Kitobni o'qish: «Одесские хроники»

Вся жизнь в одном метре

(рассказ)

1.

Сон, мучивший меня всю ночь, испарился, словно предрассветный туман. Это был какой-то кошмар, помню только отдельные эпизоды, врезавшиеся в мою память. За окном мрак неохотно уступал свои права свету, лениво пробирающемуся на крыши соседнего дома. Жена, по-видимому, спала, в предрассветном полумраке я услышал ее едва уловимое сопение. Хорошо, что не храп, а то бы не уснул.

Я приподнял голову и посмотрел в сторону письменного стола, где лежал мой новый ноутбук, подаренный мне моими учениками и администрацией школы, когда они все провожали меня на пенсию. До сих пор перед глазами вижу слезы одних, молчаливую грусть других и откровенную радость третьих. Что делать, на всех не угодишь. Произведя обмен, школа получила молодого преподавателя, а я новый ноутбук, которого у меня никогда не было, и старость, которая всегда поджидала меня.

Сегодня я испытывал радостный трепет первоклассника, наконец-то у меня появился свой компьютер. Помню, как моя жена искренне радовалась этому подарку вместе со мной, хотя заметила, что теперь нам придется жить на пенсию. Но я ободрил ее перспективой частных уроков, ведь физика, которую я преподавал в школе вот уже тридцать лет, нужна для абитуриентов. Им и стану помогать.

Нащупав в темноте тапочки и надев их, шурша ногами и поднимаясь на ноги с кровати, издавшей легкий скрип, я с радостью ребенка и неуклюжего пожилого человека, подошел к столу. Нащупал свое сокровище. На месте. Лежит, ждет меня. Сколько перспектив открылись в моем воображении: интернет, друзья, соцсети, новости, видео, фото, телепрограммы… И все это, весь наш мир ожидал меня на письменном столе, а вместе с этим и перспективы, хотя и запоздалые. Первым делом, думал я, надо разыскать в соцсетях однокурсников.

Я подошел к окну, где на крыше соседнего дома в лучах пробуждающегося утра серебрился снег. На тонком его слое я увидел чьи-то следы, очевидно, здесь прошла какая-то птица, было начало и конец пути. Она оставила после себя след на этом белом полотне. Самой птицы, этого раннего художника не было видно.

Интересно, где они? Меня распирал изнутри этот вопрос, окуная меня в трепетное волнение. В этот приятный момент ожидания, я чувствовал себя вначале какого-то нового дела, словно я был первооткрывателем, охотник за потерянными сокровищами, искатель, которому предстоит открыть тайны прошлого.

Неожиданно из темноты, за моей спиной, я услышал голос жены.

– Который час? – сонным голосом спросила она.

Я подошел к шкафу, протянул руку к полке, но она, к моему удивлению, хватала лишь пустоту. Бронзовых часов, в форме лошади, редкой работы середины прошлого века, доставшихся жене от ее матери, не оказалось на месте.

– Ты что, лошадь ищешь? Посмотри на свои наручные часы, – полуудивленная, полусонная сказала жена.

Я послушался ее совета и взял с маленького столика у стены часы. Подошел к окну, чтобы не включать свет.

– Скоро семь, – ответил я, возвращая часы на место. – Милая, но я не нашел лошади.

– Ты все забыл, стареешь, – был ответ из темноты. – В сумке она, у двери, в коридоре, забыл?

– Ничего не забыл, – начал я оправдываться.

И тут, почему-то я ощутил странное волнение, мне показалось, что все это уже было. Нет, не слова вспомнил я. Это было нечто неуловимое, тонкое, почти туман.

– Сегодня суббота, надеюсь, ты помнишь, – сказала она.

– Да, милая, – я подошел к кровати, сел, сбросил тапочки, которые в полумраке, зацепившись неудачно, улетели под кровать. Я уже не думал о том, что их будет трудно достать.

Я лег рядом с ней, укрыв своим одеялом ее и себя. Она молчала. Как приятно было вновь очутиться в теплой постели. Я смоктал это мгновение, ведь оно длиться недолго, ко всему привыкаешь, и тогда чувство приятного, нового теряется. И почему мы так быстро привыкаем? Почему не дано нам вечное наслаждение?

