Kitobni o'qish: «Я, Чудо-юдо»
ГЛАВА 1
Отплываем в теплый край навсегда.
Наше плаванье, считай, – на года.
Ставь фортуны колесо поперек,
Мы про штормы знаем все наперед.
В. Высоцкий.
Штормило.
Уже который вечер волны, разгонясь на мелководье и облекшись в кипящую пену, сотрясали берег громовыми ударами, подтачивали скалы, ворочали валуны, которые и я-то с трудом поднимал, а в просвет между камней врывались, что твои буйнопомешанные, хлестали по древесным стволам и пытались пробиться к сердцу острова.
А сегодня с утра еще и дождь пошел, и ветер как-то враз промозглым сделался. Тоже мне юг… Вот про такую погоду и говорят: лапы ломит, хвост отваливается. И, знаете, отнюдь не напрасно говорят.
Хвост действительно отваливался – да хоть бы насовсем, ан нет, он только намерение такое изъявлял единственно доступным способом, то есть плохо гнулся, ныл и делал вид, будто его вот-вот скрутит судорога. Мерзкая погодка, и конца ей не видать.
Покинул я балкон, ежась и топорща шерсть на сквозняке, миновал большую горницу, огромную, пустую и холодную, которую мы называли каминным залом. В роли камина выступал открытый очаг. Мало того, что вещь сама по себе не очень практичная, так еще и терем старый, щелястый. Чтобы протопить его с помощью очага, понадобилось бы извести на дрова всю растительность острова.
Нет, внешне терем у нас ладный, красивый. Строился на века. Но, видно, эти века вот-вот должны были кончиться.
За дверью имелась комната, гораздо более пригодная для жизни в любых климатических условиях. Здесь стояла нормальная русская печь, от которой, правда, именно в эту минуту толку было немного, потому что Рудя, конечно, опять не доложил дров. Учишь его, учишь…
Рудя сидел у самой топки и чистил доспехи. Доспехов у него был полный рыцарский набор, плюс запасной комплект, плюс широчайший ассортимент мечей, секир, щитов и прочего железа. Железо было не лучшего качества и при нынешней погоде ржавело буквально на глазах. Так что работы у бедолаги хватало, он даже спал урывками.
– Как там есть [1] ? – спросил он, подняв на меня печальные арийские глаза.
– Все по-прежнему, – ответил я. – Смотайся-ка ты, друг, за дровами, да смотри, не филонь, тащи полную охапку.
Рудя тотчас сосредоточился на правом сабатоне [2], который протирал сухой ветошью изнутри, и заявил, что их благородие нихт понимайтен.
Ага, то есть несчастные три шага до дровяного сарая должен делать я на своих ревматических лапах! Недолго думая я воспользовался предельно интернациональным жестом и продемонстрировал рыцарю кулак. Из-за когтей кулак получился довольно абстрактным, но Рудя проферштейнил.
– Бери кипарисовые, – сказал я ему вслед и сел на лавку подле печи, кряхтя как столетний старик.
Интересно, а вдруг мне и правда сто лет или даже больше? Настоящая проблема одиночек в том, что им не с чем сравнить свое состояние. Нет точки отсчета. Стар я или молод? Хорош или плох? Смертельно болен или здоров как бык? Красавец или урод? Я имею в виду – с точки зрения подобного мне, ибо любой человек насчет последнего высказался бы со всей определенностью, если бы только посмел. Но подобных мне я что-то вокруг не вижу, коту мои внешность и душевные тревоги до лампочки, а точка зрения Руди, мягко говоря, предвзята.
Да, он уже позволял себе прямые высказывания, в последний раз не далее как три дня назад. Но, если честно, я сам виноват. Перебрал я тогда. Вы не подумайте, я вообще-то малопьющий… но на моем острове так трудно сохранить культурный облик… А, черт, не люблю оправдываться…
С обрусевшими немцами отмечать праздники – милое дело. С натуральными, германскими, не знаю, но кто пробовал, говорят, невозможно, скука смертная. Хуже, говорят, только с нашими немцами, которые уехали туда и лезут из кожи вон, стараясь стать тамошними. Но я так скажу: нет ничего ужаснее, чем праздник, проведенный в компании натурального средневекового немца-трезвенника.
