Kitobni o'qish: «Напишите Тянитолкаеву письмо»

Shrift:

Тянитолкаеву. Вариант письма

Умные люди говорят, что где-то около 2010 года постмодернизм благополучно умер и на смену ему пришел метамодернизм. Что это такое, толком никто не знает. Известно одно – ведущим приемом метамодернизма становится пост-ирония – сложное философское явление, которое стирает границы между собственно иронией и серьезностью. Невозможно понять, что делает автор: то ли искренне сочувствует герою, то ли смеется над ним, то ли то и другое вместе. Если все сказанное правда, то автор рассказов – Игорь Силантьев – настоящий метамодернист.

Сюжеты его рассказов с первого взгляда просты, если не сказать примитивны. Но при более внимательном прочтении в них обнаруживается скрытый смысл. В каждом не-событии прячется событие, а грань между этими противоположностями становится еле ощутимой. Свет в московских чебуречных и питерских рюмочных далекий, как от звезды. В мире сплошной кавардак, а небо над миром – тихое. Упавшее дерево распадается на кусочки и готово исчезнуть в небытии, но окружается мелкой лесной жизнью – «а Боженька глядит на суету всю эту с соседнего дерева и радуется чему-то». Действие рассказов Силантьева – постоянная перемена мотивов, где пуховик превращается в ковер-самолет, а трусы начинают петь песни. Человек живет внутри шляпы, а сама шляпа оказывается поводом для парадоксальной рекламы.

В художественном мире писателя слова и вещи ведут между собой нескончаемый бой. В результате слова отделяются от поступков героев и начинают вести собственное существование, подобно нулевым морфемам в лингвистике. А иногда они отделяются от вещей и событий настолько, что становятся пустотой, как в рассказе «Заноза». Но мы-то с вами знаем, как говорил Василий Иванович Чапаев в известном романе, что любая форма – пустота, потому что пустота – это любая форма, а в сочетании «дыр, бул, щил» «смысла больше, чем во всей поэзии Пушкина» (А. Крученых).

На протяжении всей книги автор борется с текстовым пространством. Когда это ему удается, пространство сжимается и наполняется гиперсмыслом. В противном случае оно растекается в разные стороны, заставляя нас сосредоточится на отдельно взятых фрагментах. И вот здесь вдруг неожиданно среди хаоса и абсурда появляются миниатюры, полные лиризма, как в рассказах «Чемодан без ручки» или «Рыбалка».

При чтении книги нас охватывает постоянно меняющаяся гамма чувств. Отсутствие согласованности сначала удивляет, затем понемногу начинает раздражать, и, наконец, навязывает свой порядок изложения и ритма. Вот тут ты и начинаешь жить в таком придуманном, но удивительно похожем на реальность мире. Проза Силантьева как бы втягивает читателя внутрь себя, часто против воли последнего. Это явно нескучная проза, где все время что-нибудь да случается. В рассказе «На проводе» мы вновь стакиваемся с электриком Петровым, который «зачем-то надел на шею провод», а почта становится тем местом, где Тянитолкаев тщетно пытается обрести контакт с внешним миром, но опять-таки проваливается в сплошное безмолвие.

Настасья Хрущева назвала метамодернизм цветком, выросшим на хитросплетениях ризомы посмодерна. Весьма возможно, что предлагаемая книга окажется одним из цветков из этого весьма современного букета.

Юрий Шатин

И

И встал предо мною свет.

А я?

Я покатился завшивленым комочком и свалился в мышиную норку.

И мыши обнюхали меня.

Письмо счастья

Учитель географии Константин Евгеньевич, придя из школы домой, получил письмо. Вернее, не получил, а вытянул его, сложенное самолетиком, из дверной щели.

Это было написанное корявым почерком письмо счастья.

Константин Евгеньевич зашел в дом, закрыл входную дверь на щеколду, надел очки и принялся читать, разбирая наползающие друг на дружку строчки.

«Мир тибе добрый чилавек и щастия. Пусть дом твой станит полнай чашай. Штоп всиво у тибя была. Денег штоп три мешка и машына и дача и жына маладая и барахтаца с ней будиш. А штоп всё эта была, пирипишы эта письмо девить раз и в двери людям засунь. А не сделаиш таво и будит тибе нидобрая».

Константин Евгеньевич хмыкнул, сложил письмо обратно самолетиком, вышел в подъезд и аккуратно подсунул бумажку под дверь соседу своему дядьке Васе сантехнику, регулярно и буйно бухавшему по вечерам.

– Пусть почитает, – позлорадствовал географ.