Я ощутил ее теплое тело, ее молодое – у нас разница в возрасте двенадцать лет, – сладкое тело. Я приблизился к ней, уткнувшись носом в ее спину, вдохнул этот теплый приятный запах самки, так притягивающий нас, мужчин. Руки невольно, словно увлеченные какой-то природной силой, поползли по ее талии вниз к бедрам, к этим желанным шелковистым холмикам.

– Отстань, – твердо, с ноткой недовольство сказала она.

Я неохотно забрал руки с ее тела, во мне начала пробуждаться обида. Я не понимал, что происходит.

– Почему? – спросил я, – ведь сегодня суббота, тебе не надо идти на работу.

И тут я вспомнил, что несколько дней назад она что-то говорила мне о том, что не сможет пойти на толчок. Я тогда не придал этому значения.

– Вечно ты все забываешь, – ответила она.

– Да, вспомнил, ты что-то говорила о выходных, – начал я осторожно, пытаясь вспомнить хоть слово.

– Дурак… – она помолчала немного, потом добавила, – дурак и старик.

Слово «старик» у нее появилось с тех пор, как я оказался на пенсии. Я уже начал привыкать к нему. Если бы его сказал кто-то другой, я бы без сомнения обиделся, но ее голос обладал волшебным действием на меня – я почему-то не обижался, когда она так злилась, ведь я все еще любил ее. Чтобы меня разозлить, ей понадобится что-то потяжелее.

Она молчала. Тогда заговорил я.

– Мы уже давно не занимались сексом, – смело сказал я, все еще ощущая тепло ее манящего тела.

– Об этом можешь забыть, – бросила она с явным неудовольствием.

– Ого! – удивился я. – Так кто ж у нас стареет? Я свой возраст не замечаю, и по-прежнему хочу тебя. Ты для меня… – несмотря на ее непонятное раздражение, я хотел сказать ей что-то приятное, но вдруг она оборвала меня упреком:

– И вещи свои грязные выноси в ванную, а не бросай где попало.

– Какие еще вещи? – удивился я.

– Рубашка уже неделю на тебе, и… и вонючие носки, провоняли всю комнату.

У меня не было слов. Я уже забыл о своем утреннем настроении, о том, что собирался сегодня сделать.

– Так и будешь лежать? – последовал новый упрек. – Ты же обещал сегодня пойти на толчок вместо меня. Нам стиральный порошок нужен для твоих вещей, гора собралась.

И тут я стал припоминать эти ее слова, на счет замены. Очевидно, я тогда за компьютером был, и не до конца понял ее тихие слова, сказанные за моей спиной.

– Да, это я помню, – оправдывался я. Но признать вину не хотелось, ее оскорбления, видимо, все же где-то в глубине моей ученой души, задели меня. – Нет ничего страшного, если не пойду сегодня, – продолжал я. – А на порошок возьмем деньги из коробки, в ящике стола. Там еще остались деньги.

– Их там уже нет, – тихо сказал она.

– Я точно помню, там было еще пятьсот гривен.

– Я их потратила, – осторожно сказала она.

– Как?… – удивился я. Обычно я о деньгах не думаю. Этим занимается она.

– Я заплатила врачу, – все так же тихо, словно виновный ученик, сказала она, – остальное пошло на лекарство, которое он прописал мне.

– Ты была у врача? – вновь удивился я. – Ты больна?

– Это не болезнь! – резко бросила она, словно обвиняя меня.

– Не болезнь? Что же тогда?

– Это возрастное, – спокойно сказала она.

– Не понял.

– Какая тебе разница… Ты только в школе пропадаешь, с учениками, с железками…

Ее голос внезапно надорвался и затих.

Странно, но теперь я вновь почувствовал, что это со мной уже было. Мне показалось, что все это я уже переживал. Тоже нежное волнение, обида, жалость, желание обладать и невозможность что-либо изменить.

– Что сказал доктор? – спросил я.

– Иди к черту! – внезапно вырвалось у нее.

