Kitobni o'qish: «Колыбель за дверью»
Все совпадения с реально существующими событиями и людьми случайны и не предусмотрены автором.
Настанет день, и тебе придется решать, куда идти. И сразу надо идти туда, куда ты решил. Немедленно. Ты не имеешь права терять ни минуты. Тебе этого нельзя.
Джером Дэвид Сэлинджер – «Над пропастью во ржи»
Часть 1 – Ученик
Может так случиться, что всё, кажущееся нам сейчас таким важным, на поверку окажется пустяком.
Маленькая ремарка
У одного модного и успешного писателя довелось прочесть откровение: со слов редактора известного издательства, половина поступающих в издательство романов от молодых литераторов, начинаются с описания похмельного утра из жизни главного героя. О чём это говорит? Возможно, о пороке, наполовину поразившем среду молодых литераторов? Сложно судить, но…
Глава 1
Максим – пробуждение
На душе было гадко.
Так гадко – жить не хотелось. А может, он уже и не жив вовсе?
А может не на душе? Может во рту гадко?.. Да, точно, во рту гадко. И сухо. Сушь эту не размочить ни водой, ни лимонным соком с высоким содержанием витамина С.
Еще, этот нестерпимый запах. Он сам чувствовал, как от него воняет. И от него, и во рту…
И как гадко в голове… В голове, гудящей медным колоколом, в котором вместо одного сразу четыре языка бьют бестолково, беспорядочно, то умолкая на секунду, то ударяя разом…
“… А теперь давайте послушаем нашего гостя, Валеру, который любезно согласился выйти на суд зрительской аудитории! История Валеры нестандартна. Ему нравятся сразу две женщины. Представьте себе, они прекрасно уживаются и живут втроем одной семьей и под одной крышей! Невероятно!”
«Боже, какой мерзкий, визгливый голос. А может и не визгливый. Может даже не мерзкий. Может это просто мне так гадко»? – Максим Андреевич Картузов с трудом двинул головой и скосил глаза в сторону телевизора, за что был тут же наказан новой эскападой малиновых перезвонов. Он с раздражением понял, что проснулся окончательно и теперь должен что-то предпринять. Что именно он еще не решил. Самым простым эпикризом было продолжить, но остатки организма бунтовали. Они, эти остатки, не хотели так сразу становиться останками. Они хотели одновременно попить водички – не водочки, поблевать над треснутым унитазом, согреться… Картузов ощутил нестерпимый озноб сыростью холодного пота на всем теле… Главное, хотелось успокоиться в сладком забытьи бесчувственности. Хотя бы еще на чуть-чуть.
“… Нам нравится жить втроем. Мы согреваем друг друга теплом наших сердец…”
Картузов с ненавистью поглядел на холеного паренька и двух прелестниц, согревающих теплом сердец друг друга.
«Нравится им… Ну, нравится, так нравится, а чего трезвонить и доказывать всему миру свою исключительную уникальность?.. Или напротив, возникла потребность оправдаться перед самим собою? Вот мол, я какой, вполне нормальный парень и в обыденной жизни моей все устроено правильно… Юноша, все уже доказано задолго до того, как Наполеон взял Бастилию… Наполеон? А разве он Бастилию брал?… Что это я?… Совсем отупел, баран бараном. Бастилию вроде как два офицера брали на штыках бунтарей?.. Два офицера… Уж лучше двух девчонок ублаготворять, чем переживать за судьбы мира в одиночку».
В одиночку самое милое дело белой накушаться до бесчувственности, и пока еще не наступило время расплачиваться за нарушение заповеди, видеть с высоты, взлетевшей на крыльях дешевой эйфории души, что-то такое-эдакое, недоступное другим, что-то сугубо личное и интимное, светлое, прекрасное. В чем он не позволит копаться никому, никому. Что бережет только для себя.
И он ощутит себя ребенком. Маленьким мальчиком со светлой душой и наивными вопросами. А там, внизу, на земле, пребудут все неприятности, гадости, подлости…
Весь мрак и грязь останутся на земле.
Будет полет. И душа будет петь. Недолго, но обязательно будет. А он станет отвечать на вопросы маленького мальчика, давая светлые, правильные ответы…
А за сим последует падение. Крылья Икара вспыхнут, и опалённый герой рухнет блевать над унитазом, выворачивая наизнанку кишки и разрывая сосуды. И, чтобы душе взлететь вновь, потребуется очередная порция цедваашпятьоаш. Но последующий взлет получится менее удачным. Получится, но менее. А страдания над унитазом более мучительными. И так до тех пор, пока останутся одни страдания.