Ночью того же дня Константина Евгеньевича, человека вроде бы и не хворавшего совсем, прихватил Кондратий, так что утром, после небольшой суматохи соседей и участкового, отправился учитель географии вместо школы в морг.

А дядька Вася пришел домой после ночной смены и не застал всей этой беды.

Подобрал дядька Вася с полу самолетик, прочитал его на три раза, почесал затылок, вырвал из затрепанной школьной тетрадки девять листков и аккуратно, слово в слово, переписал письмо. И даже ошибку в ошибку, поскольку в грамоте силен не был и ошибок просто не заметил.

Потом дядька Вася еще почесал затылок, взял письма и разнес их по подъездам и по дверям незнакомым людям.

Утром следующего дня в квартиру дядьки Васи постучали. Продрав глаза после вчерашней пьянки, дядька Вася, худой и в одних трусах, открыл дверь и обнаружил на пороге двух светло-розовощеких дев из телевидения, которые объявили, что он выиграл миллион рублей в спортлото.

Дядька Вася надел мятый костюм в крупную полоску, опохмелился и пошел на телевидение получать миллион. На телевидении ему объяснили, что миллион безналичный и лежит в банке на его именном счету. А в банке его ожидало другое удивление – ему как миллионному клиенту была подарена дача. Во как! А потом дядька Вася, впрочем, нет – Василий Егорыч – попал в ленту вечерних новостей, а после выступил в программе «Поле чудес», где в суперигре отгадал слово из десяти букв, означающее «разборное соединение, используемое для сочленения труб с помощью накидной гайки».

– Американка! – сразу и без колебаний назвал правильное слово Василий Егорыч и выиграл автомобиль.

А приехавшая на игру молодая с русскими корнями американка, любящая пельмени, водку, медведей и игру на балалайке, не сводила глаз с осанистого Василия Егоровича. Ну и сами понимаете.

А Константина Евгеньевича все равно жалко.

Разносчик тундры

Один человек работал разносчиком еды. Он разносил осетинские пироги и грузинские хачапури, а еще армянский лаваш и итальянскую пиццу, впрочем, какая она итальянская…

А другой человек работал разносчиком беды. Он разносил опоздания и нарекания, замечания и выговоры, а также простуды и долги, хоте какие это беды…

А третий человек работа разносчиком тундры.

– Как это? – спросите вы.

А я и сам не знаю.

Но когда он приходил, этот разносчик тундры, то из зеленого заплечного короба у него появлялась не пицца и не болезни, а здоровые, бодрые такие зайцы, лисы и волки, очень добрые, кстати, и тонкие, привыкшие к холодам березки, и сырые ручьи, и мхи, примятые медвежьими стопами, и белесое солнышко, так напоминающее неуверенное человеческое счастье.

Пусть лучше он приходит, разносчик тундры.

Сквозящая простота

Мимо проходил поезд.

И в первом вагоне сидели елочные игрушки, хрупкие и разные – дед Мороз со Снегурочкой, лошадка и зайчик, а еще снежинка и какая-то морковка.

Во втором вагоне ехали сны – про счастье и космический полет, про найденный кошелек, про ветер и шоколадные конфеты.

В третьем вагоне никто не ехал.

А в четвертом, напротив, сидели друг напротив друга мужчины и женщины и не смотрели друг на друга и не думали.

В пятом вагоне ехали последние минуты. У каждого ведь есть какие-нибудь последние минуты, правда же?

В шестом туда-сюда ходил.

В седьмом вагоне ехал седьмой вагон.

Вот как-то так.

Мы любим поезда за их сквозящую простоту.

В гаражах

Один бог любил фотографироваться на фоне металлических гаражей.

Другие боги говорили ему, что это глупо и не божественно.

Но однажды мимо гаражей нервно пробегала какая-то лань, настоящая, и непонятно было, откуда она в этих замусоленных местах взялась. Тут обычно только коты и бродячие собаки бегают.

Так вот этот бог как раз фотографировался снова у ржавых ворот, ну и поймал руками (а у него их много было) эту лань. И вознес ее на небеса.

И небеса приняли ее и с тех пор стали небеса этой ланью.

И теперь бегут куда-то нервно, бегут.

Зеленый пуховик

Когда я был молодым, у меня был зеленый китайский пуховик, такого же цвета, в какой красили служебные постройки на железной дороге. Пуховик был прошит квадратами, чтобы пух не сбивался. И он действительно не сбивался, но проблема была в другом. Этот мерзкий пух вылезал изнутри и поэтому я все время ходил в перьях, будто сам только что вылез из курятника.