– Но ты можешь сказать? – повысив голос, настаивал я.

Она внезапно распахнула одеяло, откинув его на меня, и села на кровати. Она была в ночной белой рубашке. Утренние лучи уже проникали в комнату, очерчивая тонкие линии ее тела. Несмотря на ее возраст, она казалась мне все еще молодой и сильной. Но глядя на ее полуобнаженную фигуру, после ее слов, мне она показалась какой-то утомленной, несчастной, словно вся ее прошлая жизнь высосала из нее все соки, оставив лишь согнутый скелет. На голове у нее была шерстяная шапочка.

– Врач сказал, что это климакс. Тебе это о чем-то говорит? – спросила она, с каким-то легким раздражением в голосе, заранее зная ответ.

– Ну, – я задумался, но кроме физических терминов я ничего не припомнил. – Кажется это… – начал я неуверенно.

– Это генетические изменения, которые происходят с женщиной в определенный период, – пояснила она раздраженным голосом. – Так что ты ко мне не приставай больше.

– Но ведь это проходит, раз в определенный период, – и тут я вновь обратил внимание на ее шапочку.

«Странно, зачем это она надела ее в кровати», – подумал я.

Она быстро вскочила на ноги, словно я нанес ей тяжелое оскорбление. Мне показалось, что я видел наполненные слезами глаза. Не успел разглядеть, она опустила голову.

Я тоже поднялся, подошел к старому креслу и тяжело опустился в него, словно уже и не собирался с него когда-либо вставать.

Она все так же стояла у кровати, в тоненьком ночном платье, босиком, худенькая, тело ее немного содрогалось, словно осенние листья, дрожащие от наступления холодной осени. Она приподняла голову, и я увидел на ее бледном лице следы от ползущих слез.

– Ты, наверное, заметил, что моя голова вот уже как месяц покрыта этой шапкой, – проговорила она, еле сдерживая нахлынувшие на нее чувства какой-то обиды.

– Я подумал, что тебе холодно, ведь у нас нет отопления, и ты мне так и сказала месяц назад, – пояснил я, – и потом, ты в ней такая красивая.

– Вот, можешь полюбоваться, – и она сняла шапку, потом повернулась спиной, чтобы я смог разглядеть.

Два больших белых пятна я увидел в том месте, где когда-то были роскошные шелковистые черные волосы, которые, казалось, никогда не будут тронуты сединой – этой тенью старости.

Показав эти две лысины, белеющие в ее волосах, она быстро вышла из комнаты и закрылась в ванной, где в последнее время проводила по многу часов.

Я не помню, сколько времени сидел в кресле, приросшим к нему своим телом. Меня разбудил ее голос, она была по-прежнему в ванной.

– Нам нужны деньги, иди… оставь меня одну.

Я молча оделся, находясь все еще в каком-то кошмарном сне, взял свой старый, еще институтский портфель и вышел.

2.

Солнце куда-то спряталось, улицы были укрыты полотном снега. Я шел в тишине, город только начинал просыпаться. Под ногами хрустел снег, а перед глазами я все еще видел эти два ужасных белых пятна на ее голове.

Несмотря на ранее утро на улицах, прилегающих к Староконному рынку, уже были люди. В основном, это были пенсионеры, такие, как и я. Они просыпались рано и шли к рынку со своим барахлом, чтобы занять лучшее место.

У стен уже все места были заняты, и мне пришлось стать у дерева. Только теперь я понял свою ошибку – я не взял с собой табуретку, впрочем, у нас ее и не было. Пришлось сесть на камень, который я увидел у бордюра. Я раскрыл портфель. Сверху лежала какая-то коричневая ткань, в которой я признал нашу старую скатерть. Расстелив ее на снегу, я начал вынимать вещи: здесь я обнаружил наш старинный сервиз, которым мы давно не пользовались, в нем были вилки, ложки и ножи, затем вынул набор чашек, сахарницу, какой-то фен, несколько изделий из хрусталя или стекла, фарфоровые статуэтки, два моих ремня, которыми я давно не пользуюсь, электробритву, о которой я уже давно забыл, мой старый костюм с пятном на брючине, который я тут же засунул обратно, последними были бронзовые часы в форме лошади. Их я поставил впереди, жаль, что они ходили. Расставив все эти предметы на полотне размером один квадратный метр, ровно такой площади у нас был стол, который давно сгнил на какой-то свалке. К своему удивлению, я обнаружил, что все эти предметы мило смотрелись.

