Kitobni o'qish: «Ангелы Монмартра»
Мы, как падшие ангелы ясного вечера, должны заклинать ночь. Художник обезумел, его затопила ночь искусства, потом – ночь смерти. Он шел, потому что «звуки небес» не забываются. Это он написал однажды голову неслыханной красоты; быть может, ту, которая не удалась в «Тайной вечере» Леонардо.
А. Блок. Памяти Врубеля
Кто сильно страдает, тому завидует дьявол и выдворяет его – на небо.
Ф. Ницше. Злая мудрость, 232
Часть I
Художник из XVIII округа
ПРОЛОГ
Париж. Суббота, 1 августа 1914 года, 1:20 пополуночи
По мосту Александра III со стороны Эспланады инвалидов шел человек.
Впрочем, странное перемещение высокой, нескладной фигуры с трудом можно было назвать обычной походкой. Подчиняясь лишь ему слышной музыке, человек вальсировал вдоль перил, от статуи к статуе, от фонаря к фонарю, удаляясь и возвращаясь. Воздух был неподвижен, и казалось, ночной путник танцует в пустоте.
«Ветер появляется только с рассветом», – беззвучно напевал великан.
Внезапно остановив кружение, человек извлек из рукава носовой платок и аккуратно расстелил на перилах. Затем распахнул пиджак и вынул из бокового кармана серебряный портсигар, а из-за брючного ремня – тяжелый кремневый пистолет. Оба предмета были бережно уложены на платок, в уголке которого блеснула искорками серебра изрядно потертая вышивка: «А. De…»
* * *
За спиной человека раздался чеканный голос:
– …Мсье, извольте отойти от перил и поднять руки. Вы задержаны уголовной полицией. Сержант Верро.
* * *
Мсье Верро поступил на службу недавно. В нем не было нарочитой твердокаменности, присущей старшим чинам. Служебное рвение сержант начал проявлять уже по пути в участок.
– Ваше имя, мсье? – Дрожащими от нетерпения руками он вытаскивал из военного планшета лист бумаги.
– Анжелюс Дежан. Чем обязан? – Согнувшись пополам в тесном салоне авто, задержанный болезненно реагировал на дорожную тряску.
– Я составляю протокол, – уведомил сержант и потрогал пальцем грифель карандаша. – Род занятий?
Задержанному было всё равно. Наглухо зашторенные окна автомобиля – единственное, о чем он сейчас жалел.
– Художник.
* * *
К зданию судебной полиции на набережной Орфевр доехали быстро. Один из полицейских распахнул дверцу со стороны Дежана и выдвинул металлическую подножку. Затем художнику вежливо предложили подойти к парадному и распахнули перед ним дверь. Анжелюс услышал за спиной сердитый выкрик и шумную возню. Он обернулся и увидел, как несколько решительно настроенных личностей в картузах и рабочих спецовках стремятся прорваться к нему сквозь заслон полицейских. Замешкавшегося художника уже весьма настойчиво подтолкнули вперед.
Он оказался в тускло освещенном фойе со старинным паркетом и стенами, обитыми лакированным деревом. Несмотря на позднее время, здесь толпились люди. Против ожидания конвой без проволочек повел художника на второй этаж.
Фамилию инспектора на медной дверной табличке Дежан прочесть не успел.
* * *
– …Ваше имя, мсье?
– Анжелюс Дежан… Державин Андрей Всеволодович. Я уже давал показания… участвовал в составлении протокола… В общем, ваш сержант…
– Место рождения?
– Подданный Российской Империи. Родился в Харьковской губернии; после смерти отца переехал в Санкт-Петербург, затем – Париж…
– Возраст?
– Тридцать пять.
– Род занятий?
– Свободный художник.
Инспектор, мужчина седой, но не старый, с красными прожилками в сонных глазах, был настроен благожелательно.
– И наверняка проживаете в восемнадцатом округе.
– Холм, улица Лепик… Посмотрите документы, – Дежан кивнул в сторону сержанта Верро. Ответный кивок тот адресовал уже инспектору.
– Выходит, бездельничаете? – добродушно дернул усом инспектор.
– Не понимаю.
– У вас нет определенной работы?
– Нет. Пока у меня достаточно средств, чтобы… бездельничать.
– И уж конечно, знакомы с комиссаром Замароном.
– Комиссар Монпарно? Я дважды с ним встречался. Он приобретал мои холсты. Думаю, в случае необходимости, мсье Замарон мог бы за меня поручиться.
