Kitobni o'qish: «Геопоэтика. Пунктир к теории путешествий»

© И. Сид, 2017

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2017

* * *

Приключения геоцентриста, или Тормоза отменяются

Если бы у меня была возможность подарить Сиду всё что душе угодно, я подарил бы ему пароход…

Может быть, даже и философский.

А. Поляков

С автором этой книги я знаком и дружен около четверти века, со времён первых Боспорских форумов современной культуры в Керчи, о которых, как и о многом другом, читатель узнает в изложении самого Игоря Сида (хотя и мне доводилось писать об этом в своих статьях и книгах). С тех пор мы периодически участвуем и в других проектах друг друга. Настоящая дружба должна быть проективной, как и настоящая геопоэтика.

В сфере геопоэтики Сид с середины 1990-х годов – фигура центральная как минимум на постсоветских и соседних с ними пространствах, выполняющая одновременно и расширительные, и собирательные функции. Он дополнил эссеистическую геопоэтику Кеннета Уайта научным и проективным (прикладным) направлениями, и выстраивает все эти годы диалоговое пространство для поиска общего языка между адептами разных геопоэтических дискурсов.

Разделы сборника скомпонованы хронологически, и уже в первых трёх из них (посвящённых, соответственно, Крымскому полуострову, городам Днепропетровск и Керчь) сквозной темой мерцает концепт культурной утопии. Дальше – больше… Геопоэтика имеет дело прежде всего с существующими топосами, однако утопия – не менее важное для неё понятие. По словам Сида, даже саму книгу он первоначально предполагал назвать «Геопоэтика утопии».

Но что такое утопия без антиутопии? Это как геопоэтика без геополитики. Философ Михаил Эпштейн однажды, отвечая на вопрос автора этого предисловия насчёт подобных соответствий, сравнил сопряжение этих жанров в литературе с водительским искусством, которое сводится к попеременному нажатию педалей газа и тормоза. Утопия – форма постановки задачи, антиутопия – приостановка её неудачных реализаций. Вот и Сид предпочитает воплощать утопический потенциал под лозунгом «Будьте реалистами, требуйте невозможного!» И автору удаётся бóльшая часть из задуманного, а что не удаётся сразу – откладывается до лучших времён.

Приоритет утопии в своей концептуалистской и литературной деятельности автор демонстрирует, представив в самом начале корпуса текстов эссе о городе Днепропетровске, как потенциальной площадке одного очень давнего (первой публикации более 20 лет), но не реализованного до сих пор проекта. А вот эссе о Донецке 2012 года с некоторым элементом антиутопии – об этом тексте теперь говорят: «Чувствуется, что что-то здесь должно было произойти…»

В последнем разделе сборника (Приложение) автор делится «лишними» мыслями, высказанными в разные годы в диалогах для медиа разных стран. Антиутопия, жанр предупреждения проступает у Сида, например, в интервью 2008 года, где он говорит об угрозе «попадания культурного пространства Крыма в силовое поле нового, почти апокалиптического конфликта».

Заметим, что при этом автор почти не пользуется понятием геополитики – разве только чтобы подчеркнуть её глубинную генетическую связь с геопоэтикой, и при этом их концептуальную противоположность. Мировая картография Сида не признаёт политику, её грубые силовые линии. «Что есть революция, особенно коммунистическая, как не усилие по приближению земного рая? Но приблизить его можно двумя способами: свергнув реакционное правительство, либо выдвинувшись в экспедицию в тропики».

Характерно, что сидовская статья с геопоэтическим бэкграундом «Крым, Украина, Россия: призрачный шанс», написанная летом 2014 года по заказу либерального японского журнала, была через полгода переопубликована на российском сайте консервативной имперской ориентации – без малейших правок и лакун… Что это – умение, не свалившись в пропасть, пройти по лезвию ножа? Или простодушное, но оттого не менее триумфальное, игнорирование всяческих ножей и пропастей? Судя по всему, мир видится Сиду в совершенно иных разрезах. «…Напрашивается метафора некоей духовной Гондваны, мистического праматерика человечества, расколовшегося когда-то на разноцветные куски. И люди разных цветов кожи обречены на вражду и ненависть друг к другу, – но кто-то всё же должен взять на себя поиск утраченного целого!».