Покупателей не было, были лишь редкие прохожие, которые, вероятно, шли на работу. Я пододвинул к себе портфель, и к своему удивлению обнаружил, что он не пустой, в боковом отделении было еще что-то. В нем я обнаружил маленький термос, не пустой. Открыв его, я увидел пар. Удивительно, но он все еще сохранял температуру. Очевидно, это моя жена позаботилась с вечера обо мне.

Выпив чаю, я задумался. Ведь все эти вещи надо было продавать. Но какие ставить цены. Я тщетно пытался вспомнить, что об этом говорила жена. Но память не хранила информации на этот счет. Я решил порыться в портфеле, в надежде отыскать там какую-то записку, указывающую на цены. И не ошибся. Развернув лист, сложенный в несколько раз, я увидел список, сделанный ее рукой. Я не сразу разобрался в этом, потому что надписи были какими-то странными. Я прочел первую запись: «одна чашка – четырнадцать гривен (февраль 2008 года); вилка – 8 гривен (сентябрь 1986 года); бритва – 24 гривны (ноябрь 1978 года); бронзовые часы – 31 гривна (октябрь 1983 года)…»

С ценами было понятно, но что это были за даты? Я стал вспоминать. Февраль 2008 года, – что это означало? Без сомнения, этот список она сделала для меня, но причем тут месяцы и годы? Я еще раз поднапряг память, весь 2008 год у меня пролетел перед глазами. Февраль, что произошло в феврале? Чашки из сервиза мы приобрели значительно раньше, еще в советскую эпоху, тогда это можно было купить. Глядя на чашки, я вспомнил восьмидесятые годы, когда мог купить стакан газированной воды в автомате на улице всего за одну копейку, булочку – за три копейки, а бутылку кефира – за пятнадцать копеек. Сейчас это стоит в сто раз больше. Цены выросли. Инфляция. Реформы совершались всякий раз, когда появлялось новое правительство. У каждой новой власти аппетиты были больше их предшественников, – вот куда делись зарплаты, остались лишь копейки. Теперь эту чашку она решила продать за 14 гривен. Но почему за 14? Почему не за 15 или 20, чтобы число было ровным? И почему даже бабушкины бронзовые часы стоили 31 гривну, не выше?

И тут, неожиданно для себя, я вспомнил февраль 2008 года. Лишь по одному событию, отложившемуся в моей памяти. Я купил два билета в театр Оперы и Балета. В зале было прохладно. Но, несмотря на это, она была в тоненьком синем платье. Ни за что не хотела надевать поверх свитер, который я ей предложил. Как она была прекрасна в нем. Ее славное, не потерявшее былую красоту личико было обрамлено шелковыми густыми волосами. На руке было обручальное кольцо – серебряное с простым камешком, которое я ей подарил еще до свадьбы. Но больше всего меня тогда поразили ее глаза, эти два синих океана, они блестели гордостью и величием, какое можно увидеть лишь у благородных королев. Она и была в тот день моей королевой.

Я еще раз развернул, уже измятый лист с ее строчками и нашел в них эту запись: «14 грн (февраль 2008 года)». И тут меня осенила догадка. 14 февраля – именно в этот день мы пошли в театр. Не может быть! Следующая дата: 8 сентября 1986 года. Я вновь окунулся в глубины памяти. Ах, если бы это были формулы, я бы их легко вспомнил, но даты были для меня ничем, ведь время не останавливается. Я жил настоящим, а она… 8 сентября 1986 года.