Верно сказано: водка помогает ненадолго уйти от проблем, к которым приводит пьянство, не более.
“… что особенно нравится вам в таком образе жизни?..”
«Мне в моем образе жизни ничего особенно не нравится»,– скривился Картузов.
“– … не вижу ничего аморального в образе жизни Валерия. Если им хорошо и они счастливы…
– Значит и вы могли бы жить подобным групповым браком?
– Я нет, но Валерию завидую…”
Картузов поморщился – «… групповым браком! Браком не живут. Живут в браке… Ведущая, называется… Групповым браком… Групповым раком, вот это точнее… Не мог бы, но завидует. Да раз завидуешь, то мог бы. Небось, и не с двумя дубайскими, мечтами обживаешься. Вьюноша бледный… Ненаглядная вон, под боком, глядит умильными очами… Что это за передачка такая мутненькая? Нужно в программку глянуть».
Картузов устало сполз с видавшего лучшие времена дивана и добрался до газеты, лежащей на телевизоре. Тело на подобную вольность отозвалось букетом самых алголагнических ощущений.
«А, “Про ЭТО”. Дети мои, ПРО ЭТО все давным-давно сказано, разложено по полочкам и упаковано в целлофан. Читайте Федора Михайловича или Зигу Фрейда – вот у кого все по полочкам,.. но только ничего не берите в голову. В голову можно брать только водку – никакой философии, ни-ни!.. Как тот бритый говорил? А еще я ей ем?.. Выбирайте рецепт по вкусу. Аксиомы В ЭТОМ нет и быть не может. Теоремы доказывать – без толку. Есть этический декалог и противоречащие ему проявления бытия. Все сказано в книге книг ещё в незапамятные времена. И десять заповедей никто не отменял. И не нужно их теснить. И поправки вводить тоже не нужно. Это вам не Конституция. Пусть остаются такими, какие есть. Договорились? А вы, ребята, вы совокупляйтесь себе хоть вдесятером, ищите друг другу партнеров «в мире животных», открывайте для себя новое, то новое, что было открыто задолго до рождества Христова. И не нужно лезть на трибуны. И в трибуны, тоже не нужно, доставляя стаду щекочущее нервы зрелище. Они потому и смотрят, что им нравится ваша откровенная глупость. И сами себе, на фоне вашей глупости, кажутся вполне ещё ничего. Потому и хлопают – подбадривают. А нормы всегда останутся нормами – их создало время – эволюция разума… «Про ЭТО»… Хм. Нет, замечательно сказала та заведующая загсом, отказавшаяся регистрировать двух голубоглазых мальчиков с голубозадой ориентацией: “Может, вы завтра ко мне кобеля на поводке приведете, так что, мне ваши отношения с кобелем оформлять?” … Мораль, мораль ребята,.. её еще никто не отменял. Это вам не пустой звук. И даже когда отменяют, она возвращается – проверено. Нарушаете, так отвечайте перед собственной совестью, если она у вас не в том месте, где детородный орган располагается… Эк, занесло меня, горемычного. А сам-то, сам?.. Тоже мне, апологет выискался», – так ворочал глыбы размышлений Максим Андреевич, маясь тяжелейшим похмельем.
Картузов, охая, приподнялся и попытался встать. Со второй попытки это удалось. Скривившись от ощущения мира, он отправился жить.
Прежде всего – туалет. Эту задачу, непосильную задачу для человека в состоянии Картузова, дОлжно героически решить в кратчайшие сроки.
Выключатель, всегда находившийся на месте, на этот раз прятался и упорно не желал выходить из своего укрытия. Пришлось, подобно бойцу отряда спецназа, действовать в полной темноте. Большой квадратный коридор, хранящий в нутре своём массу полезного, мог довести до безумия самого опытного разведчика из казачьих ползунов, но только не Картузова. Почти бесшумно, всего-то пару раз сорвав с вешалок пальто, да налетев на таз Розы Семеновны, висевший, по обыкновению, на стене, Картузов добрался-таки до заветной двери и проник в вожделенное пространство санитарно-гигиенического узла. Маленькая победа вдохновляла и внушала оптимизм. Даже выключатель нашелся и, не упрямясь, помог осветить нехитрое оснащение образца одна тыща девятьсот пятьдесят девятого года. Пожурчав над многое повидавшим унитазом, Картузов смыл мутные испражнения, и унитаз покорно проглотил гадость, не сетуя на свою судьбу.