Рудя, то есть рыцарь Фатерляндского ордена Рудольф Отто Цвейхорн фон Готтенбург, не всегда был трезвенником. Даже наоборот. В день нашей встречи, к примеру, он был пьян до положения риз. Но именно с того дня, даже с той самой минуты как мы с ним встретились – пить он бросил решительно и бесповоротно. Мучился, памятуя, что для благородного дворянина испитие простой воды сродни публичному посрамлению, но не доверял даже разбавленному вину.
Так, бывало, посмотрит-посмотрит, как я красное потягиваю, уже рот откроет, чтобы попросить, но потом вспоминает что-то, вздрагивает, бормочет: «Ин вино веритас, ин аква салус» [3] и хватается за кубок с родниковой водой.
На компанию кота я надеялся, но четвероногий эгоист весь день шлялся по острову, так что пил я один, хотя и посадил Рудю за стол и даже заставил играть на мандолине. Погода была еще мерзостнее, чем сегодня, настроение – соответственное. Я хмелел и все энергичнее пытался доказать Руде, что 23 февраля – большой праздник, приводил примеры из истории Великой Отечественной войны, а он все мрачнел и мрачнел. Сперва бурчал, что не верит, потом спорить полез. Неожиданно заинтересовался некоторыми идеями из «Майн кампф» и высказываниями Геббельса. Я назвал его фашистской мордой, но он только порадовался, и пришлось мне, скрипя хмельными мозгами, составлять что-то вроде «дойче швайне». Короче, мы чуть не подрались, и его счастье, что я уже был залит вином под завязку, а то бы дело могло кончиться плохо.
У нас с ним и прежде-то отношения были несколько натянутыми…
Грубовато я с ним, наверное. Да что греха таить, груб я становлюсь и хамоват, а ведь никогда таким не был. Напротив, старался не конфликтовать с людьми, не скупился на улыбку. Но… когда на тебя сваливается сила, она что-то меняет в твоей голове. Уверовав в свою исключительность, в счастливую звезду свою, человек часто делается нечуток, стремительно теряет лучшие душевные качества и скудеет умом. Судя по всему, таким же делаюсь и я.
Грустно.
Но, ребята, знали бы вы, как тут скучно! Мореходство зимой, сами понимаете, не очень активное, обещанные англичане всего два раза приплывали. Я уж этой весны жду, как рассола с похмелья, хотя и без каких-либо конкретных соображений. Так, одна лишь мысль туманная: может, взбодрюсь, может, что-то изменится. Может быть, даже найду себе какое-нибудь занятие. Не то чтоб я был трудоголиком, но всегда подозревал, что самый отъявленный лентяй способен радоваться безделью только в том случае, когда от него что-то действительно требуется. Если же безделье вынужденное, оно доконает его в два счета.
Да и сам Рудя, если честно, виноват не меньше моего. Ведь кто такой он есть? Потомственный дворянин, честный католик, отважный рыцарь, наконец просто красавец, этакий белокурый ангелочек, идеальный образчик арийской внешности. От роду лет двадцати двух (точно он не помнит). По меркам своей среды блестяще образован, то есть ловок в пробивании копьем чужих доспехов, не нуждается в подсказке пастора, чтобы вовремя осенить себя крестным знамением во время мессы, поет и даже иногда слагает баллады, аккомпанируя себе на трех музыкальных инструментах (не за раз, конечно), знает все о конских болезнях, родословной короля и геральдике. Считает кое-как, но разбуди его среди ночи – назовет цены на услуги кузнецов и трактирщиков в любом закоулке благословенного Фатерлянда.
Все так. А кроме того, он – наследный тунеядец, махровый феодал и нацист, каких поискать. Думаете, что такое их Фатерляндский орден? Это не только красивая вывеска, позволяющая беспрепятственно трясти деньги из населения. Это банда крепких ребят, одержимых идеей вывести Германию из-под власти папы, а в идеале – перенести папский трон из Вечного города в милый сердцу Готтенбург (Если перевести дословно, то получается «Город Бога». Остроумно они избрали себе место для штаб-квартиры, правда?). Парни, как я понял, пользуются негласной поддержкой короны и местного епископства, у которого все равно нет никаких шансов сделать карьеру в Риме.
