Kitobni o'qish: «Anabasis. Право на настоящее»

Предисловие
«Анабасис», или О герое «из нашего времени»

С Игорем Чураковым я познакомился более года назад в отделении онкогематологии Воронежской областной клинической больницы на улице Ломоносова. Хотя знакомством это вряд ли можно назвать: я вел уроки русской литературы для больных детишек, Игорь денно и нощно ухаживал за больным сыном. Если состояние детей позволяло, занятия проходили в специальном учебном классе; если нет, мы занимались отдельно, прямо в больничной палате.

Не скрою, изначально такой формат занятий – в белом халате, маске и тапочках – чрезвычайно меня обескуражил, да и дорога от дома была весьма неблизкой, но учебный план был уже сверстан, заменить меня было некем, да и какие трудности не приходилось мне преодолевать на почти сорокалетнем педагогическом пути…

Интерес к урокам со стороны Владика Чуракова (в то время ученика 8 класса) и его папы, скромно сидевшего в углу (чьи пальцы неизменно «порхали» по клавишам ноутбука, лежащего на коленях) – у каждого свой, я это почувствовал сразу. Владик оказался учеником с запасом хороших знаний. Он легко вспоминал учебный материал предшествующих классов, умело делал выводы, был готов включить мышление и без боязни поучаствовать в разборке предложенных ему хитросплетений сюжета или системы художественных образов… С такими учениками занятия – всегда в радость. И такие ребята в этой больнице встречались часто, они-то и успокаивали мои страхи, придавая мне все больше уверенности с каждым новым визитом к ним …

Папа также проявлял немалый интерес к уроку: при моем появлении стук клавиш сразу замолкал, фокусировка взгляда переходила с монитора на стену, а, по окончании урока ожидаемо появлялись вопросы. Постепенно наше общение с Игорем вышло за пределы палаты; иногда удавалось выкроить минут пять в больничном коридоре, чтобы поговорить уже о самих себе…

Так я узнал, что отец Владика – человек пишущий, увлеченный. А главное – ему есть, о чем рассказать. Часто бывает: встречаешь человека – вроде даже два высших образования, где-то даже сам себе начальник, только что приехал из заокеанского тура, а неинтересно… Нечего ему рассказать: как-то все плоско, по накатанной дорожке, меркантильно… Вспоминается образ Ильи Ильича Обломова из бессмертного романа Ивана Гончарова. По воле Ольги Ильинской оказался Илья Ильич в гостях у уважаемых людей. Так эти уважаемые и блеснули перед новым человеком – каждый во что горазд: один выгодно женился на вдовушке, другой купил дом каменный, третий у кого-то переписал и смог защитить диссертацию, четвертый совершил тур по Европе… А Обломову плохо стало, даже выбежал, бедняга, из-за стола в коридор. На удивленный взгляд Ольги Ильинской ответил, что, мол, все меня учат, как жить, себя в пример ставят. Но никто «из этих» ни разу даже не спросил сам себя: а зачем жить?..

И вправду, разве это одинаковые вопросы: «как жить?» и «зачем жить?»…

Оказалось, что эти вопросы изрядно волнуют и моего собеседника. Так у меня в руках оказалась его книга «Анабасис». Ноутбук, стук клавиш и задумчивый взгляд неожиданно получили свое объяснение.

Затрудняюсь сразу определить ее жанр. Если не знать автора и воспринимать «Анабасис» как беллетристику, то перед нами добротно сделанное художественное произведение, а само повествование ведется от первого лица, что не ново для классической литературы и даже является ухищрением, приемом. Интересна композиция: наши дни и воспоминания идут параллельно, но они обязательно должны слиться. И это самая настоящая интрига, она «заводит» и «держит» в ходе всего чтения, как в триллере.

Что касается главного героя, – это наш современник. Он не идеализирован, он типичен в лучшем смысле этого слова: служил в армии, окончил институт. «Включился», как и многие из нас, в те самые незабываемые 90-е, когда после распада Советского Союза каждый вдруг осознал, что той самой уравниловки больше не будет и что сто рублей «те» и «эти» – совсем разные. Это время, когда каждый стал сам за себя, когда вся страна превратилась в огромный рынок, когда узнаваемым представителем новой реальности стал человек с сумарём.