Инспектор кивнул и сделал пометку в тетради.
– Женаты?
– Нет. Откройте же, наконец, документы.
– Не кипятитесь, мсье, – инспектор улыбался. Это было неприятно. Дежан почувствовал, что инспектор умеет выводить из себя допрашиваемых. И именно поэтому решил расслабиться и улыбнулся в ответ.
– У меня был трудный день, мне плохо. Поэтому предлагаю вам не тратить времени попусту. Начнем с причин моего задержания.
– Сегодня жарко, к тому же меня раздражает ваш перегар, грязный костюм, в котором вы черт знает где валялись и разорванные… в самом неподходящем месте брюки. Поверьте, я умею доставлять неприятности. В некотором смысле, это моя специальность. Я имею право вам грубить, вы мне – нет. Ведь именно вас, а не меня задержали ночью с пистолетом.
– Тем не менее настаиваю на ответе, – улыбка Дежана стала хищной, как у эквилибриста Кюбо на июльской афише.
Инспектор медленно расправил плечи и встал со стула.
– Сержант, у меня дружеская просьба. Приготовьте-ка чаю, – и, подумав, добавил: – Две чашки, если не затруднит.
Тот разочарованно засопел и вышел. Когда дверь затворилась, инспектор продолжил:
– Извольте. Вчера около девяти часов вечера в кафе «Круассан» был застрелен лидер социалистической партии Франции Жан Жорес.
«Круассан», вспомнил Анж. Именно это слово выкрикивала толпа возле Люксембургского сада. Господи, как же давно это было…
– Выражаю соболезнование семье погибшего. Если родственникам от этого станет легче.
– Я продолжу, мсье Дежан. Все гражданские лица, которых вы успели заметить на первом этаже, были задержаны после убийства. Они, как и вы, имели при себе пистолеты и револьверы.
– Браво, мсье комиссар! – Дежан вяло хлопнул в ладоши. – Значит, в эту ночь вы принципиально не задерживали граждан с дубинками, ножами, удавками…
– Я сказал ясно: Жорес был застрелен из пистолета. Всё это время уголовники попросту не смели выйти на улицы: город находился под охраной добровольных отрядов, организованных профсоюзами парижских фабрик. Я считаю, что о моральной устойчивости любой нации говорит ужесточение методов охраны порядка накануне серьезных событий. У нас – абстрагируемся от политической ситуации – само население выказало активную гражданскую позицию. Всего несколько часов, и три-четыре тысячи рабочих патрулируют улицы.
– Не согласен. Вряд ли толпы гражданских лиц, которые в мирное время беспрепятственно хватают любого, кто им не по нраву, можно расценивать как гражданское мужество нации. Равно как и готовность к защите отечества. Повторяю: в мирное время это больше смахивает на истерию или попахивает государственным переворотом. Революцией ли, тиранией…
– Хоть несчастной Франции и не привыкать, Господь с вами, не накличьте беду! – Инспектор вытер ладонью слезящиеся глаза. – Ваша мысль отчасти верна. Вы должны быть благодарны, что вас задержали официальные представители власти. В противном случае, я не мог бы гарантировать вашу неприкосновенность.
– А не кажется ли вам, мсье комиссар, что если даже Сюртэ смиряется с незаконными военизированными отрядами, это свидетельствует о бессилии властей?
– Явление временное. Известно ли вам, что сегодня Германия перешла на военное положение и… как вы думаете, что проклятые нибелунги сделали сразу же после этого?
– Знаете, инспектор, меня это не очень…
– Не читаете газет? Напрасно! Тут же германский посол передал письмо, в котором в угрожающей форме был задан вопрос о намерениях Франции, если Россия вступит в войну. Будучи, на мой взгляд, человеком неглупым, вы можете понять, чем грозит подобное требование. Так что, повторяю, два дня – и страсти перейдут в иное русло. А сегодня… Уж лучше пусть рабочие охраняют порядок, чем нарушают.
– Простите, я не совсем уловил суть. Политика меня не интересует.
– Зато вы, молодой человек, ее интересуете. Вам когда-нибудь приходилось держать в руках настоящее оружие, а не антиквариат? Винтовку например?
– Упаси меня господь! К чему вы клоните?
– А к тому, что завтра начнется мобилизация! И никак не позже!
– Черт возьми, это действительно некстати.