А чтобы не привлекать излишнего внимания бдительных обитателей Ватикана, рыцари Фатерляндского ордена вполне официально продвигают политику юдофобии. Иными словами, в глазах католической церкви это просто компания честнейших антисемитов – ну, может быть, иногда и перегибающих палку по молодости лет да по горячности добрых сердец…
И многие из них, в частности, Рудя, юдофобствовали увлеченно и с полной самоотдачей. Он и на моем острове, кстати, очутился именно через юдофобство свое. Знаете, как дело было? Повстречался как-то Рудя в порту на острове Фёр с неким франкским мореплавателем. Куда-то он там намылился по орденским делам, в Швецию, кажется. Нужен ему был срочно корабль, чтобы махнуть через пролив Скагеррак. И вот, пока готовились к отплытию, этот Синдбад местного разлива, тоже юдофоб, сидя в таверне, порадовал моего Рудю рассказом, услышанным от новгородских мореходов: будто бы есть где-то в морях, в океанах чудо чудное, диво дивное, земля тайная – Чудо-юдин остров…
Чувствуете созвучие? Ну да, трудно поверить. Я, собственно, до сих пор не знаю, кто из них так хорошо знал русский язык, а кто просто тупил (Рудя не сознается), но бравый ариец вынес из таверны святое убеждение, что нужно отыскать остров и присвоить себе то небывалое «чудо», от которого сходят с ума все «юде».
Вернувшись из Швеции, Рудя вынес свой грандиозный антисемитский проект на обсуждение магистрата ордена. По всей видимости, он хорошо провернул дела в командировке, и его бред выслушали достаточно благосклонно, даже поспорили малость, что за «еврейское чудо» может быть спрятано на острове: Чаша Грааля, скрижали (а лучше бы клад) царя Соломона или вообще какая-то непредставимая Великая Иудейская Тайна. Завладеть ею, конечно, было бы соблазнительно, однако подготовка экспедиции сулила слишком большие расходы. Так что Рудю похвалили, но не выделили из орденской казны ни единого талера. Хотя и намекнули, что, если он справится с задачей своими силами, самое меньшее – место в магистрате ему обеспечено.
И Рудя взялся. Целый год мотался по свету, облазил Новгород, вытянул все соки из своего имения под Готтенбургом, влез в долги, но отыскал сперва сведения о положении острова, а потом – крепкое судно и команду отчаянных сорвиголов, готовых заплыть хоть к черту на рога. Во всяком случае, так они себя отрекомендовали.
Полтора месяца назад это было, как раз перед Старым Новым годом, который я по милости Руди не встретил: у меня-то тут календаря нет, а для него день был самым обычным, он мне уже потом, задним числом сообщил… В общем, середина января, самая промозглость. До тех пор я сопротивлялся погоде, но вот сломался, уже две ночи толком не спал из-за ломоты в суставах. Ходил по острову мрачный, как медведь по весне, и размышлял, радикулит у меня или уже предсмертные судороги. И вдруг – гости.
Подкатывают к берегу две пузатые шнеки, тихо плещут веслами, впереди в лодчонке два типа самой разбойной наружности жердиной дно промеряют. На одной из палуб – я аж глаза протер – два коня топчутся. Люди, кто не на веслах, вдоль бортов выстроились, у некоторых луки в руках. Ну думаю, наконец-то работа! Хоть от кого-то охраню остров.
Вот кинули они швартовы, высыпали на берег, прыгают, разминаются. Оружием увешаны до зубов, оглядываются настороженно – знать, наслышаны. Наконец один стал командовать, по-немецки, кажется. Спускают парни на берег шмотки, ставят шатер, заносят в него рыцарское обмундирование, а потом, на руках же, человека в меховой накидке. Посмеиваются, но несут бережно – видно, что это заводила. Приболел, наверное, в пути.