На этом отрицательные стороны зеленого китайского пуховика заканчивались и начинались положительные. Он был легким и теплым и отменно защищал от ветров и морозов. И сидеть в нем было удобно, даже на стылых автобусных остановках, потому что под попой оказывалась мягкая пуховая если не подушка, то добротная подстилка. Дома пуховик нередко служил мне дневным одеялом, под которым можно было быстро и сладко вздремнуть.

И еще этот пуховик летал. Вы не поверите! Я раскладывал его на земле наподобие ковра-самолета, садился в середину и закрывал глаза – а когда открывал, то был уже высоко над домами и улицами, и летел в том направлении, куда обращал свой взгляд. И девушек катал я по небу на этом пуховике и собирали мы вместе небесные цветочки.

А потом я продал чудесный пуховик миллиардеру Прохорову. Или Березовскому, не разобрал. Я приехал в Москву по каким-то, не помню, делам, и стоял у метро и пил пиво «Клинское» из бутылки, а тут ко мне этот Абрамович подходит и говорит: «Продай мне пуховик за миллион рублей!» За каким-то хреном он ему понадобился.

Ну надо же понимать, что когда я был молодым, миллион рублей был ценой нового китайского пуховика. Вот я и продал. Новый же лучше старого! А еще у меня была смутная надежда, что новый пуховик не будет так лезть.

И я купил новый, серый. Перья из него, конечно, тоже лезли, но не так обильно, как из прежнего зеленого. Но серый пуховик, увы, не умел летать. Сколько я не пытался, разложив его на земле и забравшись в середину, закрывать и открывать глаза, а все оставался на земле. Наверное, потому что пуховик был не зеленый, а серый, такого же цвета, в какой теперь красят служебные постройки на железной дороге.

Смеются и плачут

Некоторый мужчина был женат на некоторой женщине. Когда они были молодые, они много любили друг друга и у них рождались дети. Потом они много работали и виделись только за ужином и коротко разговаривали и скоро ложились спать, потому что уставали за день. Потом они вышли на пенсию и состарились и ходили по дому каждый сам по себе, потому что не о чем было и говорить. Потом они умерли и души их, встречаясь на небесах, пролетали одна сквозь другую и не узнавали друг друга.

А вообще там, на небесах, всё в каких-то коридорах и комнатах, как в больнице. И в одних комнатах все время смеются, а в других плачут.

Не долго думая

Тянитолкаев шел себе и шел, а потом поднял с земли камень и, не долго думая, подбросил его. Камень, тоже не долго думая, упал обратно на землю.

Тянитолкаев снова бросил камень. Тот снова оказался у его ног.

Тянитолкаев в третий раз швырнул камень в небо. И спустя короткое время получил им по макушке.

Потирая ушиб, Тянитолкаев в сердцах пнул камень и пошел дальше.

Чемодан без ручки

У одного мужчины умерли все его родственники. Не то чтобы сразу, но просто этот мужчина, занятый своими делами, не заметил их ухода. Он жил в далеком другом городе и на письма не отвечал, да и не читал их и выбрасывал. Он знал, конечно, что когда-то умер его отец, а потом сестры и братья, но вот когда, не мог вспомнить. То есть этот мужчина был еще тот мужчина.

Тот мужчина был одинокий, без семьи. Днем он работал, вечером приходил домой, смотрел телевизор, немного пил водки и ложился спать.

И вот однажды почтальон принес тому мужчине телеграмму о том, что умерла его мать. Она была последней из его родственников, и телеграмму отправили ее соседи.

Тот мужчина подумал и собрался в дорогу и поехал ее хоронить и похоронил ее. Потом были немногословные поминки, а потом одинокий вечер в опустевшем доме, но тому мужчине было не привыкать к одиночеству.

Утром тот мужчина нашел в кладовке потрепанный чемодан из фибры с металлическими уголками и собрал в него вещи, которые говорили ему о детстве. Он положил туда семейный альбом с выцветшими фотографиями родственников, среди которых выделялся какой-то давний предок, служивший ротмистром в царской армии. Ротмистр был усатый и с выпученными глазами, в форме с ремнями и в блестящих сапогах, а к поясу его была пристегнута длинная сабля в ножнах. Еще тот мужчина положил в чемодан деревянную шкатулку-копилку. Когда-то давно ее сколотил и разрисовал масляными красками и подарил ему давно умерший отец. На шкатулке были нарисованы смешные розовые поросята, весело убегающие от злого серого волка. Положил тот мужчина в чемодан и другие безделушки, оставшиеся от его детского умершего мира, какие-то сувениры, которые мать привозила из летних поездок по курортам, а еще рыбу-пепельницу, сделанную из коровьего рога. Даже по прошествии многих лет из рыбы-пепельницы неприятно пахло окурками. Наконец, тот мужчина положил в чемодан документы матери и письма, которые ей когда-то писали какие-то забытые и, наверное, тоже давно умершие люди. Последним тот мужчина положил в чемодан портрет матери. На портрете она была еще очень молода и красива и смотрела на того мужчину глазами, широкими от любви к нему.