– Единственным человеком, способным предотвратить большую европейскую войну, мог стать именно покойный Жорес. Если бы он призвал к долговременной стачке на военных заводах от Британии до Балкан… Пролетариат Германии пошел бы за ним едва ли не в первую очередь. Но Жорес мертв. Можно легко убить мир, только нельзя нанести смертельный удар войне. Она сильнее…
– О, инспектор, вы социалист?
– Нет. Я трезво мыслящий патриот. И не собираюсь бросать бомбы в представителей власти.
– А знаете, инспектор… – Дежан вопросительно взглянул на собеседника.
– Инспектор Белэн.
– Да… Знаете ли, я вас понимаю, хоть и не смыслю в психологии. Вы не в силах разобраться в ситуации; сейчас у вас нет возможности восстановить порядок на улицах Парижа. Поэтому приходится выдумывать аргументы и убеждать себя в правоте. Вы нуждаетесь хоть в ком-нибудь, кто подтвердил бы ваши умозаключения, – жена, коллега или испуганный уголовник.
– Замечание жесткое, но верное. Лучше побеседовать с пьяным художником.
– Тем не менее моя личная трагедия затмевает для меня все мировые потрясения, в равной степени и убийство упомянутого вами господина. Чтобы отвлечься, я с радостью вступил в дискуссию. Пусть даже тема не соответствует моему настроению.
Комиссар пожал плечами.
– Я тоже не очень-то смыслю в политике. Мое ремесло – ловить убийц. Уверяю, мне это хорошо удается. Наверное, следует занять вашу аполитичную позицию. Считайте мои размышления добродушным нытьем.
– Мсье комиссар, вы не против вернуться к моему делу? Итак, мне повезло, что я был задержан вашими людьми, а не обезумевшими люмпенами. Но обвинения я так и не услышал. Надеюсь, вы не склонны считать меня новым разбойником вроде Равашоля?
– Обвинения не будет. Жорес убит из револьвера, а не из кремневой развалины. Вы свободны. Только вашу музейную редкость я не верну. Согласитесь, всё же странно задержать человека с оружием ночью, у моста Александра III. Вы ведь не собирались заявиться в Дом инвалидов и стрелять по останкам гражданина Бонапарта?
– Стрелять в надгробья?! – Дежан заерзал на стуле. – Вот он, дух эпохи! Хотя, мне кажется, неспокойное время заставляет каждого нормального гражданина держать при себе оружие. Дорогой комиссар, будьте последовательны в своей любезности. Я не хочу быть задержанным вновь. Это раз. Во-вторых, прошу вас отдать распоряжение, чтобы меня доставили на то же место…
– Справедливо. Вы не похожи на человека, вступавшего в конфликт с законом.
– Это очевидно.
– Только… Вы не откажете мне в небольшой услуге? Строго между нами…
За дверью раздались нарочито громкие шаги и приглушенный кашель.
– Входите, сержант!
Мсье Верро протиснулся в кабинет с подносом, на котором стоял маленький чайник и два стакана.
– У меня свой чай, из травок, – доверительно произнес инспектор. – В нем немного тертой моркови. Говорят, ее сок некими маслами обволакивает гортань и противодействует простуде. Конечно, натуральный чай еще можно приобрести: пока лишь наши пожилые сограждане скупают всё, что видят. Соль, спички, мыло… Это ведь война. И я потихоньку начинаю экономить… Сержант, вы свободны.
Дежан решил напомнить:
– Вы меня заинтриговали. Чем художник может помочь комиссару полиции?
– Именно в силу своих профессиональных возможностей. Сейчас поищу в шкафу, извините… вот… да! Взгляните-ка на этот холст. Он был изъят у контрабандистов – его вывозили в Германию. Портрет знаменитого Франсуа Видока. Уверяют, что это одна из поздних работ Жана-Луи Давида. Вы можете подтвердить подлинность?
– Неожиданный поворот! Правда, я не эксперт. Позвольте… Без сомнения, полотно создавалось в то время. Выписано жестко, но тени мягковаты… На лицевой стороне подпись отсутствует. Вы снимали подрамник?
– Нет, поостерегся.
– Правильно. И не пытайтесь, предоставьте это специалистам. Работа интересная, но точно не Давид. Слишком велика разница в манере. Впрочем, если пожелаете, я могу порекомендовать некоторых профессиональных маршанов…
– Благодарю. Знаете, мсье Дежан, вы меня больше не раздражаете. Скорее, наоборот.
– Несмотря на неутешительный результат? Тогда я могу быть свободен?
– Извольте, авто у входа. Дайте обещание, что не сделаете глупость, из-за которой я буду испытывать угрызения совести.