Я даже смягчился. С одной стороны, охранять остров – моя прямая обязанность, и первое впечатление эти бравые мореходы произвели вполне отталкивающее. Но с другой, не обязательно же сразу в драку лезть! Я, как бы ни выглядел, не зверь какой, понимаю, если помощь нужна…
И вот, движимый самыми лучшими чувствами, недолго думая вышел навстречу гостям. И ведь не рычал, когти не вострил, по-доброму так спросил:
– Не испытываете ли в чем нужды, гости дорогие?
Боже мой, что началось! Как они драпали! Что там французы из Москвы, спринтер за золотом так не бежит! Но, удивительное дело, вещички не забыли прихватить, всего-то остались на берегу мешок сухарей да худой котелок. Так что я сильно подозреваю, шатер с Рудольфом Отто Цвейхорном они оставили умышленно. Впрочем, свои подозрения я держу при себе, как бы мы с ним ни относились друг к другу, у меня нет желания лишний раз его расстраивать: очень уж он верит, что «отважные саксонцы» не бросят его в беде и вот-вот придут на выручку. Первые дни он даже грозился ими. Потом поостыл, побродил по берегу, изучая следы «эвакуации», что-то подсчитал, загибая пальцы… И поутих, но все равно время от времени намекает, что саксонцам неведом страх, а их верность господину не знает границ.
Бог с ним, пускай тешится несбыточными мечтами. Я понимаю, как трудно признать, что застрял здесь надолго.
И все бы ничего, но Рудя упрям. Своими нацистскими воззрениями гордится, периодически пытаясь внушить их мне и даже коту (видимо, тренируется на нас за неимением более достойных слушателей). Хуже того, с 23 февраля он не прекращает донимать меня вопросами о Третьем Рейхе, о Геббельсе, гетто, концлагерях, газовых камерах… Я тогда спьяну о многом проболтался.
Жрет за троих – нет, мне не жалко, но должна же быть какая-то соразмерность, а работает он только из-под палки и только из рук вон плохо. Либо драит свое железо, либо сует нос куда не просят. Весь остров уже облазил в поисках «чуда всех юде». Уж, казалось бы, доходчивее, чем я, ему никто не смог бы объяснить бесполезность этого занятия… Не верит!..
В общем, еле-еле терпим друг друга. Иногда я начинаю думать: а чего мы, собственно, не поделили? Нет, ну уживался же я прежде с людьми самыми разными! Однако как гляну на его самодовольную рожу – оскомина подступает. Особенно когда он свой меч начищает и исподволь, думая, что я не вижу, фигуру мою разглядывает. И как-то сразу вспоминается, что я тут не квартирант, а страж острова, что вправе башку ему оторвать. И как-то сразу же оно к слову в разговоре приходится…
Нет, это я, конечно, в шутку. Да, грубею, дичаю, хамею… Но представить себе, что вот так беру и лишаю человека жизни… Не могу!
Но Рудя об этом, кажется, не догадывается.
Вернулся кот Баюн, продефилировал по комнате и вспрыгнул на печку. Шерсть влажная, колючками – недавно отряхивался. Потянулся сладко-сладко, свернутое одеяло когтями царапнул, но тут же опомнился, прекратил. Доставалось ему уже за порчу имущества, однако сейчас мне было лень, и я сделал вид, что не заметил. Кот успокоился и принял позу сфинкса.
– Не думаю, что мне удастся потрясти вас, судари, сообщением о том, что погоды нынче стоят преотвратные, – изрек он, обводя слушателей, то есть меня и Рудю, пронзительным взглядом необычных янтарных глаз.
Вообще-то он у нас красавец. Не Бегемот, но по кошачьим меркам великан, при этом строен, окраса дымчато-серого с приглушенным блеском. Умеет говорить.
Не дождавшись реакции, он продолжил:
– Не думаю даже, что мне удастся поразить вас детальным описанием погодных ужасов, ибо каждый из вас, движимый теми или иными причинами, уже покидал сей гостеприимный кров хотя бы на короткий срок и, стало быть, прекрасно о них осведомлен.
– Да уж, открыл Америку, – проворчал я.
– Что значит «открыть Америку»? – заинтересовался кот. Он увлеченный филолог.
– «Открыть Америку» означает с видом первооткрывателя изрекать общеизвестные истины. Со злым умыслом или просто по незнанию.