Однако и во времена Ильи Ильича Обломова – 40–50-е годы 19 века – было не легче. С тиранией и цензурой 30-х вроде бы было покончено, а плохая память продолжала жить… К тому же, налицо кризис крепостного хозяйства, подъем общественного движения, да такой, что запутаться можно… Как найти себя, свое место? И Илья Ильич Обломов обвиняет своего собеседника писателя и столичного журналиста Пенкина в том, что тот по-прежнему «бумагу марает». Но бумагу марали, чтобы выжить. А теперь? Вот я не могу новое слово сказать, я и не морочу людям голову, рассуждает Обломов. А вы не можете, а продолжаете… Вот и наши 90-е годы прошлого столетия мы сами себе можем как-то простить, если говорить о попытке выжить. Но выжили… А дальше? Ведь вопрос «зачем жить?» должен обязательно прийти на смену меркантильному вопросу «как жить?».

А «зачем жить?» – это, что ты сделал для людей? Для главного героя – это на первом месте… Инициатива, творчество, созидание. Он архитектор. Делая первые шаги в этой профессии, он не захотел стать чиновником «от архитектуры», а пошел в реставрацию, мечтая внести вклад в восстановление исторического Воронежа. А когда «лихие девяностые» разнесли мечту в клочья – Игорь, пускай и не с первой попытки, – создает фирму по управлению жилыми домами (в тогдашней стране бандитов и торгашей такого бизнеса и в помине не было!) и даже не единожды перелетает океан, чтобы изучить вопрос профессионально. Но подробнее об этом – в книге.

Бизнес для нашего героя не цель – всего лишь один из инструментов для достижения цели. Устремленность к ней сопровождается мучительным поиском, попыткой разделить «пустое» и «твердое», «настоящее» и «поддельное», найти свой «аленький цветочек». Он много и многому учится (даже создает свой учебный центр!), многое пробует, мечтает о большой семье и, (пусть, как и в бизнесе, не с первой попытки) – но создает семью: непременно большую, наполненную духом созидания.

Отсюда – стремление к «почве»: к земле, к природе, к коллективной и осознанной жизни, к воспитанию детей, к экологичному семейному хозяйству. Стремление «вширь» и «ввысь» – с извечным конфликтом между ними. Замысел проекта «Лукодонье» поражает. Но в книге в первую очередь удивляет готовность начать все заново…

Итак, как завершилась сюжетная интрига? Могу сказать только одно, что завершилась, потому что прошлое неумолимо стремилось к настоящему… Но эта встреча вполне могла оказаться подобной двум локомотивам, несущимся навстречу по одной колее. Или в самый последний момент судьба могла благородно подбросить одному из встречных другую ветку..

Советую дочитать до конца. «Там русский дух… там Русью пахнет!..» В этих пушкинских строчках – два ответа на этот вопрос.

О.И.Любимов,

Заслуженный учитель РФ,

г. Воронеж, декабрь 2018.

Посвящается моей супруге Гале (многое претерпевшей со мной и от меня)

Пролог. «Terra Incognita»,
где мы с Владиком попадаем в иную реальность, а я начинаю погружаться в воспоминания

Ночную тишину, как простынь, резко вспарывает детский крик. Крик переходит в плач, наталкиваясь – как на стенку – на глухую, сбивчивую, раздраженную скороговорку: «Не беси меня, …который уже раз за ночь, … где там тебе больно, … укол совсем недавно сделали,… тебе лишь поныть бы…».

Я тоже отделен стенкой от крика, мне трудно разобрать, о чем он. Хотя слышу я это часто, и днем и ночью, из-за стенки или чуть приоткрытой двери соседнего бокса. Слышен скрип раскладушки, нечто тяжелое грузно становится на пол. Хлопает дверь, коридор наполняется монотонным гулом уходящих вдаль шагов. Я опять погружаюсь в странное состояние полуночного бдения.

Работа моя несложна – услышать писк аппарата, когда зеленый огонек сменится красным, быстро нажать на «стоп» и, сунув ноги в тапочки, бежать за сонной сестричкой – менять лекарство. Менять самому здесь не разрешают – вдруг что-то напутаю в ночи или, не приведи Господь, внесу инфекцию.

