мудрость его, – со вздохом, качая в стороны головой, запричитал Дьяков.

– Ты как же храбрец-молодец, хочешь: в исподнем или совсем голышом? – захохотал Бабенко. – Смотри, а то раки днепровские всё хозяйство клешнями откусят, и повоевать не успеешь.

Камышев растерянно смотрел на командира.

– Это нужно для маскировки, – коротко и чётко ответил Барков.

– Есть для маскировки, – наконец-то взял себя в руки Камышев и быстро переоделся.

Дьяков и Бабенко со знанием дела смотрели в расстрелянную грудь молодого солдата.

– Как же он сразу не умер? – перекрестился сержант.

– Егорыч, фельдшер, значит, который в медсанбате, сказал: двое суток ещё промучился, – поделился важной информацией Бабенко.

– Нет, – снова закачал головой Дьяков, – я так не хочу, по мне уж лучше сразу насмерть.

– «Сразу насмерть» одними молитвами не заслужишь, – подтрунил над товарищем Бабенко.

– Много ты понимаешь, ухарь, – отмахнулся сержант, – лучше оружие лишний раз проверь.

– Оба мои пулемёта всегда наготове и бьют по врагу без промаха, товарищ сержант! – расплылся в широкой улыбки уроженец Курска. – Осечек не дают!

– Тьфу! – снова сплюнул Дьяков и взялся за трофейный карабин «Маузер».

Бабенко всегда брал с собой на задание ДП, ручной пулемёт Дягтерёва Пехотный. Барков не раз предлагал последнему заменить его на более лёгкий ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина), который сам использовал в бою, но тщетно.

Без пулемёта в жаркой перестрелке Бабенко чувствовал себя беззащитным. Да, оружие было тяжёлым и неудобным на марше, но пару раз его огневая мощь спасла им жизни во время прорыва из окружения.

– Оружие есть? – спросил Барков у вновь прибывшего.

– Никак нет, – ответил Камышев. – Мне сказали, что оно мне не понадобится.

– С каких это пор красноармейцу на войне оружие не понадобится? – прыснул от смеха Бабенко. – Эдак мы скоро благодаря нашим отцам-командирам фашиста голыми руками душить научимся.

– Да заткнись ты, – упрекнул за крамольные речи своего приятеля Дьяков. – От твоей болтовни греха не оберёшься.

Барков снял со своего ремня кобуру с наганом и протянул её Камышеву:

– Пользоваться умеешь?

– Обучен, – ответил радист, принимая кобуру.

– В человека стрелял? – уточнил свой вопрос командир.

Камышев замялся, стесняясь перед мужчинами сказать правды.

– Отвечать на вопрос командира необходимо по всей форме, – напомнил капитан.

– Виноват, – опомнился Камышев. – Никак нет. В человека не стрелял.

– Помяни царя Давида и всю кротость его, – с очередным вздохом разочарования затараторил Дьяков. – Он не только сам потонет, но и группу за собой на дно потащит.

– Я хорошо плаваю, – возразил новобранец. – Я в Москве с детства в бассейн хожу. Я на Спартакиаде за институт плавал.

Бабенко весело присвистнул.

Дьяков не унимался:

– Помяни царя Соломона, и всю мудрость его.

– Из Москвы? – переспросил Барков. – А как в Смоленске оказался?

– К родственникам приехал на каникулы, а тут война, я и записался добровольцем. Когда узнали, что я в радиолюбительском кружке состою, тут же определили в радиосвязь. Вы не волнуйтесь, товарищ командир, я справлюсь, не подведу.

«Как будто мысли прочитал», – подумал про себя Барков. Говорить было нестерпимо больно.

– Это как в фотоателье, – взял над молодым добровольцем шефство Бабенко. – Смотри в чёрный кружочек, – он указал на дуло своего пулемёта, – только вместо птички из этого кружочка вылетит чья-то смерть. Если выстрелишь ты, то смерть будет чужая, если промедлишь, на секунду засомневаешься, вылетит смерть твоя или твоих боевых товарищей, то есть нас. Понял?

– Так точно, – кивнул Камышев.

– Самое главное на той стороне соблюдать тишину, а значит, не разговаривать без критической необходимости, – продолжил наставление Барков. – Не обнаружить себя для противника – это самое важное условие нашего выживания. Мы не имеем права погибнуть, не выполнив боевой задачи. Будет страшно – тишина, будет больно – тишина. Запомни, там мы –невидимки. Наша цель – не убивать как можно больше врагов, наша цель– выполнить поставленную командованием задачу. Усёк?

– Так точно, – ответил Камышев.

– Тогда вперёд, – скомандовал Барков. – Двадцать минут как уже стемнело.

– Сели на дорожку, – подкорректировал приказ командира Дьяков. –Молодой встаёт первым.

– Не бери в голову, студент, – подмигнул, взваливая пулемёт на плечи, Бабенко. – На том свете лишние мысли ни к чему.

* * *

С наступлением ночи звуки войны стихли. Лишь изредка были слышны выстрелы, и шальные пули рассекали теперь желанный прохладный после жаркого дня воздух.

То и дело вверх взвивались световые заряды с обоих берегов Днепра, оставляя за собой характерный шлейф, и группа разведчиков вынуждена была пригибаться к земле, чтобы заранее не обнаружить чужому глазу маршрут своего передвижения.

Камышеву казалось, что он слышит немецкую речь с той стороны, но ни одного конкретного слова ему разобрать так и не удалось.

Впереди у самой воды закрякала проснувшаяся утка, и командир сделал знак рукой спускаться вниз.

Это Чингис, давно высматривающий в темноте своих, наконец-то обрёл долгожданное спокойствие. Как только четвёрка бойцов спустилась на песчаную отмель, он тут же бесшумной ящерицей распластался на плоту и обратил все свои чувства на чужую сторону.

Остальные быстро сняли сапоги, погрузили их вместе с другими вещами и оружием рядом с Чингисом и, зацепившись за стянутые канатной верёвкой с трёх сторон брёвна, отплыли на вражескую территорию.

Днепр был тёплый и ласковый, и Камышеву до сих пор не верилось, что он уже целый день как на войне.

23 июня, ближе к вечеру, он уже записался добровольцем на одном из смоленских призывных пунктов. Родственникам, у которых гостил, он ничего не сказал о своём решении, просто оставил записку с просьбой передать обо всём родителям в Москву.