– Ясно… – мурлыкнул Баюн, фиксируя в памяти услышанное. – А что такое Америка?
– Страна такая. Ее еще не открыли. И, надеюсь, не откроют, чтобы все другие не пришлось закрывать.
– Вечная с тобой история, Чудо-юдо, – вздохнул кот. – Твои словечки зачастую интересны, но удивительно бесполезны. Где я могу применить выражение «открыть Америку», если ее никак нельзя отнести к разряду общеизвестных истин?
– Не моя проблема, – пожал я плечами.
– Мр, ну хорошо, а какие-нибудь аналоги есть?
– Изобретать велосипед.
– Неплохо звучит, даже очень хорошо: звуки расположены гармонично… А что такое велосипед?
– Вещь такая полезная, довольно простая.
– Но ее еще не изобрели? – уточнил кот. – Так я и думал.
– Наверное, опять что-то убийственный? – с сильным акцентом осведомился Рудя.
– Чудо-юдо ведь сказал, что это полезная вещь. Как ты невнимателен, рыцарь, – упрекнул кот.
– О я, я, у него все есть полезен. Помнишь, он говорить про автомат Калашников? «Душевний штюка»…
– «Душевная вещь», – поправил Баюн.
– Глюпий слово. Варварский речь. «Душевний» есть душа, «штюка» есть плоть. Равняить душа и плоть есть ересь! Майн либен Готт, варварский йазик!
– Ты «йазик»-то не распускай особо, в ухо получишь, – посулил я. – Вспомни шведов на Неве и думай, кто варвар, а кто нет.
– Швед бил глюп. Саксонцы так не делать.
– Скажи спасибо, что вы до Чудского озера не добрались!
– Чюдьский озер? – Рудя смерил меня взглядом, оценивая степень созвучия. – Еще какой-то кольдовство? От еретик можно все ожидайть…
– Да нет, просто тактический гений, – ответил я и, хотя Рудя явно ждал продолжения (он все-таки рыцарь, и, несмотря на возраст, бывалый, повоевавший), дальше рассказывать не стал. В этом мире Александр Невский уже давно почил в бозе, обойдясь другими победами, времена изменились. Но кто знает, вдруг тевтоны все-таки решатся? Не нужно лишать их сюрприза.
– Тише, тише, – призвал Баюн, закатывая глаза – Я пытаюсь придумать, как перевести чудину Америку… Вот, послушайте: «колесо стачать». Как звучит? Ах, нет, не годится, – мотнул он башкой. – Колесо – не просто предмет быта, у него есть сложное магическое значение.
– Попробуй что-нибудь повседневное, вроде плетения лаптей, – порекомендовал я.
Рудя презрительно фыркнул, вновь берясь за сабатон, однако коту идея понравилась.
– Вот видите, – торжествующе обратился он к нам, – сколь велико преимущество развитого ума! Как можно скучать даже в замкнутом пространстве; как можно предаваться унынию, если на свете существует безмерная пропасть тайн и загадок, которые только и ждут пытливого взора мудреца? О да, однообразная работа мысли тоже способна утомить, но ведь для того нам, существам разумным, и дано искусство речи. Мы можем развлечь себя, не роняя достоинства, не окунаясь в омут низменных страстей и не налагая на свои души цепей животного поведения!
Я только вздохнул, хотя кот подразумевал не меня одного. Трепло он. Но прав, конечно. В его словах – неосуществимая мечта. И он сам это знает, иначе с чего бы шарашился по острову в такую слякоть? Сидел бы на печи, баллады сочинял, занимался бы сравнительно-историческим языкознанием. Да хоть бы дрых наконец как любой другой кот! Нет, есть и у него на сердце камень, и его тоска-кручина гложет. Вот поэтому он время от времени срывается, начинает лазать по деревьям, прыгать по скалам, даже в воду сигает, и уж когда измотает себя совершенно, промявкается на природе, проплачется, тогда вспоминает об утехах развитого ума, плетется в дом и начинает оттачивать на мне и Руде ораторское искусство.
Доблестный фатерляндец, любое многословие почитающий грехом, яростно заскреб шкуркой по наметившемуся на пятке ржавому пятну.