«Ведь умели делать, а! Сорок лет уже эта чугунная чертовина работает. Ну да, пусть уродлива, пусть ломается временами, но работает. И даже большая часть механизма оригинальна…
А танки наши», – продолжал размышления разведчик, возвращающийся с задания. – «Зверь машины! Никто в мире таких танков делать не умеет. Да что они вообще умеют? Брось их в нашу действительность – не выживут, с ума сойдут, передохнут без психоаналитиков. И психоаналитики их у нас тоже передохнут… Психов-то у нас – хоть отбавляй, а вот аналитиков… Броня крепка и танки наши быстры»…
Незаметно для себя Максим Андреевич начал напевать, чем легкомысленно разоблачил для противника собственную дислокацию. Вспыхнул свет двадцатипятиватной лампочки засиженной мухами, и суровый голос припечатал Картузова к стенке:
– Да когда же это кончится, Максим! Вот послал бог соседа, а! За что такое наказание?! Вы же интеллигентный человек, а довели себя до скотского состояния, смотреть страшно.
– Роза Сем-на, вечр добрй, – язык предательски отказывался слушаться, Картузов, каясь в душе и признавая правоту соседки, перешел в наступление. – Вы ошибаетесь, уважмая. Меня никто не посылал, я тут, можно сказать, исключ-но по собственной прихоти. А скоты, они не пьют спиртного. Это прерогатива исключ-но человека им же изобретенная. За остальное прошу простить.
Картузов театрально поклонился, мотнув головой, потерял равновесие и упал на правую ногу. Роза Семеновна покинула поле боя, в сердцах хлопнув дверью. Наступила тишина. Свет, хотя и тусклый, но рвущий на куски мрак окружающего пространства, позволил Картузову без приключений добраться до своего скромного жилища. В особенности ставшего скромным после развода с третьей женой.
Жен было, действительно, целых три, хотя Максиму Андреевичу едва стукнуло тридцать два. Виной всему была влюбчивость и врожденная порядочность. Он не мог отказать женщине, желающей женить его на себе и считающей, что ей удастся сделать из Картузова “человека”.
Папина профессорская трёшка в старом фонде, после второго расторжения брачных уз, трансформировалась до двадцатичетырёхметровой комнаты, в коммуналке. Последняя супруга оставила его в спартанской обстановке. Удалось отвоевать только старый диван, такой же старый стол с тремя стульями, телевизор – потому, наверное, что это был хотя и цветной, но десятилетней выдержки «Горизонт» – и большой стеллаж с книгами, подпирающий высокие потолки сталинки. Книги – это святое. За них Картузов грудью бы лег на амбразуру. Но грудью жертвовать не пришлось. Не нужны им книги. Это раньше литература в дефиците была. А нонче за всех братьев Стругацких трёх кило копченой колбасы не дадут. Во, дожили! Одни франклины в дефиците.
Продолжая размышлять на вечные темы, Картузов, немного расходившись, закружил по комнате. Наткнувшись на чайник, переживший несколько термальных катаклизмов, но еще вполне сносный и способный кипятить, Максим Андреевич ухватил его за ручку и потряс. Чайник отозвался умиротворяющим бульканьем, а его вес говорил сам за себя. Картузов жадно приник к носику и стал пить. Вода свежила, придавала сил. Вливаясь в раскаленные лабиринты, она гасила пожар, вызванный неумеренным возлиянием.
И с чего это он так надрался? Риторический вопрос. А ведь давал себе слово – будто это поможет. Результат налицо.
Но водопитие потянуло за собой сразу цепочку желаний. Прежде всего – курить. Невзирая на слабость членов, головокружение и тошноту, курить хотелось.
«Вот покурю, попью водички, а там… Стоп. Никаких «тамов». Хватит. Не ровен час и в психушку загреметь. Это нам ни к чему, особенно сейчас. Утром на работу!»