Я не представился, прошу меня простить. Зовут меня Игорь Чураков, я предприниматель из города Воронежа. Более четверти века – практически половину моей жизни – я занимаюсь «стартаперской», как это стало модно сейчас говорить, практикой. Термин «START-UP», позволю себе уточнить, означает новый бизнес-проект, с оригинальной идеей и короткой историей деятельности. В этом одна из сторон его сходства с человеческой жизнью. Другая сторона заключается в том, что все «стартапы» изначально обречены на тупики, провалы и неудачи, лишь очень немногим суждено прорваться, что называется, «в жизнь».

Осознание того, что эта деятельность – «стартаперская», пришло ко мне лишь на пятом десятке лет, как и тому герою известной пьесы Мольера, осознавшего вдруг, что говорит он прозой. Так вот и я делал вполне естественные вещи, которые были самой жизнью, как пение птички или проза в речи мещанина, а тут вдруг такое словечко модное вылезло.

Сейчас мы, с сыночком Владиславом, лежим в онкологическом отделении Российской детской клинической больницы в городе Москве. Лежим уже две недели. Владик – второй у меня по счету, через пару недель ему четырнадцать стукнет. Старший сын Леня в армии «срочную» служит. Четверо младших – с мамой в деревне (помимо них, на маме и все наше многочисленное хозяйство). Диагноз у Владика очень серьезный и редкий – саркома Юинга. Это такая опухоль злокачественная, в малом тазу. Когда ее нашли и начали лечить, она достигла уже полутора литров в объеме, затронув крестец и позвоночник.

В начале февраля опухоль обнаружили, Владика положили в больницу в Воронеже, в марте перевели сюда, в РДКБ. Здесь диагноз подтвердили, сделали биопсию, резекцию копчика, стойку-«елочку» поставили: трубочки-пузырьки-бутылочки. И я за всем этим слежу, целыми днями сидя на стуле рядом с кроватью.

До этого Владик учился в Михайловском кадетском корпусе в Воронеже. Я совмещал преподавание на архитектурном факультете с привычной деятельностью предпринимателя-«первопроходца». И были у нас давние мечты. У него – отлежаться-отоспаться-отъесться, кадет как-никак! У меня – засесть наконец спокойно на годик-другой за множество текстов – своих и чужих, да так, чтобы ничего не отвлекало. И выдать «на-гора» то, что давно ищет выход наружу, подобно каким-нибудь Монтеню, Лукрецию или Катону в своих обустроенных поместьях.

Давно известно, что мечты имеют свойство сбываться, однако образом, совершенно для нас непостижимым. И вот мы здесь – при наших мечтах. Владик – отлеживается, я – учусь, пишу и читаю. Палата, капельница, коридор, соседи напрягают здорово, особенно спервоначалу. Постепенно приходит понимание, что прошлая жизнь невозвратимо сзади, что перед тобою – опять чистый лист, на котором должно быть написано нечто новое.

Замкнутое пространство дает о себе знать: вся жизненная активность постепенно фокусируется в пространстве под черепной коробкой. Мысли закипают, поднимаясь, как тесто, в активном броуновском движении. Множество доселе разрозненных фрагментов, вроде бы навеки забытых и упокоенных по неким полочкам и корзиночкам головного мозга, вдруг стало собираться вместе, выстраивая пазлы и цепочки, разрушаться и собираться снова.

Чтобы голова работала лучше, судьба подбросила еще один «ускоритель» мыслительной деятельности. Незадолго до начала работы мои проекты в очередной раз привлекли пристальное внимание следственных органов. Первый условный срок я получил еще шесть лет назад, вложив все свои деньги в обустройство сельской территории. Новое дело, по двум статьям уголовного кодекса РФ, на сей раз – за инновационный проект – уже на выходе. Вот так, личный опыт опять подтверждает – трудно придумать более подходящие условия для работы с мыслью, нежели ситуация «на грани», где завтрашний день – под постоянным вопросом.

Горят зеленые огоньки, капельки – одна за другой, по трубочке – питают спящего Владика. Мартовский монотонный дождь за окном постепенно сливается с сумерками. Я продолжаю собирать свои пазлы.

Российская детская клиническая больница, город Москва, 24.03.2017

Глава первая. «Погружение»,
где исследуется, с чего и как все начиналось

Запись 01.04.2017. Первое апреля. Марсианна

Категория: БОЛЬНИЦА

Первое апреля. С праздником. Все как в той поговорке – не могу поверить, что все это на самом деле, хотя уже три недели прошло, как мы здесь, в Москве.