– Может, споем? – предложил кот.
– А что, это мысль, – сказал я. – Начинай.
– Не сейчас. Я только что с улицы, не отогрелся.
– Рудя…
– Я есть Рудольф!
– Да не, вредничай. Бросай свои железки, все равно им крышка. Возьми лучше мандолину, сбацай цыганочку.
Баюн аж зажмурился. Ну да, в этой фразе не было ни одного слова, которое не покоробило бы Рудю. Но он-то каков! Варварский «йазик» ему, русские у него – еретики!.. Вот шиш я ему что-то еще расскажу про тоталитарные системы. А будет нарываться – заставлю выучить наизусть биографию Жукова…
Рудя, конечно, закипел. Налился краской, отложил сабатон, привстал…
– Дорогой Отто, – окликнул его Баюн. Второе имя саксонца он всегда произносил с оттяжкой, по-эстонски, и это почему-то благотворно влияло на рыцаря. – Ну разве можно так однообразно реагировать на шутку? Неужели ты не видишь, что наш добрый хозяин всего лишь иронизирует?
Это подействовало, но пятна еще не скоро сошли со щек Руди.
– Я и правда спою, вот только горло отойдет… – заверил нас кот и даже стал примурлыкивать распеваясь.
– Нет, правда, что мы как неродные сидим? – сказал я. – Рудя, бери мандолину, я пока стол накрою.
Дело это нехитрое, благо остров волшебный. Коротким коридором я достиг прачечной, которая примыкала к комнате, где мы сидели, и обогревалась от той же печи. Скатерть-самобранка уже просохла, я взял ее, вернулся и расстелил на столе. Воздух сгустился над ней, и слепился из воздуха ужин на три персоны: черепаховый супчик, запеченная форель, крабовое мясо в кляре, икорочка красная, фрукты-ягоды на десерт, а посредине – бутыль белого. Жаль, здесь этикеток не бывает, а печати на пробках редки, да и те я читать не умею, то есть марку наперед не угадаешь. Однако плохого вина от самобранки я еще не видел.
Кот к моему возвращению углубился в свои мысли и лениво прицарапывал одеяло. Рудя в тоске глядел на сабатон, как Гамлет на череп Йорика. В печной трубе завывал ветер, и слышно было, как грохочет усилившийся прибой.
– Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста, – изрек я. Впустую: в этом мире никто не только не оценит юмора фразы, но даже не заподозрит, что она смешна. Дикое средневековье, что возьмешь. – Садитесь к столу.
Рудя сел, Баюн прыгнул с печи точно на угол. Самобранка его терпела, если он прилично себя вел, и даже вместо человеческих мисок выдавала удобные плошечки. Я открыл бутылку, вежливо предложил гостям, зная наперед, что они откажутся, и налил себе. Выпил. Под форель – красота, но только если глаза закрыть: опять ребята заскучали, и рожи у них кислые – несварение заработать можно, глядя на них.
Я решительно протянул лапу к мандолине, провел внешней стороной когтя по струнам. Так и есть, с тех пор, как я попробовал перенастроить инструмент на манер семиструнной гитары (ровнехонько с 23 февраля), Рудя к нему не прикасался. Тем лучше…
– У-у-ух, я его отыщу-у-у, – хрипло затянул я, эксплуатируя мелодию Высоцкого. – У-у-ух, душу я отведу-у-у! Я ущучу его, по крапиве его протащу-у-у-у…
Не смейтесь, сам знаю, что слуха нет, будто сам по собственным ушам топтался – медведям такой эффект и не снился. А голос какой может быть при звериной-то глотке? Счастье еще, что речью владею. Ну и музыкальное образование – знаменитые три блатных аккорда и два перебора. Как они звучат на мандолине, лучше вам не знать.
А песня про колдуна. Так, имен не называя – про моего работодателя. Шуточная, конечно… в определенной степени.
Кот вздрогнул, Рудя застонал и выхватил у меня несчастный инструмент.
– Капут, капут! Карош, я спеть!… – Жуя крабов в кляре, он принялся настраивать мандолину.