Он прошел к импровизированному шкафу. Шкаф Картузов соорудил самолично из плотных картонных сигаретных ящиков “Кэмел”, собрав их в стойку и скрепив скотчем, а вместо дверей приспособил натянутую на проволоку старую портьеру. Получился вполне сносный мебель, разбитый на равные секции, в которых лежало имущество, необходимое для жизни. Были тут и рубашки; целых четыре штуки – одной из них, джинсовой, фирмы “Вранглер”, Картузов гордился особо. Ее подарил однокашник, Валерка Маслов, на день рождения, привезя подарок из самого Лондона, куда был послан ещё советской властью на какой-то научный симпозиум. Были две пары не заношенных джинсов, толстый шерстяной свитер, трусы, носки, простыни и полотенца. Был даже пострадавший от времени, но еще крепкий махровый халат, купленный им самим в комиссионке. Всему нашлось свое место. Картузов терпеть не мог беспорядка и комната его сияла чистотой и своеобразным уютом. В нижних “секциях” шкафа жили потрепанные кроссовки “Рибок”, туфли “Ленвест” (которые он терпеть не мог – жали) и зимние сапоги неизвестного происхождения, приобретенные в секонде.
Вообще, эти секонд-хенды стали истинным спасением. Раньше одеться была проблема из проблем. Картузов не любил вещи низкого пошиба – лучше одну, но хорошую. Да где ж ее возьмешь? А теперь он, всего за двадцатку, щеголял в настоящем, почти новом шотландском свитере. Да здравствует секонд-хенд!
Слегка помятая пачка “Примы” лежала на своем месте между носками и халатом. Картузов распечатал НЗ и извлек заветную отраву на свет божий. Сигарета, оказавшись в руках, вызвала некоторые сомнения: а стоит ли? Поколебавшись, он все же решился и закурил. Первая затяжка вызвала тяжелый спазм, и желудок попытался было низвергнуть свое содержимое наружу. Но, то ли содержимое было слишком незначительным, то ли сказалось многолетняя школа – так или иначе, а дело пошло. Давясь и кашляя, Картузов наполнил комнату клубами дыма, то и дело прикладываясь к носику чайника.
Сидя на покосившемся стуле, дымя сигареткой и попивая воду, он встретил рассвет.
Ровно в шесть часов тридцать минут зазвонил старый будильник.
Максим Андреевич поднялся со стула, выключил шипевший пустым эфиром телевизор и отправился на кухню кипятить чай.
Новый день неизбежно начался.
Глава 2
Максим – Новости на службе
Где только не пришлось служить Максиму за свою жизнь. На каких только должностях не довелось работать.
Сын профессора словесности Ленинградского Государственного Университета, Максим Андреевич Картузов, окончивший заведение с отличием и красным дипломом, даже не помышлял в бытность студентом, с какими производственными задачами ему придётся столкнуться. Все прочили ему блестящее будущее, аспирантуру и место на кафедре, а к тридцати докторскую степень. Да так бы оно и случилось, не реши он «сходить в народ» и поработать в должности простого преподавателя русского языка и литературы.
Картузов был поздним ребёнком от второго брака, как следствие, любимым сыном – кстати, единственным. Была ещё старшая сестра по отцу, но с ней Максим даже не был знаком: мутная история, о которой папа не распространялся.
Максим, весьма лапидарно, объяснил пожилому родителю все свои устремления, порывы и твёрдо стоял на своём. Папа выслушал, скандала затевать не стал – любимец, как ни крути – напротив, благословил на «народничество», тем более, что это был плюс для биографии будущего профессора.
Таким образом, Картузов, или Макс, как называли его друзья: во-первых, Максим, а во-вторых, аббревиатура первых трёх заглавных букв – имени, отчества и фамилии – получил направление в «обычную» элитарную среднюю школу.
Он любил своих учеников, а ученики любили его. Такое тоже случается. Максим Андреевич жил в гармонии с миром, но на беду полюбился с учительницей химии, Лидочкой.
С тех пор, Картузов часто повторял: «Я – жертва неудачной химической реакции», не уточняя, впрочем, какой именно. Лидочка через год коварно и неожиданно ушла от него к летчику второго отряда Пулковского авиапредприятия, летающего в Рим, Париж и Лондон.
Тогда-то Картузов и запил, неожиданно для себя, лихо и бесшабашно. Остановился уже после увольнения из школы «по собственному» и взялся за голову, периодически срываясь – справедливости ради заметить – в алкогольный штопор на недельку-другую, отчего и имел столь же периодические неприятности. Пока ещё был жив папа, Максим держался, но после скоропостижной кончины отца от инфаркта, тормоза ослабли и его несло.