Можно сожалеть, что в сборник не включены некоторые из текстов, представляющих определённые вехи в геопоэтическом творчестве Сида – доклад на международном симпозиуме по Челябинскому метеориту (2013) или, скажем, совместная с культурологом Екатериной Дайс исследовательская работа ««Переизбыток писем на воде»: Крым в истории русской литературы» (2010). Концептуальным выглядит то, что в книге почти не представлен широкий корпус сидовских текстов о его любимом Мадагаскаре: логично ожидать о Великом острове отдельную книгу.

Сид сетовал, что не удаётся разбить корпус текстов на разделы по разновидностям геопоэтики – литературная, путешественная, проективная, научная. Почти каждый текст содержит у него элементы всех геопоэтик. Недаром именно он предложил когда-то первое строгое определение геопоэтики, и он же является сегодня автором наиболее общей, интегральной научной дефиниции: «геопоэтика – это работа с ландшафтно-географическими образами и мифами». Книга демонстрирует возможности такой работы в разных жанрах одновременно, максимально широкое воплощение геопоэтических идей и векторов – насколько это совместимо в одном авторе.

Потому что главное, что есть в этих текстах, и что важно в самом их авторе – это геоцентризм. Геоцентризм не как математико-астрономическое, а скорее как психологическое, эстетическое и т. д. явление. Погружённость в ландшафт, взаимная отражённость – себя в ландшафте и ландшафта в себе.

Острые, глубоко личные взаимоотношения с географической средой, способность увидеть её пространственный рисунок во всём, включая окружающие чужие тексты – авторский стиль мультижанрового геоцентриста Сида. «И я понял, что… необыкновенный, магнетический город Керчь больше не пускает меня писать о нём»… «Травма… больше говорит не о стране посещения, а о странностях посетившего»…

Единственный раздел книги, выстроенный в обратном хронологическом порядке – «Геопоэтика в картинках»: фотоальбом из путешествий, откомментированный в свете разных геопоэтических ракурсов. Автор, как всегда, верен своему многоуровневому подходу к теме географического пространства как контекста жизни человека и объекта для его интеллектуальных жестов. Отмечу особое внимание к теме небес и их неразрывной и непростой связи с Землёй (вспоминается пассаж из одного эссе, о «сложно структурированном прозрачном небе Днепропетровска»). Вообще, комментарии здесь чаще всего имеют самостоятельную ценность и вполне могут рассматриваться как мини-эссе.

Взаимосвязи человека с ландшафтом, с географической средой бывают и буквальными, прямыми, телесными. В эссе «Город вечной мечты» Сид описывает испытанное им особое ноосферное состояние: «физиологическое ощущение единства с геологическим пространством вокруг». А уже на втором Боспорском форуме Сид придумал и осуществил с коллегами перформанс «Юз-Адын-Обá»: создание нового скифского кургана и захоронение в нём «творческих талисманов». Каждый участник оставлял что-то очень своё: лист черновика, волос возлюбленной, любимую авторучку и т. д. Символичен был вклад Сида, брошенный в яму на вершине кургана: капля крови из пальца, надрезанного для этой сакральной цели.

С особенной симпатией автор говорит о коллегах, также выказывающих признаки или интенции геоцентризма. «Понимая себя полпредом города в искусстве, Матрунецкий часто подписывал работы псевдонимом «Жорж Керч»». «…Ещё Лёлик дорог мне тем, что иногда ему снится, будто он – Крымский полуостров, и ему очень больно от всех этих шоссейных и железных дорог».