Отправили нас из Воронежа на спецмашине, с врачом и двумя водителями. Владик был лежачий, под капельницами, так что ни поезд, ни самолет нам не подходили. Поехали мы в ночь. Владик подремывал, я слегка поддерживал его – чтобы не скатился случаем с кушетки. Так наша ночь и прошла: монотонный гул проносящихся мимо фур, слепящие огни встречных машин и волнами пробегающие по салону тени придорожной иллюминации. Вот уже и рассвет, вот и солнце взошло, и начались бесконечные московские пригороды.

Доехали ближе к шести утра. Москва, Ленинский проспект 117, РДКБ. Оформились, разместились в отделении хирургической онкологии. Сначала нас временно подселили в крохотный двухместный бокс, площадью квадратов семь-восемь. Жила там тихая пожилая женщина из Дагестана по имени Марсианна и ее трехлетняя внучка, с диагнозом – лейкоз.

Марсианна – как первый звоночек! Это имя, казалось, несло некий посыл, обозначало мой новый статус странника на незнакомой планете, где непонятно все: люди, обычаи, отношения.

Понемногу закрутилась больничная рутина – взяли анализы, поставили катетер. Заменили мочеприемник новым, более «продвинутым». А то у нас обычная баклажка болталась из-под минералки, на полтора литра. Привезли стойку-«елочку», поставили капельницы.

Спустя пару дней нас перевели в «мужскую» палату, единственную на все отделение. Три подростка, три папы, три капельницы у кроватей. Площадью – «квадратов» чуть менее десяти. Туалет, душ, руки помыть – в коридоре. Мое рабочее место – стульчик у кровати, на нем я и несу свою вахту, слежу за временем и меняю бутылочки.

Спать в палате негде. Место нашлось в игровой комнате, в самом конце коридора. Недалеко, правда, лестничная клетка, там женщины наши постоянно курят, особенно вечером, перед сном. Так что табачный дым и сюда доносится. Но это терпеть можно. Зато там обнаружилось молитвенное место с иконостасом – есть, где правило почитать утром и перед сном.

Вечером, после того как мамочки приберут игрушки за детьми и приведут комнату в порядок, обустраиваю место для раскладушки: между детских городков, мягких кубиков и каталок, телефон – кладу рядом на пуфик. Когда ночью система «пищать» начинает, требуя замены бутылочек, или по какой-то иной надобности, Владик мне смс на телефон посылает. Что могу – делаю сам, иногда иду будить сестричек. Днем опять процедуры, обследования.

Когда сын не спит под капельницей, повторяем уроки, играем в шахматы, английским понемногу заниматься начали. Ножка у сына болит все время, так что практически все время ее массирую, а заодно и другую, чтобы не «отставала».

Каждый день, по вечерам, делаем уборку палаты. Мне, как в монастыре, «послушание» подобрали – возить тележки с едой в отделение. До кухни приходится добираться минут десять, через сложную систему лифтов-коридоров, одев халатик, маску и шапочку. Тележка сильно гремит на стыках крупных каменных плит, которыми выложены полы в цокольном этаже. У кухни я упираюсь тележкой в немалую очередь из других отделений, но мы – из онкологии – имеем приоритет. Обычно, скрипя колесами по каменному полу, тележки разъезжаются по сторонам – женщины, кряхтя, таки пропускают меня вперед, к очередному, кухонному лифту, куда может войти не более двух тележек зараз.

Наверху, в узком коридоре, мы встречаем встречный поток уже наполненных пищей тележек, расходимся, почти как в детской игре «в пятнадцать», сдаем кастрюли для первых и третьих блюд и вступаем в другую очередь, где выдаются вторые блюда. Полные кастрюли везти назад нужно с немалой осторожностью, чтобы не расплескать содержимое.

Если в Воронеже еду развозили по палатам, передавая ее через специальное окошечко-тамбур с двумя дверками, то здесь в каждом отделении имеется своя столовая. У нас состоит она из двух частей: место, где собственно едят, на три стола, и место, куда я привожу тележку с полными кастрюлями. Столовая и кухня соединяются между собой широким окном в форме полукруга, через которое передается пища. Раньше это делал специальный работник, теперь его сократили и мы делаем это сами. Ремонт в помещениях – очень хороший, спасибо спонсору, известной итальянской компании.