В трудовой книжке Картузова значились должности: лектор общества «Знание», электромонтер, вахтер, сторож, сантехник, дворник, рабочий садово-паркового хозяйства, страховой агент, продавец (бананов с уличного лотка, но это не записано), приемщик в видеопрокате…
В последней должности приемщика работал Максим уже полгода до сегодняшнего дня. Неделю работать с девяти утра до девяти вечера, неделю отдыхать. Такой график Максима Андреевича устраивал. Именно сегодня была его очередь заступать на недельную вахту.
Тепло, светло, чисто. Сиди, почитывай книжечку, когда клиентов нет, попивай чаёк, думай или скучай. Приёмник тихонько мурлычет любимую станцию «Эрмитаж», клиенты – по большей части, люди спокойные. Красота… Платили не много, но и не бедно – три зарплаты того же учителя средней школы. Но и запросы его невелики: продукты дешевые есть, сигареты есть, водка, при желании, тоже. Картузов даже откладывал «на чёрный день», покупая доллары мелкими купюрами у местных фарцовщиков – жизнь научила не верить в стабильность рублей и копеек. Почему мелкими? На крупные не заработал. Главное не прогулять. Больше всего он боялся потерять эту работу. Устраивался по протекции школьного приятеля и получил строгое предупреждение – хоть раз прогуляешь, можешь не выходить.
Потому-то ни о каких «продолжениях» не могло быть и речи. Макс вообще был человеком обязательным и ответственным, когда того требовали обстоятельства.
Максим несколько раз за утро сходил под контрастный душ, побрился, оделся в чистое. Среди друзей он слыл чистюлей, не терпел грязной одежды и неряшливости в облике. Отпивался чаем, сварил и съел две тарелки овсянки типа «Геркулес», закусив пакетом активированного угля. Уже к половине девятого Картузов выглядел, хотя и слегка подвявшим, но свежим огурцом. Увидев его в коридоре, Роза Семёновна одобрительно кивнула и молча показала большим пальцем «Во!». Максим смущённо улыбнулся в ответ, прижал руку к сердцу и поклонился, прося прощения за ночную вылазку; после чего надел куртку, вычищенные ботинки и вышел из дому, неся в старомодном, ещё отцовском портфеле из телячьей кожи, тормозок с обедом: всё та же сердобольная овсянка и отварной окорочёк с американской родословной, смазанный горчицей. Чай, сахар и печенье они с напарником покупали в соседнем магазине и оставляли друг другу по смене. Ещё в портфеле лежал Трамвай «Желание» Теннесси – пьеса, которую Картузов любил перечитывать для приведения своего внутреннего мира к относительной гармонии.
Выйдя на Ленинский проспект, где располагался его дом, Максим потихоньку шёл в сторону Московского, любуясь первыми мгновениями завораживающей ленинградской осени.
Стояло бабье лето; ясные солнечные деньки тешили душу, напоследок, перед хмурой осенней хлябью, наполняя невесомой радостью, воздухом и светом. Клёны в скверах, пламенея, вздымали к небу раскидистые кроны, возвышаясь над кружевом расцвеченного осенней пастелью кустарника, словно межсезонные светофоры, перекатывая то багрянец, то золото листьев, а по сторонам, надменной голубизной тенили патриархально-чопорные ели, безразличные к червонным красотам. Кошки, живущие в подвалах и на чердаках, выбрались на свет божий и намывали шёрстку, принимая солнечные ванны, щурились лучам солнышка, а освежённый после ночной уборки город, прихорашивался в начале новой недели трудовой. Над городом, ввысь и в стороны, раскинула свои крылья выцветшая за лето лазурь низкого осеннего неба, по которому неумелый декоратор мазнул то там, то тут, белилами редких облаков.
Ходьбы от дома до проката было минут пятнадцать неспешным пешим ходом. Максим добирался двадцать пять, присев в сквере на лавочку полюбоваться осенью.
Сменщик Аким – Картузов восхищался родителями мальчика, давшими такое звучное и редкое имя отпрыску – уже открыл прокат и ждал Максима, чтобы передать смену. Вообще-то раньше они менялись по вечерам, но после неудачной попытки ограбления во время пересменки, стали меняться утром.