Чемодан получился на удивление тяжелым и у него сразу же оборвалась ручка. Поэтому тот мужчина обвязал чемодан старыми бельевыми веревками, которые снял с балкона, и так с этим чемоданом поехал, собирая взгляды прохожих и других людей. И порядком намучился тот мужчина с чемоданом, потому что веревки соскакивали и рвались.

Вернувшись домой, тот мужчина поставил чемодан в дальний угол и занялся своими обычными делами и вскоре забыл о смерти матери, как прежде забывал о смерти других родственников. Днем он работал, вечером приходил домой, смотрел телевизор, немного пил водки и ложился спать. И так прошло полгода и больше.

Но однажды ночью, когда тот мужчина заснул, на чемодане сами собой отщелкнулись замки-крокодильчики, крышка приоткрылась и из чемодана высунулась рука в ротмистровой форме. Рука держала обнаженную саблю, на которой застыла капля крови.

Рука была неимоверно длинной, она вилась змеей и все не кончалась из чемодана и тянулась к постели того мужчины. Еще минута, и сабля зависла над его головой. Но капля крови сорвалась и упала на щеку того мужчины, он открыл глаза и поднялся с постели. Рука съежилась и спряталась в чемодан.

Наутро тот мужчина, как обычно, ушел на работу, а вечером вернулся, посмотрел телевизор, выпил немного водки и лег спать.

И как только он уснул, замочки на чемодане снова щелкнули и из-под крышки выскочила и заметалась по темной комнате какая-то четвероногая тень с хвостом. Принюхавшись, тень оборотила клыкастую морду к постели того мужчины и изготовилась прыгнуть, но тут из чемодана с визгами выбежали мелкие, похожие на бесенят поросята и бросились носиться по дому и разбудили того мужчину. Черная волчья тень клацкнула зубами и исчезла в чемодане.

Наверное, лишним будет упоминать о том, что наутро тот мужчина снова пошел на работу, а вечером снова вернулся, снова посмотрел телевизор, снова выпил немного водки и снова, как ни в чем не бывало, лег спать.

Ночь длилась и длилась, а тот мужчина все спал и спал, и так наступил последний темный час перед рассветом. Казалось, уже ничто не нарушит покой того мужчины, но тут чемодан без ручки снова раскрылся.

Из него вылезла пахнущая старыми окурками рыбья пасть и потянулась к спящему. Вот она нависла над его свернувшимся в клубочек телом, ставшим почему-то маленьким и жалким, будто детским, вот пасть разинула себя так, что затрещало все ее костяное естество. А следом к постели того мужчины подкралась черная волчья тень, а рядом с ней поднялась кровавая ротмистрова сабля.

Но светлый лик матери того мужчины отслоился от портрета, что покоился в чемодане, и поплыл в воздухе и приблизился к тому мужчине и заслонил его от рыбьей пасти и от волчьих клыков и от острой сабли. И вся эта нечисть безропотно залезла обратно в чемодан. А материнский лик обратился к тому мужчине, продолжавшему безмятежно спать. Мама была еще очень молода и красива и смотрела на того мужчину глазами, широкими от любви к нему.

Утром тот мужчина, проснувшись, ощутил непреодолимое желание открыть чемодан. Будто кто-то его заставлял. Поэтому тот мужчина, даже не умывшись толком, подбежал к чемодану и повозившись с замочками-крокодильчиками, открыл его.

И все упомянутые ночные страхи бледными тенями метнулись оттуда и вылетели в открытую форточку, а перед мысленным взором того мужчины явился маленький мальчик, который сидел на полу перед печкой, а его очень давно умершая бабушка пекла пирожки.

После тот мужчина бережно вынул все, что было в чемодане, и расставил и разложил по полкам в своей квартире. И мирно встали в ряд и засветились тишиной костяная рыба, деревянная шкатулка-копилка с волком и поросятами и фотография с усатым ротмистром. А портрет мамы тот мужчина повесил над кроватью, и она глядела на того мужчину сверху глазами, широкими от любви к нему.