Геоцентризм сидовского разлива биографически проявляется почти во всём. Авторы возникшей в 1992 году крымско-московской поэтической группы «Полуостров» (М. Лаптев, Н. Звягинцев, М. Максимова, А. Поляков, И. Сид) решили между собой, что олицетворяют в поэзии, дополнительно друг к другу, пять природных стихий. Сид, разумеется, оказался воплощением стихии Земли. А например в 1997 году, наложив схему Москвы с отмеченными на ней основными литературными клубами и салонами на картограмму тектонических разломов под поверхностью столицы, он обратил наше внимание на то, что самые успешные проекты реализуются в геопатогенных зонах. (В таких зонах, как известно, люди испытывают головокружение: видимо, от успеха…)

В одном из текстов Сид признаётся, что «взаимоотношение человека с пространством, с географической средой табуизировано, оно выталкивает, парализует рефлексирующее на эти темы сознание». О том же в другом очерке: «Тема, как заколдованная, выталкивала при попытках в неё погрузиться»… В каком-то смысле, и данный сборник эссе, статей и комментариев, и вся жизнь его автора – это изнурительная и изобретательная борьба с этим ментальным параличом.

Обобщая, можно сказать, что жизнь Сида – одно из любопытнейших воплощений «пространственного поворота» (space turn, смещение внимания гуманитаристики с исторического ракурса на ракурс пространственно-географический) на отечественных просторах. Поэтому корпус текстов книги становится своеобразной геоцентрической автобиографией, – или, как выражается Андрей Поляков, автогеографией.

Если проследить тематику представленных работ по годам, видно, что в последнее время автора всё сильнее интересуют проблемы не только взаимоотношений человечества с географическим пространством, но и зоософии – осмысления образов животных и фантастических существ в мировой культуре (см. эссе «Двое в одном скафандре», «Донецк: амнистия джиннам», доклад «Нам нужна «мифологически насыщенная» федерация» и др.). Об этом, вероятно – одна из будущих книг. Недаром две собственные рубрики, которые Сид вёл все эти годы в «Русском журнале», назывались «Геопоэтика» и «Зоософия».

Подытоживая всё сказанное, интересно было бы определить истоки сидовского геоцентризма. Где они? Может быть, в «земном» знаке Зодиака (рождён в начале января)?.. В давних занятиях лэнд-артом? В работе гидом на Великом острове Мадагаскаре? В кругосветных научных экспедициях времён молодости? (Отголосок фрегата «Паллада» в разных текстах не случаен.) Возможно. Но вчитаемся в давнее, 1988 года, стихотворение Сида «Воздух – Земля», написанное после армейских сборов, где автору книги довелось впервые прыгать с парашютом, и где его товарищ по вылету погиб: над ним не раскрылся спасительный купол… Окончание текста звучит так:

 
…Как в расколотом бублике дырка сливается с целой
пустотой мироздания, так исчезает вдали,
коллапсируя, страх. Продолжая инерцию тела,
я дошёл до предела. Душа моя в центре Земли.
 

Александр Люсый

Города и локальные мифы

Крым: предчувствие новой мифологии
Боспорский форум как попытка к возрождению таврического мифогенеза¹

Axis aestheticus mundi Tauricam transit.

Biberius Caldius Mero²

«…культурологически наиболее обусловленная стартовая площадка для путешествия духа…»

Изяслав Гершмановских

Крым как географическая и культурная «вещь в себе», как тысячелетняя энигма, всегда приковывал к себе взор и будоражил фантазию мыслителей и романтиков. Отражающие героическую историю и повседневную жизнь полуострова вдохновенные тексты – от эпизодов «Одиссеи» до «Крымских сонетов» Мицкевича и пушкинского «Бахчисарайского фонтана» – участвовали в формировании порождаемых этой землёй мифов. Хрестоматиен тот факт, что именно Таврида послужила субстратом для возникновения этической мифологемы планетарного значения – образца верной жертвенной дружбы («…с Атридом спорил там Пилад…»: «Ифигения в Тавриде» Эврипида). Однако отмечаемое некоторыми исследователями ослабление здесь с приближением новейшего времени процесса мифообразования (например, Кнутс Адевитс, монография «Исторические этапы мифогенеза в Крыму как отражение смены общественно-экономических формаций», Тарту, 1957 г.) вынуждает нас ставить вопрос о необходимости целенаправленного заполнения этой всё отчётливее зияющей ниши. Природа, в том числе человеческая, не терпит пустоты. И во избежание самопроизвольного формирования характерных для эпох великих катаклизмов эсхатологических и демонологических мифов мы обязаны предложить этому гуманистическую альтернативу.