Аким был исключительно молод – всего двадцати лет от роду, активен, подвижен, улыбчив и хорош собой: высокий, стройный, с черными, как смоль волосами, большими кофейно-карими арабскими глазами и правильными, разве что слегка женственными, чертами лица. Мама его была местной, а папа болгарином, оставшимся в Ленинграде после учёбы и давшим сыну достойное воспитание. Учился Аким заочно в универе и Максима Андреевича безмерно уважал, невзирая на его слабости, о которых догадывался. Они любили поговорить «про жизнь» и радовались общению.
– Привет, Акиша! – поздоровался Картузов, входя в помещение проката.
– Что за фамильярности, Максим Андреевич, – Аким, улыбаясь, протянул руку. – Амикошонство вам явно не к лицу. Здравствуйте, как поживаете?
Он по-молодому дурачился, не упуская возможности попрактиковаться в хороших манерах, которые почерпнул из книги рекомендованной Картузовым.
Макс вспомнил, что Акиму не нравилось это его «Акиша».
– Извини, брат, забыл. А ты растёшь!
– А то, – самодовольно улыбнулся Аким. – Вашими молитвами, Максим Андреевич!
Картузов множество раз просил Акима быть с ним запросто, на ты и звать Максимом либо Максом, но тот, из внутреннего уважения противился и обращался по имени-отчеству на вы.
– Ну, рассказывай, что тут у нас плохого за неделю? Чем расстроишь?
– Да всё в порядке, Максим Андреевич, никаких неприятностей, всё как обычно. Хозяин кассеты новые позавчера подвозил. Замена тех, что не вернули и новинки. Всего тридцать четыре штуки. Сегодня ещё подвезёт. Проверил журнал и квитанции, всё пересчитал. Рутина, одним словом.
Кассеты регулярно не возвращали, оставляя залог в кассе. Дело в том, что новая кассета в ларьке стоила 120-150 рублей, да ещё неизвестно какого качества плёнка и сама запись. А в прокате все кассеты были немецкие, записи только на пятёрочку, за исключением разве что самых свежих фильмов. И залог за новенькую кассету составлял сто рублей. Оттого и популярность заведения росла, а постоянных клиентов прибывало. Хозяева работали на совесть, на лоскуте не кроили. Учитывая, что чистые кассеты они брали оптом по семьдесят рубликов и сами занимались записью, то трудились уж конечно не в убыток.
– Много не возвернули?
– Пятьдесят шесть штук за неделю. Так вот.
– Ого! – присвистнул Максим. – Солидно, однако.
– Новинок было много в начале недели. Но Толик всё восполнил, три раза за неделю подвозил вылетайки и новинки.
Толик – один из хозяев проката. Всего их было два – Анатолий и Михаил, появлявшийся гораздо реже и бывший «старшим партнёром».
– Чаю попьём после счёта или спешишь?
– Попьём, Максим Андреевич, обязательно. Я и заварил уже.
Максим, минут за двадцать перечёл все кассеты, сверил квитанции с журналом и наличием, проверил залоговую кассу. Никаких «отклонений от нормальной температуры» не обнаружил. И они уселись за небольшим столиком пить ароматный свежезаваренный чай с печеньем «Школьное».
К чаепитию Картузов относился ответственно и Акима приучил к такому же трепетному пониманию вкуса, запаха и цвета. Аким, поначалу, пытался напоить его чаем в пакетиках, но «контрацептивы», как их называл Максим, вызывали у него неприятие полнейшее. Только листовой, только свежий и по возможности цейлонский. Он принёс из дому старенький заварочный чайник, и Аким быстро вошёл во вкус благородного напитка, удивляясь, как это он раньше пил «пакетированные отходы чайного производства».
Разговор вели неспешный.
Картузов умышленно приучал Акима к спокойной беседе, не допускающей бурных эмоций и резких перепадов. Этому его учил папа, неназойливо, просто беседуя с сыном, а теперь уже он старался привить Акиму манеру вести интеллигентный диалог, хотя тому, по молодости и горячему темпераменту, сдерживаться было не просто. Поначалу он бурно дискуссировал, размахивая руками, громко говорил и смеялся. Картузов же напротив, вёл себя сдержанно, мягко, не повышая голоса отвечал и улыбался шуткам. Аким быстро осознал разницу в их поведении, которая складывалась не в его пользу. Парнем он был весьма восприимчивым. Узнав вкратце биографию Картузова, вслушавшись в его богатую языком речь, интонации и оценив выдержанность суждений, он зауважал старшего товарища до невозможности, обращался к нему за советом, прислушивался к мнению, стал читать книги по рекомендации «наставника», каковым он сам выбрал Макса. Максим же относился к Акиму если не как к сыну, то как к младшему брату, которого у него никогда не было. Ему очень нравился этот парнишка, такой жизнелюбивый, открытый и обаятельный в своей непосредственности.