Я не помню, сколько времени я думал над этой загадкой, лучше бы я диссертацию написал. Но сдаваться я не хотел. Разочаровавшись в своей способности запоминать события своей жизни, я изменил способ воспоминаний. Я стал рыться в памяти, – ведь только эта кладовая у меня была, чтобы решить этот ребус, – но не в числах, а в ярких событиях. И тут я вспомнил, что в сентябре 1986 года, когда еще было тепло и солнечно, я пригласил жену в Парк Победы, где мы катались на лодке. Сначала работал веслами я, но потом она захотела сесть за управление. Мы поменялись. Сперва мы крутились на месте, она никак не могла разобраться, как управлять веслами. Мы смеялись, я снимал ее. Помню, как ее славная, гибкая фигура была в окружении золотистых лучей. Солнце тогда падало в объектив фотоаппарата, и снимки не получились, но глаза запомнили все кадры на всю жизнь. Тогда она призналась, что работает веслами впервые.

Следующей датой в списке было 24 ноября 1978 года. Этот день мы отмечали каждый год, забыть невозможно, ведь это день нашей свадьбы. Тогда я настоял на том, чтобы мы сняли кафе и там провели свадьбу. Это было дорого для молодого аспиранта. Она ни за что не хотела помощи родителей, да и я сказал, что мы справимся. Мы соединили наши скудные капиталы, но и их было недостаточно, тогда я заложил в ломбард отцовскую кинокамеру, подаренную им мне в мой день совершеннолетия. Мои родители были педагогами, я шел по их стопам. Поступил в Национальный университет имени Мечникова, стал физиком, поступил в аспирантуру, чувствовал, что это мое призвание. Там я встретил свою первую девушку, вернее, ее познакомили со мной мои родители, которые дружили с ее родителями. Она была химиком. Я частенько провожал ее домой, с ней было хорошо. Я не думал тогда о любви к этой девушке, мы говорили о науке, о музыке, которой она увлекалась с детства.

Но однажды я встретил ее… С первого же взгляда я почувствовал жар в груди, который не остывал ни днем, ни ночью. Это была простая девушка, с голубыми глазами и черной копной шелковистых волос. Ее тело было гибким, как у пантеры. Когда она улыбалась, для меня зацветало все вокруг. Ее гибкое тело манило меня, как пчелу к нектару распустившегося весеннего цветка. У нее не было высшего образования, она не могла говорить о музыке или каких-то науках, где преуспела, но мне, почему-то хотелось с ней общаться. Она не разбиралась в физике и математике, в школе училась средне, но во всех бытовых и житейских вопросах разбиралась лучше любого академика. Мне с ней было весело, она любила мелодрамы, читала хроники новостей из жизни людей знаменитых и незаурядных. Ее интересовали не формулы, а сама жизнь. Мы расписались с ней в ноябре.

Помню, как под новый год, когда мы нарядили елку, я вдруг обнаружил, что одну игрушку мы не вешали на нашу зеленую красавицу, но тем ни менее, она находилась на ней. Это было что-то пушистое и рыжее. Когда мы с ней подошли к елке, я протянул руку, чтобы вынуть этот рыжий пушок и рассмотреть его поближе. Но, неожиданно, в нем появились два глаза, он зашевелился и вдруг спрыгнул с елки, которая вслед за ним упала на пол со всеми игрушками. Этим пушком оказался соседский кот.

Тридцать первого октября 1983 года я тоже вспомнил, по яркой картинке, всплывшей перед моими глазами. Я давно обещал ей отправиться в путешествие. В этот день я одолжил у друга мотоцикл, всего на неделю. И мы отправились с ней в Крым, в горы, в эту чарующую зелень и синеву, где царствуют вековые деревья и синее море, где лето длится намного дольше, чем в Одессе. На мотоцикле мы с ней объездили горы извилистыми царскими тропами, посетили роскошные дворцы, где жили императоры и князья, побывали на Поляне сказок. Мне до сих пор кажется, что все это было с нами в каком-то небывалом, фантастическом, сладком сне.

Она все помнит, и я благодарен ей за это. Ведь она была той единственной нитью, которая тянула меня за судном жизни, от которого я отставал, барахтаясь в серой, холодной пучине своих целей и честолюбии. Меня штормом выбрасывало в эту пучину мертвых формул и ледяных фигур, а она, такая живая, вечно молодая и сияющая меня спасала, вытянув на борт жизни, ни разу не упрекнув меня в моих глухих и бессмысленных желаниях. Она насыщала меня кислородом жизни и счастья, а я, насытившись, вновь нырял в пучину науки, так далеко равнодушной и ничего не давшей ни открывателям, ни человечеству.