Один из последних случаев спонтанного позитивного мифотворчества имел место в середине – конце XIX века, когда реальный образ дерзкого татарского разбойника Алима трансформировался в архетипического вневременного героя – народного мстителя и защитника. Имевшие место в действительности экзотические подробности (сам Айвазовский пивал с Алимом кофий, а француженка Леони Лелоррен исполнила его портрет в симферопольском остроге) лишь работали на эту легенду³.

Процесс сошёл на нет уже к концу первой трети XX века, с незаметной смертью последнего великого отечественного мифотворца Максимилиана Волошина. При этом выстроенный им миф под названием «Коктебель» почти гомеостатически функционирует – посреди окружающего мифологического вакуума – и по сей день, повторяя себя, как Фойникс, и так же сгорая с каждым новым писательским поколением.

Иллюстрируя в начале 90-х новое издание «Легенд Крыма» и проработав с данной целью массу архивных и прочих материалов, автор этих строк обратил внимание на то, сколь искусственными и, ergo, безжизненными оказывались попытки выработки новых локальных мифологем во второй половине века. «Мёртвые немцы на мысе Херсонес»: тысячи окружённых под Севастополем фашистов притворяются убитыми, чтобы не быть расстрелянными под горячую руку. «Старик с мыса Казантип» – человек, приобретший необычайную мудрость, просидев в погребе с гражданской войны до наших дней, и т. д. Видимо, не было в наличии неких необходимых условий, способствующих переходу исторического факта в устойчивую легенду и затем – в более или менее символизированный миф. Выяснение этих условий, природы этого механизма – тема отдельных исследований, а пока эти закономерности не вскрыты, нам также придётся действовать в определённой мере вслепую.

..Разумеется, строить абсолютно суверенную мифологию на «одном отдельно взятом полуострове» – утопия. Сама картографическая обособленность Крыма временами размывалась геополитическими флуктуациями. Так, Боспорское царство включало города на азиатской стороне пролива; Таврическая губерния распространялась на сопредельные северные территории. Однако Василий Аксёнов методом мифологического моделирования в романе «Остров Крым» показал инвариантную (при любых политических раскладах) уникальность исторической судьбы полуострова. Периодическое сплавление разноплемённого конгломерата с возникновением эндемичных этносов (тавры, крымские татары, караимы, крымчаки, наконец, виртуальные «яки» Аксёнова) – лишь одно из проявлений этой исключительности. Её осознание неизбежно приводило к определённой сакрализации связей с внешним миром. Именно гиератичным отношением ко всему чужому, а вовсе не вульгарной ксенофобией обусловлен, например, зафиксированный Эврипидом таврский ритуал принесения в жертву богине-Деве всех достигших этих берегов иноземцев.

Вырождение этой тенденции в советскую эпоху привело в культурном плане к эстетическому изоляционизму, неприятию новшеств современного искусства – на фоне игнорирования в целом мирового культурного тезауруса. Пуповина, соединяющая полуостров с материком Истории, оказалась где-то передавленной. И сегодня никого здесь не удивляет, когда, например, почтенный лидер писательского союза в декларативной статье, с автодефиницией «мы, мастера культуры» уже в заглавии, сообщает читателю, что «в начале всех начал было Слово, – сказано в Пятикнижии Моисеевом».

Знакомство с культурой понаслышке (свойственное, впрочем, и автору данных заметок) – весьма любопытный, но, к сожалению, пока малоизученный феномен социального бытия нынешнего Крыма. Нас же он в данном контексте интересует как отправная точка для неомифологических построений, как констатация подходящей для изысканий (изысков) TABULA RASA.