В кухне также имеется пара холодильников и две электрических плиты для самостоятельного приготовления пищи, однако пользоваться плитой можно только после четырех часов дня. Посуду после еды мы моем сами на кухне. Еды, как правило, остается довольно много; все что остается – выбрасывается. Местная еда, на первое время, меня вполне устраивала, правда, уже спустя несколько дней ее специфичность стала ощущаться. Владик сразу отказался от больничной пищи, за очень малым исключением, так что на него приходится готовить отдельно. Отсюда что-то и мне достается, в дополнение к местному рациону.

Запись 10.04.2017. Мое проявление в бытие, первые установки

Категория: ВОСПОМИНАНИЯ

Сегодня Владику исполнилось четырнадцать лет, паспорт пора получать. Владик не хочет, стесняется делать фотографию – на голове ни одной волосинки не осталось. Сейчас он спит в своей комнатке в нашем доме, забившись лицом в подушку, глянцевый затылок, как лампочка, напоен утренним апрельским солнцем. Вспоминаю: в его возрасте, когда мне было четырнадцать с половиной, я остался без отца.

Мой папа пропал без вести. Папину квартиру забрало государство, папину мебель мама раздала по знакомым, домой привезли немногое – связки книг, рукописи, летную книжку и что-то из личных вещей. Кое-какие из книг сразу были расставлены на немногочисленных полочках, а что-то, более серьезное и скучное, еще долго стояло увязанным в углу и под диваном, дожидаясь своего часа. Нескоро, но час их настал: до сих пор отложилось в памяти, как в суете, расставляя по полкам книги, я роняю на пол маленький черный томик, не виданный мною ранее.

Поднял, открыл, пролистал. Это было старое академическое издание Омара Хайяма, тонкая черная книжка годов еще пятидесятых, с факсимильными переводами в приложениях. Вот взгляд цепляет резкая, чернильная вертикаль, отчеркнувшая слева какие-то строки. Эти строки я помню до сих пор:

Быть довольным одной костью, как стервятник,

Лучше, чем быть прихлебателем у презренных людей.

Воистину, есть свой ячменный хлеб лучше,

Чем питаться киселем низких людей.

Работал мой папа конструктором жидкостных реактивных двигателей на секретном оборонном предприятии. До этого был военным летчиком, разбился в тренировочном полете и был комиссован. В то время, в конце пятидесятых, шли масштабные хрущевские сокращения в армии. Сколько помню, дома по вечерам он читал и писал. Всю свою недолгую жизнь папа собирал книги по истории, философии, искусству. На них он тратил, наверное, все свои деньги. Мама говорила, что папа нашел что-то неправильное у Карла Маркса и пишет книгу по этому поводу. Для меня, пионера семидесятых, это было нечто совсем невероятное – ошибки у Маркса!

Подобный поиск истины плохо совмещался с карьерой ракетного конструктора в советской «оборонке». Папой всерьез заинтересовались. Это был конец семидесятых годов, время массовых посадок инакомыслящих. Кого-то сажали в тюрьму, кого-то – в психбольницу. Многие не выдерживали и кончали с жизнью; например, выдающийся философ Эвальд Ильенков, да и не один он. Моего отца продержали какое-то время в психбольнице в Орловке, под Воронежем. В памяти сохранилось, как мы с мамой приезжали его навещать.

Последний раз я видел папу в июне семьдесят девятого года. Поздно вечером он вышел из нашего домика на заводской турбазе, где мы отдыхали вдвоем, сказав, что ему надо срочно ехать. Больше папу никто никогда не видел. Спустя два десятилетия, уже в девяностые годы, разные люди, отдыхавшие в те дни на турбазе, говорили мне про машину и людей из органов в тот вечер. Все они очень просили, чтобы информация осталась между нами, чтобы я никому на них не ссылался. Прошло много лет: разбирая папины архивы, я нашел письмо из академии наук СССР с сообщением о получении его рукописи. Дата на штемпеле была за неделю до исчезновения отца.

Главной папиной ценностью была свобода мысли и самостоятельность. Прошло много лет, но эти подчеркнутые строки в книге стихов Хайяма до сих пор стоят у меня перед глазами; как будто папа, пусть не из этого, так из другого мира, все-таки успел передать мне нечто важное.