Я не помню, как оказался дома, в своем глубоком кресле. Мой взгляд направлен на входную дверь. Я жду, когда она войдет, когда я вновь увижу ее вечно молодую, не унывающую, способную дарить простое человеческое счастье, которое ничего не стоит, но ценнее всего, потому что именно оно заряжает нас той энергией, которая оставляет в нашей памяти, не стареющие со временем яркие картины нашей жизни. Единственное, чего я боюсь, это посмотреть вниз, где по-прежнему лежит серая потрепанная скатерть, с расставленными на ней старыми вещами, разрушающимися со временем, но напоминающими мне те давние яркие впечатления, которые стереть невозможно, потому что они являются частью вечности.

Вещий сон

(рассказ)

1.

Андрею Степановичу исполнилось семьдесят восемь лет. На следующее утро, после дня рождения, он сказал жене, что боли в груди прекратились, и он чувствует себя на тридцать лет моложе. Жена, Люба, услышав, что мужу стало легче дышать, и его не тревожат боли, прижалась к нему, и стала поглаживать его руку под одеялом.

– Это всё лекарства для сердца, – сказала Люба.

– Нет, это сон, – твердо заявил муж.

– Сон! – удивилась она.

– Да.

– Я рада, что тебе наконец-то начали сниться сны. Они успокаивают. А что тебе приснилось, помнишь?

– Также ясно, как это солнечное утро, – ответил он.

– Расскажи мне. Он был длинным?

– Не очень.

– Но приятным? Что ты делал во сне? – допытывалась жена, фантазируя в своих мыслях сон мужа.

– Я умер.

– Как это, умер? – она невольно затихла, с ужасом прислушиваясь к стонам за стенкой.

– Умер и все. Это просто, этого не надо бояться.

– Если ты умер во сне, значит наяву все будет хорошо, – сказала жена, ближе прижимаясь к мужу.

– Глупая, неужели ты не понимаешь? – он забрал свою руку из ее объятий. – Это был вещий сон.

После минутной тишины он почувствовал влагу на своем плече, – жена тихо плакала, не говоря ничего.

Несмотря на то, что слова Андрея Степановича были сказаны в комнате рано утром, к вечеру уже вся коммунальная квартира, где проживали шесть соседей, знала о вещем сне. Весть о том, что в коммуне скоро появится покойник, – ибо никто из соседей не сомневался, что сон был вещим, так как все уже полгода знали о тяжелой болезни Андрея Степановича, знали и чувствовали скорый приход смерти, – никого не удивила и не напугала.

Смутила и расстроила новость лишь Бориса Петровича, у которого вот уже полгода не было напарника для игры в шахматы. Он нашел лишь одного игрока, способного сыграть с ним в ничью и даже выиграть, но Андрей Степанович заболел, и Борис Петрович, этот скряга и ворчливый пенсионер, бывший заведующий кафедрой математики, стал невыносимым молчуном. Он заперся в своей девятиметровой комнате, где окна выходили во внутренний двор, и не желал никого видеть, лишь изредка выходил по необходимости, когда в общем коридоре никого не было.

В шесть часов вечера в комнату Андрея и Любы постучались. Это была подруга Любы, Надежда Абрамовна. После двадцатиминутного перешептывания в углу на диване, в процессе которого Андрей Степанович молча лежал на кровати, в другом углу комнаты, с закрытыми глазами, и спал или делал вид, что спит, подруга Любы вышла, озираясь на лежащего с загадочным выражением лица, словно она увидела святого.

Стоны за стенкой возобновились, и жене показалось, что это не ее муж готовится к смерти, а соседка, которой исполнилось семьдесят четыре, ее родственница. Арина, чьи стоны они слышали почти каждый день и ночь, болела ногами – проклятая подагра большого пальца левой ноги совсем замучила ее. Соседям было жаль одинокую соседку, и они навещали ее, из жалости к мучениям женщины они помогали ей, ходили за покупками. Но стоило им уйти, и в коридоре наставала тишина, стоны замолкали, и вновь возобновлялись, когда кто-нибудь ходил по коридору.