Итак, табула раза. Зря в корень, обнаруживаем, что дословный перевод этой идиомы не просто «чистая доска», но «доска выскобленная» (лат. rado – «скребу»). Т. е. подразумевается предварительное наличие некоего осмысленного текста. Тем многозначнее, за счёт семантических перекличек, может быть конечный палимпсест, чем содержательнее была стёртая надпись. В нашем случае идеальным опытным полем является крымский город Керчь (он же Пантикапей, Боспор, Карх, Корчев, Черкио, Воспро и т. д.), зиждущийся на почти трёхтысячелетнем историческом фундаменте, включая, прежде всего, мощнейший во всём Причерноморье скифо-эллинистический пласт.

Ныне город представляет собой крайне индустриализированное захолустье, проникнутое преимущественно пролетарской («нечего терять, кроме цепей»), отчасти даже люмпенской ментальностью. Последнее яркое напоминание о великолепной Античности – белокаменный Музей Древностей в виде копии афинского храма Тезея, возведённый в начале XIX века на горе Митридат стараниями просвещённых градоначальников, – разрушен центробежной силой забвения (точнее, новыми градоначальниками) всего лишь полвека назад, т. е. в мирное время. Трагический дефицит здесь прослойки творческой интеллигенции – безусловное препятствие для распространения мифологии, опирающейся на культурные реалии, но, с другой стороны, дополнительная гарантия чистоты эксперимента.

Для создания географически локализованных мифов проще всего было бы задействовать имеющийся местный фактологический материал. Крым, этот активнейший участок ноосферы Земли, является бездонной сокровищницей забытых до востребования редких эпизодов, неповторимых свидетельств взаимодействия человека с человеком и с окружающим ландшафтом.

Не здесь ли, опасаясь возвращения давно ушедших на войну мужчин, таврские женщины вместе с заменившими им мужей рабами возводили близ Акмонайского перешейка колоссальный вал со рвом, названный впоследствии Аккосовым или Киммерийским? Здесь, здесь. Здесь под присмотром персидского шпиона гастролировал – с полным аншлагом, между прочим! – любимец Филиппа и Александра Македонских кифаред из Олинфа Аристоник⁴. Здесь, как сообщает Теопомп Синопский в трактате «О землетрясениях», на Боспоре Киммерийском «рассёкся холм, выбросив кости огромного размера, так что сложенный скелет составил 24 локтя…». Повторяя в обратном направлении маршрут Андрея Первозванного (от Херсонеса к Боспору), считающийся отцом славянской азбуки Константин-Кирилл обнаружил в местной библии «рускiя письмены», – а затем жёг на капищах тысячелетние дубы Тенгри-Хана на своём миссионерском пути через Крым в Хазарию, к славному поражению – согласно мусульманским и иудейским хроникам, – или победе, согласно христианским – в богословском диспуте с иудейским мудрецом. Здесь же через Кафу (Феодосию) возвращался домой из «хаджжа за три моря» Афанасий Никитин…

И всё же лучше прибережем на чёрный день этот мощный потенциал и пойдём по пути использования другой, кинетической энергии (накопленной в результате всех вышеприведённых рассуждений), делая упор на создание свежих прецедентов, осуществление новых исторических событий. Учитывая уже упомянутую характерную для Крыма некую сакральность в отношении ко всему некрымскому (перерождающуюся повсеместно в примитивное суеверное отторжение), мы попытаемся актуализировать её исконную позитивную составляющую путём осторожного введения тех самых «новшеств современного искусства»…

Боспорский форум, существовавший до этой осени только в теоретических разработках крымско-московской литературной группы «Полуостров» (Андрей Поляков, Михаил Лаптев, Игорь Сид и «примкнувшие к ним» Николай Звягинцев и Мария Максимова) и их друга и критика Изяслава Гершмановских, задуман как действо, периодически, раз в год или в несколько лет, повторяющееся, поэтому в качестве первичного художественного полигона избрана (так сказать, для низкого старта) tabula rasa «в чистом виде» – необитаемый (по окончании очередного бархатного сезона) остров Тузла, или Средняя Коса, в центре Керченского пролива. Ещё в античности здесь велись рыбные промыслы; Тузла соединялась тогда песчаным перешейком с азиатским берегом, представляя собой полуостров, и упоминалась в периплах как Акмэ (!) – «остриё, оконечность». «Волею судьбы остров находится между Меотидой и Понтом, Европой и Азией, Крымом и Кавказом, Украиной и Россией. Здесь, в ситуации а ля Крузоэ, особенно остро ощущается сартровская заброшенность в историческом провале между Античностью и Апокалипсисом…» (цитата из программных документов Форума).