– Если вы не ярый поклонник Давида, – печально улыбнулся Дежан, – советую вам снять со стены эту плохую копию «Смерти Марата», – у вас, полицейских, оригинальное чувство юмора, – и без колебаний заменить ее вашим Видоком.
* * *
Покинув автомобиль, художник еще некоторое время стоял в неподвижности и жадно глотал ночной воздух. Когда гул мотора затерялся вдалеке, Дежан окончательно решил, что у него нет причин отказываться от задуманного.
Нарастающий гул войны тревожит Европу. Кажется, позавчера германская артиллерия расстреливала какую-то славянскую столицу. И, если прав комиссар Белэн, завтра война коснется Франции. Только вряд ли страна нуждается в личном его, Анжа, эмигрантском патриотизме.
Спасаясь от обрывочных, а потому неприятных мыслей, он сел, прижался спиной к перилам и спрятал подбородок в изрядно потрепанный за минувшие сутки воротник сюртука.
Унять воспоминания не удалось. Ему привиделись людские тени, распластанные на декорации разноцветных вспышек, темная аллея, луна в буром облаке, выстрел, стон, жуткий смех…
Снова забыть? Поздно, слишком поздно…
Ах да. Хочу умереть. И именно здесь…
Предутренние клочья тумана колыхались над Сеной, равномерно с обоих берегов обволакивали мост, лениво клубились над перилами.
Неожиданно прорвавшийся сквозь густые облака лунный свет заставил художника вздрогнуть. Вокруг обнаружились слишком яркие для ночной поры цветовые пятна. Он рывком поднялся на ноги и застонал от головной боли. Глаза заволокла тяжелая муть. Что-то с грохотом вылетело из-под ботинка, и Анжелюс почувствовал себя так, словно находился внутри колокола деревенской церкви. Это загремела по мостовой случайно задетая пустая бутыль с остатками плетения из виноградной лозы. Покорно дождавшись пока грохот затихнет, Дежан вышел на середину моста, вздохнул и огляделся.
Вон там, справа, едва различим темный силуэт купола Пти Пале. Впереди, чуть ниже, нимфы-аллегории Невы, напротив – нимфы Сены. С четырех сторон моста на укрытых сумраком колоннах тускло поблескивают бронзой крылатые кони. И над перилами поднимаются камышом стебли газовых фонарей.
Ветер всколыхнул туман, статуи погрузились в бледную пелену. Анжелюс вздохнул, прикрыл веки. Боль и страх становились неестественными, как эхо. Сейчас следовало понять навязчивое желание смерти, которое не оставляет его уже несколько мучительных часов. Успеть бы… до дождя…
Он помнил, как выбрался из угара «Резвого Кролика», но позабыл, каким образом оказался на мосту. Раньше Анж серьезно опасался таких провалов в памяти, но сейчас ему было всё равно. Только пьяный мог пройти ночью половину Парижа без жестоких приключений. В такой час выбраться живым с Монмартра, чтобы втянуть легкими горькую тину Сены, – поступок мужественный и бессмысленный. Когда смертельно устал и мечтаешь о сне, словно обретаешь невидимость. Последние силы отключают сознание, заставляют обходить опасность. Это свойство становится сильнее отточенного годами чутья грабителя, подстерегающего жертву в темном переулке возле кафешантана. В таком состоянии можно бесшумно пройти мимо злодея на расстоянии вытянутой руки, и убийца не ощутит колебания воздуха за своей спиной, не сумеет уловить чужого запаха, который предупреждает о приближении неосторожного прохожего. Животный инстинкт самосохранения – лучший друг пьяных и самоубийц. Столкнувшись лицом к лицу с незнакомцем, на котором уже лежит печать близкой и неотвратимой гибели, убийца пасует и уступает дорогу. Смерть чувствует и уважает другую смерть, при встрече они благородно раскланиваются…
Перед тем был вечер, и воздух благоухал тропиками, после – густым испанским вином и еще чем-то очень крепким; затем фиалкой – этот запах веял всего мгновение из-под белой маски и смешивался с приятным запахом женских волос (испанка, вспомнил Дежан, моя испанка). Потом кисловатый дух стоящего перед ним мужчины, грубый голос, тошнотворное и вместе с тем неожиданно приятное предчувствие скандала. Позже была длинная аллея, тьма, внезапный блеск луны. Выстрел, пронзительный вопль и тусклые собачьи глаза… Круг воспоминаний замкнулся с поразительной ясностью, словно на запястье лязгнул зажим кандалов.