На следующий день, после того, как весть о вещем сне распространилась до самых темных и одиноких уголков коммунальной квартиры и пропитала все немногочисленные квадратные метры этого убого жилища, где ремонт уже сами жители забыли, когда делали, в комнату Андрея Степановича постучали дважды. По голосам Люба поняла, что это их друзья, супруги Гордиенко, Федор и Людмила.

Супруги сели за круглый стол, стоящий посередине комнаты, и, развернув стулья к кровати, где лежал умирающий, с не скрывающим любопытством паломников и чистотой веры уставились на Андрея Степановича.

– Тебе действительно приснился этот сон? – осторожно спросил Федор Александрович, хотя он не сомневался в новости, которую передала ему жена, узнавшая, в свою очередь, об этом от Надежды Абрамовны.

Андрей Степанович выпучил губы и нахмурил брови, его взгляд буравил серый потолок, где местами паутинкой нарисовались трещины.

Жена Федора облизывала губы, покусывая их, и с нарастающим интересом поглядывала то на мужа, то на Андрея Степановича.

Вместо Андрея Степановича заговорила его жена.

– Сон приснился в ночь после его дня рождения.

Андрей Степанович вынул руки из-под одеяла и опустил их на грудь.

– Даже болезнь отступила, – осторожно добавила Люба.

– Это правда?! – удивился Федор Александрович. – Такое случается раз на сто тысяч. Ты видел, как ты умер?

– Нет, но… я почувствовал… – начал Андрей Степанович неуверенно.

– Что, что ты почувствовал? – с нетерпением спросила Людмила.

– Не знаю, это было необычно, что-то легкое, – ответил, задумавшись. Андрей Степанович. – Какое-то сияние, – добавил он после минутной паузы.

– Это знак Господа, – сказала неуверенно Люда, вынимая из своей сумочки небольшую книжечку. И, разворачивая ее золотым крестом, изображенном на титульной стороне, к лежащему, произнесла твердым голосом: – Это библия. Здесь об этом сказано. Это Господь. Он знает о нас, о наших земных муках, он все видит.

– Мы с женой, – сказал Федор Александрович, пенсионер и бывший инженер-строитель, – думаем, что Он послал тебе этот сон.

– И это неслучайно, – добавила Людмила, наклонившись к Любе, словно ей одной она хотела поведать свое открытие, которое ей пришло прошлой ночью. – Ваш муж, Люба, наш проводник.

– Что за проводник? – с пренебрежительным удивлением спросил Андрей Степанович.

– Проводник между нами и Богом, – пояснила Людмила.

– Что за… – возмутился умирающий.

– Зря не веришь, – настаивала женщина.

За каких-нибудь три года, которые она с мужем начала верить в Бога, когда поняла, что выше него нет никого, и все земные и семейные жалобы лишь он один может понять и выслушать, она завербовала в веру сто шесть человек и этим гордилась. Из всех ее близких знакомых лишь Андрей Степанович и Борис Петрович сопротивлялись, а точнее говоря, они прости не обращали на нее и ее витиеватые фразы внимания. Возможно, это из-за того, что они были увлечены игрой в шахматы, когда Людмила пыталась им объяснить смысл их существования. А когда они не играли, то спасаясь от ее сладких и загадочных фраз, они сбегали с общей кухни или коридора в свои комнаты, захлопывая перед оратором дверь. Но с появлением одышки, которая нагло входила в грудь Андрея Степановича, и мучила его по ночам, не давая покоя и днем, и появление сердечных болей, он понемногу – одним ухом и одним глазом, – начал прислушиваться к этой странной женщине.

– Бог, говоришь, навестил меня? – переспросил Андрей Степанович, все еще прожевывая медленно ее слова.

– Я в этом уверенна, – твердо сказала Людмила, кладя библию на кровать, рядом с Андреем Степановичем.