27 сентября 1993 года, в первый день Форума, небольшой десант новоявленных робинзонов-«акмеистов» – московских художников во главе с куратором, редактором журнала «Искусство» Михаилом Боде – высадился на Тузле, полный решимости, по выражению последнего, «окультурить пустынный ландшафт».

Работу Ростислава Егорова, представлявшую собой возвышенную фразу на языке международного общения, в виде растянувшихся на добрую морскую милю песчаного побережья траншей, выложенных чёрными водорослями, пришлось исполнять коллективно в течение трёх суток всей «оформительской бригаде» с подключением наиболее физически крепких литераторов-участников форума. Геоглиф, т. е. буквально «надпись на земле», гласил: «LOOK TO THE HEAVENS» («Смотри в небеса»). Редкая форма множественного числа призвана была напомнить зрителю о суетной гордыне шумерских прожектеров («…и построим башню высотою до небес»), о множественности обитаемых миров, о семи высших сферах Аллаха, об этажах Эмпиреев, наконец. И хотя «редкий зритель долетит до середины Боспора», свежевскопанная крымская Наска привлекла напряжённое внимание семейства воздухоплавающих. Над фронтом земляных работ постоянно кружили вертолёты то украинской, то российской пограничной службы, рыбной и охотинспекции, и целый выводок геликоптеров Багеровского лётного училища. А через месяц Валерий Айзенберг, выехав с персональной выставкой на год в США, передаст оргкомитету Форума снимки геоглифа, сделанные из космоса глубоко растроганными патетическим воззванием работниками службы спутникового слежения NASA. Как бы то ни было, всё это может лишь способствовать мифологизации данного художественного события.

Инсталляция Валерия Айзенберга и Ирины Даниловой «Рождение Афродиты из яйцеклетки» (шестиметровый квадрат из выложенных параллельными рядами гипсовых яиц, местами замененных небольшой копией головы Богини любви и красоты), совершившая ранее успешное турне по залам галерей Старой Европы, на этот раз была размещена на песке под открытым небом. Громокипящая (с тяжким грохотом) близость пенного Эвксинского Понта скрадывала банальные технократические ассоциации («инкубационный период», «квадратно-гнездовой метод» etc.), благодаря чему, по словам художников, «особую глубину приобрели её античные корни». Если вдуматься, включение авторами темы яиц в предложенную версию теогонии в чём-то отвечает классическим версиям: согласно Гесиоду, Афродита родилась из крови оскоплённого Кроносом Урана! Во всяком случае, произведение осталось в памяти зрителей под условным названием «яйца Айзенберга».

Часть островного пляжа была покрыта отпечатками гигантского (размером не менее 0,8 локтя) человеческого уха. Этой маленькой акцией австралийский искусствовед Мария Гоуф продолжила осуществляемый последовательно на разных континентах планеты арт-проект «Уши Палеополиса» (в соавторстве с афинским художником Константиносом Иоаннидисом). Помимо античных аллюзий, произведение вызывало и прямую футурологическую ассоциацию – с «арабской» пословицей, придуманной Владимиром Войновичем для антиутопии «Москва 2042»: «Если приложить ухо к земле, можно услышать весь мир». Связан был проект и с коренной мифологией родины Марии: это Увана Кимпала, демон ночных страхов из пантеона североавстралийских аборигенов, не имеющий ни глаз, ни рук, ни ног, ни тела, а только одно большое ухо, прячущийся днём в кроне древовидного папоротника (прямо-таки напрашивается параллель с Иваном Купалой), в ночь цветения дерева спускается прослушивать живот великой Кунапипи, плодовитой земли-прародительницы – не собирается ли она родить Человека, который своим первым младенческим криком сделает его ГЛУХИМ?..