Кот оживился, замурлыкал, готовясь перенять эстафету, а я тихо-тихо затянул «Ходят кони над рекою». Уж я себя знаю, тут главное – тихо петь, не взрыкивать, тогда сносно получается. И ребятам песня нравится, даже Руде.
Наконец, сжевав грушу и прополоскав рот родниковой водой, фатерляндец коснулся струн и выдал проигрыш – хрустально-чистый, сдержанный, незвонкий. И запел о скитаниях рыцаря Ганса Фридриха Вендорфа из зеленого Трабен-Трарбаха, которого в славном Готтенбурге ждет прекрасная Гретхен Мария Брюкхолль. Простенькая песенка, но симпатичная, и голос у Руди приятный, такой шелковистый баритон. Эх, надо будет все-таки раскрутить его на пару уроков немецкого…
* * *
В тот вечер я остался без работы. Причем со стремительностью удивительной: еще в обед я рисовал в «Кореле» очередной рекламный модуль, а теперь вот часы показывают полседьмого, я сижу на скамейке в скверике и размышляю над судьбой. Город вокруг дышит весной, щебечут шалые от тепла воробьи и дети носятся по газонам, девушки сверкают в мини, а у меня на душе смутно и темно, как… Впрочем, к чему тут сравнения?
Как хотите, а что-то непонятное творится в мире. Живешь, стараешься никого не задевать – и сам легко становишься мишенью. Неужели агрессию можно победить только ответной агрессией? Нет, не победить даже – предупредить, задавить в зародыше смертельным превентивным ударом. Иными словами, неужели обязательно нужно кого-то жрать, чтобы тебя самого не сожрали?..
Вы не подумайте, это не модный нынче пофигизм, не наплевательство, которое позволяет закрыть глаза на все вокруг, дабы, упаси Боже, не влезть не в свое дело. Отнюдь! Линию поведения в жизни я выбирал сознательно и даже философски.
Я рассуждал так.
Зачем увеличивать количество конфликтов в обществе? Жизнь – это и так сплошной конфликт, решение которого отнимает у нас всю жизненную энергию, причем на протяжении всей жизни. С этим не поспоришь, это диалектика. Если бы конфликта не было вообще, то не было бы и жизни. Тут все ясно, но какой следует вывод? Очевидно, нужно подумать над качеством разрешения нашего глобального конфликта. А можно ли его полноценно разрешить, если отпущенная нам энергия рассеивается на тысячи и тысячи конфликтов мелких, второстепенных, несущественных? Ежу понятно, что нет!
А значит, нужно снизить количество второстепенных конфликтов. По идее, это должно создать определенный «стабилизационный фонд» энергии в обществе – если каждый человек на свете решит жить так, чтобы не создавать проблем окружающим. Или хотя бы в небольшом коллективе, если мы говорим об отдельно взятой личности…
Вам смешно? Данная философия кажется наивной или подозрительно знакомой, как тот пресловутый велосипед? Ну бог с вами, посмейтесь, мне не жалко. Тем более, сменив три места работы, я окончательно убедился: философия моя не только наивна, но и нежизнеспособна. То есть понял-то я это еще раньше, но долгое время сохранялась у меня привычка хотя бы не обострять имеющиеся конфликты и не усердствовать в изобретении новых.
Я достал сигарету и прикурил от зажигалки-брелока, на которой (котором?) звенели три ключа.
В общем, дофилософствовался я… Что теперь светит? В итоге, конечно, работу найду, но Ангелина Аркадьевна, владелица, директор, царь и бог рекламного агентства «Прометей», теперь сделает все, чтобы искать работу в этом городе мне пришлось в новой сфере. Что же светит в ближайшее время? Только возвращение в отчий дом, что само по себе неплохо, но садиться на шею родителям в мои двадцать шесть – ой как тошненько!
Но придется смириться. Сидеть вот так, как я сейчас, и мысленно ругать на чем свет стоит людей, с которыми часа три-четыре назад обменивался улыбками – тоже тошненько, отдает гнильцой, но ведь сижу, ругаю, и ничего.
Ну все, хватит, пора что-то делать. Вопрос – что? Двинуть к кому-нибудь из ребят? Конец рабочего дня, больше половины знакомых определенно ждут только повода, чтобы расслабиться. К кому пойти и чем расслабиться?