С тех пор этот мужчина жил в памяти о своем прошлом и своих родственниках, и страхи больше не приходили к нему по ночам.

Правильное питание

Древние люди сказали, что человек есть то, что он ест. И действительно, один такой съел кепку и сам превратился в кепку. Лежит себе, валяется на обочине в пыли. А другой съел кошелек с деньгами и, соответственно, сам стал кошельком и его тут же прихватили и стали поглаживать и беречь. Вот как.

Вы спросите, а чего это они всё какое-то несъедобное кушают?

А вот чего. Съел третий человек сардельку, ну и, значит, тоже в сардельку превратился, а тут его самого слопала пробегавшая мимо собака.

Номер семь

Один человек жил и не понимал слова.

Ему в столовой говорят, например:

– Дайте вилку! – а он поглядит, подумает, кивнет головой и под стол ложится и спит.

Или в автобусе спрашивают:

– Выходите?

А один человек отвечает:

– Иноходец номер семь! – и хлопает себя по ляжкам.

Хорошо хоть, что не номер пять.

Так и жил. Кто-то, может быть, возмутится таким безответственным поведением одного человека, а вот я скажу в его защиту. Он что, нанимался понимать эти ваши слова?

Три семерки

Студентом на летних каникулах я подрабатывал на железке. Так называли, да и сейчас называют железную дорогу. Платили там за день очень неплохо, но работа была тяжелая, лом, кайло да лопата – основные инструменты, а камни вокруг шпал спеклись от мазута и колесной грязи, не расковырять, а еще жара и оводы.

Работал я с двумя кадровыми путевыми рабочими, но не очень-то путёвыми. Одного, щуплого, звали Старушка, ему было лет тридцать, у него не было половины зубов, то ли повыбивали, то ли сами выпали. На перекурах его любимым занятием было бросать камни в стеклянные чашечки-изоляторы, торчавшие на электрических столбах. При попадании чашечка разбивалась и это вызывало у Старушки чувство глубочайшего удовлетворения. Однажды его уже ловили за это, в прямом смысле слова, вредительство и выписывали штраф, но спортивная страсть была сильнее.

Другой был помоложе и поглупее, и звали его Ебалда. Он уверял, что это его фамилия по паспорту, а предок его был донской казак Семейка, и тоже Ебалда.

Это Ебалда всегда рассказывал одну и ту же историю о том, как он ехал на велосипеде, а тут ему в лоб влетел шершень, и свалился Ебалда с велосипеда и больше ничего и не помнил.

Ко мне Старушка и Ебалда относились как к существу низшего порядка, своего рода экзотической обезьянке в очках, которую нужно терпеливо учить очевидным для них вещам, таким как подсыпать шпалы щебенкой или подсунуть под рельсу домкрат.

Но однажды их отношение ко мне радикально изменилось. Лето прошло, и зима тоже почти прошла, и был март с теплыми ветрами и нулевой температурой. Я опять явился на железку за заработком, на пару дней. Запасные пути на станции утопали в просевшем снегу, и нашу троицу, вооруженную деревянными лопатами, обитыми жестью, послали убирать этот снег.

Ближе к обеду моя лопата наткнулась на что-то твердое. Я залез в сугроб по плечо и к общему удивлению нашему вытащил нетронутую, запечатанную бутылку портвейна с тремя семерками на этикетке. В народе этот божественный напиток еще называли портвейн «Три топора».

Старушка и Ебалда, побросав лопаты, передавали друг другу бутылку, не веря в случившееся, и смотрели на меня как на избранника судьбы. Мы отправились на обед в станционную столовую, в которой вдоль холодного обеденного зала висел плакат с бодрящим изречением «Хлеб да вода – молодецкая еда!», а поперек зала этой мудрости вторила другая: «Если есть хлеб да вода – все не беда!»

Кроме хлеба и воды, в столовой еще были котлеты, тоже преимущественно из хлеба, а еще картофельное пюре и компот. Котлеты и пюре мы взяли, а компот наливать не стали, и так с пустыми стаканами ушли в самый дальний угол зала, а там…

– Вот же студент, вот молодец, это как же так! – после каждого глотка уважительно восклицал Старушка.

Ебалда согласно кивал головой, смотрел на меня с любованием и твердил:

– А это, слышь, я, значит, еду на велосипеде, а тут мне прямо в лоб воот такой шершень, а я с велосипеда бабах на землю и больше ничего не помню.