– Чем собираешься заняться на неделе, Аким? – интересовался Картузов.
– Отдохну, денёк и засяду за учбуки. Нужно хвосты подтягивать.
– А таковые имеются? – Максим нарочито удивлённо смотрел на собеседника, как бы говоря: «Уж от кого, от кого, а от тебя я хвостов не ожидал».
– А у кого их нет, Максим Андреевич? Да ничего страшного, купирую.
– Может, помощь нужна? Ты скажи …
– Справлюсь! – беспечно махнул рукой Аким и смутившись, добавил. – Спасибо за предложение.
– Пустое, – отмахнулся Картузов. – А чем душа живёт, в каких краях гуляет?
– Над пропастью во ржи, – улыбнулся Аким.
– Даже так… – протянул Картузов. – И глубоко она гуляет в этой самой пропасти?
– Да как сказать, – Аким задумчиво мешал ложечкой чай, не издавая шума. – Идея понятна: спасаем детей от цинизма взрослых, учим гармонии добра и добродетели… Но вот, как хотите, а не моё это. Идёт со скрипом. И дети «не наши» и проблемы внутренние какие-то «ненашенские». Таким вот образом воспринимается, тут уж от меня не зависит.
– Да так, так и так, – спокойно отвечал Картузов. – Готовые рецепты только у врачей и те не помогают. Но понял ты идею верно, а сердцу не прикажешь.
– Вот кстати, о сердце. Вчера заходила, вскользь о вас спрашивала, – «не заболел ли Максим Андреевич»?
– Кто заходил? – неожиданно для себя Картузов вскочил, почувствовал, что краснеет. Аким тактично этого не заметил.
– Ну, Сокольская, конечно. Наталья Сокольская. Вы ещё говорили, вкус у неё безукоризненный.
– Господи, слава тебе, жива, – пробормотал Максим. – Прости, о чём ты спрашивал, Аким?
– Я о ваших словах по поводу Сокольской, что она обладает безукоризненным вкусом.
– Я говорил? – деланно удивился Картузов.
– Не я же, – пожал плечами Аким. – У меня своя «безукоризненная» есть – Татьянка. Помните, забегала на прошлой пересменке? Чёрненькая, такая, высокая, с короткой стрижкой… У нас с ней полная гармония. На прошлой неделе концерт ДДТ в СКК слушали вместе. Шевчук – просто отпад!
– Шевчук?.. Да, отпад, вообще, человек – умница… И что там Сокольская?
Аким внимательно посмотрел на Картузова. Его беспокоил, последнее время, душевный настрой учителя. Чувствовался некий надрыв, перетянутая струна. Да и потом: где Сокольская и где Картузов? На ней одни туалеты стоят дороже всего проката.
– Так что, Сокольская: узнавала, когда будете, здоровьем вашим интересовалась, взяла смотреть «Король – рыбак», попрощалась и ушла. Взволнованная была какая-то. Мне показалось.
– Взволнованная? – встрепенулся Картузов. – Может у неё случилось что?
– Может и случилось, не знаю. Выглядела как-то расстроено и немного нервничала. Я ей фильм советую, а она словно и не слушает особо. Взяла кассету не глядя и на выход. Возможно, сегодня сдавать придёт?
Картузов наконец понял, что излишними вопросами выдаёт себя с головой. Он невпопад переключился на тему осенних пейзажей Куинджи, пространно рассуждая о нынешней необыкновенной золотой невесте и сравнивая ленинградскую природу с малоизвестным полотном «Осень», чем окончательно убедил Акима в своём небезразличном отношении к Наташе. Сам это понимая, Картузов в душе злился на себя, но остановиться уже не мог.
Они ещё немного посидели, обсудили повышение цен на курятину, исчезновение из продажи конфет «Мишка на севере» и удачи футбольного клуба «Зенит», но разговор не клеился. Картузов ускользал мыслью, а Аким, чувствуя это, жалел его. Вскоре он попрощался и оставил Максима на «боевом посту», пообещав «заскочить, если будет рядом». Дверь за Акимом закрылась, проводив колокольчиком, и Картузов остался один. Нахлынули воспоминания.