– Я вчера тоже это почувствовал, – заметил Федор Александрович. – Мы с супругой ходили в церковь…

– Не в церковь, а в собор, – поправила его жена. – Я рассказала Господу о тебе, и попросила, чтобы он дал нам ответ.

– О чем? – спросила Люба, прижимая руки к груди от волнения.

– О том, что Андрей выбран им, он избранный.

– Наверное, это за все его мучения за последние полгода, – сказала Люба.

– И что? – спросил Андрей Степанович, все еще не веря в то, что он избранный. Единственное, во что он верил – это было облегчение боли в груди, которая его терзала шесть месяцев.

– Что, лекарства не помогли? – ехидно сказала Люба. – Ни один врач не поможет. Они все дураки.

– Но кто же может вылечить больного? – с какой-то внутренней надеждой сказала Люба.

– Только тот, кто его и создал. Наш создатель и господин, – заявила Людмила.

После ухода супругов Гордиенко, Андрей Степанович скрестил руки на груди и возвел задумчивый взгляд к потолку, изучая причудливые линии трещин.

– Черт его знает, может она и права, – сказал он после раздумий.

Люба ничего не ответила, она лишь с блаженным взглядом послушницы незаметно взяла с кровати у изголовья библию, которую оставила Людмила, и тихонько спрятала ее в карман халата, затем, пока муж таращился на потолок, задумавшись, словно полководец перед битвой, подошла тихонько к комоду и сунула книгу между сложенных в стопку простыней.

Не прошло и часа, как удалились к себе супруги Гордиенко, как в комнату кто-то осторожно постучал.

Это был Тимофей Савович, бывший школьный учитель химии, а ныне почетный пенсионер. Он единственный из всех жильцов коммуны, кто имел и умел обращаться с компьютером, знал, что такое андроид и как пользоваться смартфоном. Все эти современные познания, без которых трудно представить нынешнего человека, он приобрел в общении с многочисленными внуками, навещавшими его. Перспективы начала двадцать первого века ему нарисовал подробно его старший внук, которому исполнилось двенадцать лет, а младший из шести сорванцов довершил описание, научив деда собирать урожай пшеницы с экрана планшета, который был подарен дедом на семилетие любимого внука.

Тимофей Савович протянул Андрею Степановичу какой-то маленький овальный предмет. Умирающий с трудом нащупал его в своей руке.

– Что это, Тимоша? – спросил Андрей Степанович, глядя на вошедшего широко открытыми глазами.

Жены в комнате не было. Очевидно, пока муж дремал, пытаясь вновь увидеть продолжение вещего сна, чтобы лично услышать голос всевышнего, она вышла к соседям.

Мутный взгляд Тимофея не рассеял вопроса, тогда он спросил еще раз.

– Что ты мне принес, Тимофей? – уже немного с раздражением спросил хозяин комнаты, которому помешали заснуть.

Он поднес руку к самым глазам, все еще неясно, полусонным взглядом рассматривая мелкий овальный предмет.

– Это флешка, – сказал Тимофей.

– Флешка! – удивился Андрей Степанович. – Какую в компьютер вставляют? – догадался он.

– Да.

– Но зачем она мне?

– Это не тебе.

– А кому? – удивился Андрей Степанович, опуская утомленную дрожащую руку. Он уже хотел было вернуть ее обратно, как вдруг услышал:

– Это для Господа.

– Для кого?! – он не поверил своим ушам.

– Ну… для Бога, – неуверенно начал Тимофей Савович, разминая скрюченные, покрытые морщинами пальцы. – На ней мои… просьбы… советы, – невнятно произнес он.

– Что за советы? – все так же недоуменно спросил умирающий.

– Я подумал, что если дать это на бумаге, то будет ненадежно, ведь бумага может разорваться, сгореть, сгнить. Кроме того, он ведь там, – он показал пальцем в потолок, – и вряд ли поймет наш язык. А вот в электронном виде – другое дело. Это язык космоса. Весь мир наполнен электрическими волнами, – он на мгновение затих, – ну, в общем, я думаю, – нескладно продолжил он, – что это будет получше бумаги. В конце концов, информация не зависит от носителя.