Как показал весь ход последующей жизни, это ощущение свободы оказалось буквально впечатано мне в сознание, никогда его не оставляя. С детства – да и сейчас такое со мной случается – вижу во сне, как я летаю; с силой отталкиваюсь – сначала от пола, дальше – от стен, емко загребаю воздух руками, как крыльями; поднимаюсь вперед и вверх, все выше и выше – к Солнцу. Небо, простор, ветер в лицо – что еще может быть естественней для человека?

Другая установка, прошедшая красной нитью сквозь все мое существование – неодолимое стремление к жизни. Почти по Джеку Лондону. Оно было накрепко заложено еще до моего появления на свет Божий.

Это отрадное для меня событие имело место в самом начале зимы, в светлый праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Нам тогда привезли новый книжный шкафчик. Шкафчик хороший, из настоящего дерева, не как сейчас делают. Папа был еще на работе, мама дожидаться не стала и живо перетаскала стеночки-полки-дверцы на пятый, верхний этаж хрущевки. Спустя полвека мне довелось самому поучаствовать в разборке и перемещении шкафчика, так что увесистость его могу подтвердить своим личным опытом.

Седьмой месяц беременности – не самая подходящая пора для этаких подвигов: пошли схватки, маму экстренно увезли в роддом и в пять тридцать утра на свет появился мальчик. Хоть хиленький, да живой. Два восемьсот; и то – слава Богу. Наверное, еще в утробе я подсознательно ощущал грань между бытием и небытием и стремительно хотел проявиться в жизнь.

Потенциальным братикам-сестричкам моим в этой лотерее повезло много меньше. Раньше мама и папа снимали комнатку в домике на самом краю города, у военного аэродрома. Рубили дрова, топили печку, однажды маму, на очередном большом сроке, потянуло разобрать старую сарайку в саду, на дрова, видимо. Результат был сходный, только ребенок не выжил. Были детки и до меня, были и после. Но мама делала карьеру, дела шли успешно и помехи были ни к чему.

Как только мне исполнился годик с небольшим, я был пристроен в ясельки; когда мне было четыре года, в числе очередных помех оказался и наш папа. Мы с мамой остались вдвоем. Мир, в котором строила жизнь мама, не вызывал у меня доверия. Наверное, именно в это время сформировалась очередная подсознательная установка – глубокое недоверие ко всякого рода карьерным колеям, полезным связям и нежелание втискивать себя в их рамки.

Иногда мама летом отвозила меня в деревню, недалеко от Вологды, повидать бабушку, да и всю нашу многочисленную родню. В маминой семье было восемь детишек, в папиной – четверо; для довоенной Вологодчины – дело обычное. Огромные срубы-пятистенки, повети-сеновалы-горницы; выскобленные дочиста полы, покрытые рядном лавки, огромная, закопченная печь с лежанкой на полкомнаты, иконы по углам; смешанные запахи, каких я нигде больше не встречал, но, сам не знаю каким образом, иногда отчетливо вспоминаю. Мелкие, тракторами рытые прудики с мутной водичкой на задах огородов, где мы ловили пескарей. Конский навоз, сенная труха, бабушкины пирожки с яйцом и луком, – каким-то незаметным образом все деревенские впечатления и открытия смогли укорениться во мне и со временем, подобно семени, пойти в рост: книзу – вглубь земли и наружу – вовне, к солнцу.

Папина страсть к чтению передалась и мне. Скоро я перечитал практически все, что было у нас дома, почти весь фонд школьной библиотеки, очень многое – из областной детской, начал читать серьезные книги из библиотеки отца.

Помню, как однажды меня заперли вечером в читальном зале районной детской библиотеки. Располагалась она недалеко от школы, на тихой и недлинной улочке Театральной (каждый из концов которой упирался в театр!), на первом этаже пятиэтажного здания сталинской поры. В сознании библиотекарей, видимо, я давно сроднился с предметами интерьера. Пришлось вылезать через окно с немалой кипой взятых книг. В момент вылезания меня заметили пацаны из соседнего класса. Авторитета в школе мне это сильно прибавило – попробуй, «грабани» библиотеку!

Как и все советские дети, посещал множество секций, ходил в художественную школу. Наш учитель живописи однажды обронил фразу относительно моей методики письма, мол, сразу тебе удается и композицию верно выстроить, и правильный колорит взять. А дальше – портишь удачно взятое начало в течение всего занятия. К финалу, правда, великим тщанием и трудом, тебе удается достичь изначально взятой планки.

Много лет прошло, а фразу я периодически вспоминаю, и не без основания.