Список знакомых – как карта вин. Если говорить о коллегах, то Сашка из политеха расслабляется кагорчиком, Серега из техцентра горадминистрации – портвейном, Леха из сервис-центра – вермутом. Из однокашников, кто в зоне досягаемости: Шуриман с железки, Алекс оттель же, Сашок из охранки, Витька-частник, Володька из телецентра и прочие считают, что пить не водку – время даром терять. Но вкусы коллег мне как-то ближе. А можно податься к братьям по разуму. Колян Гладиатор сейчас мастерит, ролевуху по Пехову мутит, так у него что ни вечер – собрания. Если сегодня ничего не изменилось, значит, у него в однокомнатной конурке сейчас братья Горисвет с Горигазом, Агроном, Паладин, Завулон, Кузнец, Дрель, Гоблинс, Мерлин, Крысолов, возможно, Арвен и – железно – пиво. Не просто пиво, а много пива, когорты темных пивных бутылок с бордовыми наклейками, расположившиеся в наступательном порядке на письменном столе, а на подоконнике – резервная рота бутылок зеленоватых, с наклейками желтыми, а в углу комнаты притаились пластиковые полторашки массового поражения с наклейками разноцветными, ободранными и никакой роли не играющими, потому что полторашки наполнены чешским разливным. И под завесой сигаретного дыма шныряют разведгруппы жестяных банок маскировочной расцветки…
Мне стало дурно, когда я все это живо вообразил. Не сейчас. В скором времени обязательно, потому что интересно, ролевуха обещает быть что надо, но не сегодня.
Сегодня хорошо бы к Ленке, да у нее курсовая горит, а она так серьезно к ней относится, будто в ближайшие сто лет никто на планете курсовых работ писать не будет. У Наташки дипломная, со Светкой мы поссорились, а состояние сейчас не такое, чтобы мириться – лишний напряг. Не хочу напряга.
И вообще, почему обязательно нужно к кому-то идти? Разве человек – не самоценная и самодостаточная единица? Подумал я так и понял: никуда и ни к кому меня сегодня не тянет, а тянет меня пойти домой, пожрать от пуза и забыться, лежа на диване дочитать «Пикник на обочине» Стругацких.
Я покрутил в пальцах брелок. Вот – блестящая символика нажитого достояния: ключ от подъезда, ключ от квартиры, ключ от кабинета… Тьфу, блин! Ключ от кабинета не сдал!
* * *
Вот это плохо. Ангелина, как ни философствуй, натуральная ведьма, возьмет завтра да заявит, что из офиса что-нибудь пропало. Причем, если вспомнить, что она прирожденный хозяйственник и забывать о ключах ей вообще категорически несвойственно, можно даже не сомневаться, что заявит.
Я бросил окурок в урну и поспешил назад, глядя на часы. Без четверти семь, Ангелина, конечно, уже ушла, она всегда ровно в шесть уходит… Ладно, оставлю на вахте.
На вахту уже заступил в ночь Василий, редко унывающий мужчина средних лет в неизменной тельняшке. Мы поздоровались.
– Наша не проходила? – спросил я.
– Не насмотрелся за день? – улыбнулся Василий. – Не видал, врать не буду. Так ведь она у вас перерабатывать не любит. Шесть ноль две – уже цокает. Педантичная девушка. Из немцев, наверное?
– Ага, у нее и фамилия такая характерная – Глушко, – ответил я и протянул ключ: – Будь добр, отдай ей утром. И, если не затруднит, сразу скажи, что, мол, Кир вечером вернул.
Контора у нас частная, маленькая, поэтому ключей на вахте мы не оставляли, только держали запасной – на всякий в прямом смысле пожарный случай. Так что объяснять ничего не потребовалось, Василий понимающе кивнул:
– Не вопрос. Передам в лучшем виде.
Ну вот, меры безопасности приняты. В расписке ключ фигурирует, больше мне ничего не надо. И тут вдруг мелькнула шальная мыслишка: а не проверить ли?..
– Говоришь, не проходила? – уточнил я. – Поднимусь-ка, посмотрю.