Эффектным завершением пленэрной выставки явились работы Аристарха Чернышёва: инсталляция «Восставшие из пролива»⁵ в виде вереницы заполненных водой лабораторных колб, протянувшихся с двухметровым интервалом по узкому окончанию песчаной косы острова, в каждой колбе плавало по длинной серебристой рыбе странной наружности; и пироперформанс «Боспор – Бикини», заключавшийся в серии ослепительных взрывов вдоль совершенно голого побережья (взрывы порождались жестикуляцией стоявшего в отдалении среди зрителей автора). Естественно пришедшие на ум зрителям-крымчанам предположения об эколого-дидактической концепции этих произведений были решительно отвергнуты художником. Признающий высокую вероятность приближения онтологически обусловленного всеобщего Конца, Чернышёв объяснил собеседникам, что в его задачу входит не доказательство или опровержение эсхатологических гипотез и не борьба с частными проявлениями тенденции материи к самоуничтожению, но более соответствующее его компетенции оформление по законам гармонии того исторического отрезка, который дано просуществовать лично ему. Таким образом, его работы суть не «антиутопия» и не «предостережение человечества от преступлений против природы и от ужасов ядерной войны», а лишь осмысленная эстетически фиксация неких существенных моментов Истории, безнадёжная попытка нахождения толики прекрасного в обстоятельствах гибели, бесстрастная регистрация красоты капли янтаря, заключающей в себе законсервированного заживо комара…

Не будем столь подробно останавливаться здесь на литературном блоке Форума, – хотя не исключено, что со временем он будет мифологизирован не менее художественно-изобразительной части – учитывая высокий уровень его участников и разнообразие представленных литературных направлений и школ, а также всеобщую воодушевлённость идеей проведения в будущем году следующего этапа Форума с дальнейшим расширением состава; учитывая, наконец, некоторые легко поддающиеся мифологизации эпизоды, как, например, несанкционированный акт символического жертвоприношения, совершённый заочно над одним из наиболее прославленных участников⁶…

Дополнительным фактором, способствующим более прочному запечатлению в общественном сознании изложенных событий, может стать и основанный в эти дни так называемый Музей Аристоника (названный в честь упомянутого выше А. Олинфского, символизирующего здесь любовь боспоритов к искусству). Согласно форумным методическим пособиям, Музей предназначен «для аккумуляции культурных реликвий, связанных с посещающими Боспор-Керчь деятелями и исследователями искусства, служа тем самым дальнейшей фетишизации Творчества». В число первых музейных экспонатов, между прочим, вошли:

– древнегреческая амфора, изготовленная керченским керамевтом (т. е. гончаром) Василием Неголубевым и покрытая автографами участников Форума;

– карандаш ведущего специалиста Алупкинского историко-культурного заповедника Анны Галиченко (этим карандашом ставились подписи на амфоре);

– личная «флагманская» лопата («кисть мастера») Роста Егорова, которой наносились на побережье Тузлы контуры будущего геоглифа;

– пробирка с остатками бензина, использовавшегося Аристархом Чернышёвым в акции «Боспор – Бикини»;

– трубочный табак (уже в виде пепла), который курил М. Боде, читая на о. Тузла перед камерой Черноморской телерадиокомпании лекцию о концептуализме;

– раковина тридакны, привезённая Сидом из последней его экспедиции на Мадагаскар, с неприличной надписью на малагасийском;

– гипсовое «Ухо Палеополиса» Гоуф – Иоаннидиса;

– гипсовые же элементы инсталляции Даниловой – Айзенберга: подписанные авторами голова Афродиты и яйцо;

– последняя расчёска заканчивающего лысеть ялтинского поэта Сергея Новикова.

..Отложится ли что-нибудь из происшедшего той осенью в Крыму в культурной памяти населения – в виде достаточно жизнеспособной мифологемы, которая смогла бы противостоять энтропийному прибою нынешнего социального и экономического хаоса? Пока неясно. Уже сейчас ясно одно: Боспорский форум – дело не одного года; это дело даже не одного поколения культуртрегеров и мифотворцев. Необходимы десятки и даже сотни лет неустанных трудов… Увенчаются ли они успехом?

Ignoramus – et ignorabimus.

Октябрь 1993