Человеческая кровь не пролилась. Пришло другое понимание – позор. И окрик сержанта Верро, отодвинувший на пару часов возможность избавиться от унижения. Набережная Орфевр, любезный комиссар Белэн. И снова мост.
Анжелюс любил эту часть Парижа. Раньше часто приезжал сюда на этюды. Здесь пышность и изысканность не кажутся нарочитыми. Здесь позолота удивительно сочетается с чистой синевой летнего неба. И по-настоящему захватывает дух, когда ловишь кончиком кисти желто-серо-алый, переливающийся, текучий блик бронзовой фигуры, который вдруг естественно и удачно ложится на холст. При ярком солнце с моста Александра III открываются потрясающие перспективы: справа – оба Дворца и кусочек площади Согласия; слева – громада собора Дома инвалидов. Одно из немногих мест в Париже, с которым у Дежана связаны только приятные воспоминания.
Здесь будет легко умирать.
* * *
Два часа потеряны, но что они значат для самоубийцы…
Сегодня он вспомнил свое настоящее имя – Андрей. Уже здесь, в Париже, поляк Дуниковский упорно называл его Анжеем. И здесь, на французской земле, в конце концов он получил имя Анжелюс, мягкое и безликое, в котором звучат ангельские лиры и кимвалы, полная противоположность его огромной фигуре и непредсказуемому характеру. Громкая фамилия «Державин» уже им самим была исправлена на тоскливо-протяжную – Дежан…
Раньше, в детстве, он жил в шумном, пыльном Харькове, городе заводов, мануфактур и шоколадной фабрики Жоржа Бормана. Позже провел около полугода в ледяном Петербурге, в контрасте мертвой вычурности зданий и нервно-живого характера горожан. Там тоже был Бормановский шоколад…
Сейчас Александров мост – дань ностальгии по детству.
И теряются в тумане линии домов по обе стороны Сены, словно длинные руки нащупывают в дымке близкий горизонт…
Тусклая заря – тень отступавшей ночи – неторопливо рассеивала туман. Над поверхностью Сены замерцало бесцветное утро, точный оттиск-офорт со вчерашнего. Прижавшись грудью к холодному камню перил, Дежан смотрел в воду. Он сумел разглядеть в тумане влекомый течением осенний листок, первый, увиденный им в этом году.
Вспышкой обожгло видение: его собственное безвольное тело падает на этот листок – вот он, рыжий, распятый на груди внезапным давлением воды… Оседают брызги, успокаиваются круги на поверхности. Серое утро сохранит тайну смерти. Ранний прохожий, окинув рассеянным взглядом водную гладь, не заметит утопленника. Лишь тот самый лист вынырнет из-под тяжелого тела, всплывет на поверхность и закачается среди мелких буро-зеленых волн.
Неожиданно для себя, последним усилием воли – тем самым, страшным, свойственным самоубийцам или отчаянным храбрецам, – Анж отбросил все мысли, кроме одной: назад пути нет.
Смерть позвала его, и зов услышан.
Интересно, испытывает ли тонущий боль?..
Дежан резко поднялся на носки и уперся ладонями в перила. Одно движение – и будет короткий полет, погружение, последняя отчаянная попытка всплыть; в легких забурлит горькая вода, и на сведенных предсмертной судорогой зубах в последний раз хрустнет речной песок.
Глаза застлала густая пелена, всё вокруг исчезло, словно голову Дежана обернули невесомым белым полотном.
Господи, как же близко…
* * *
…Нечто молниеносно возникло из тумана, решительным штрихом закрыло, перечеркнуло наискосок Сену, заставило художника отшатнуться назад. От неожиданности не сумев удержать равновесие, он оступился и неуклюже сел у перил…
* * *
Несколько долгих секунд длилось прозрение. И когда окружающее стало обретать четкость, Анжелюс поверил в призраков.
Напротив него в зыбком колыхании дымки проявился силуэт, отдаленно похожий очертаниями на человеческую фигуру, но несравненно более стройный, воздушный, осененный божественной завершенностью. Неземное существо замерло на перилах моста, слегка касаясь погасшего фонаря, – оно казалось менее реальным, но вместе с тем было живее и прекраснее окружавших его статуй.
Художник не решался поднять взгляд. Испуганная фантазия дополнила мельком замеченный образ. Вдруг показалось, что силуэт приобрел гигантские размеры, и теперь сверху взирает исполненный ярости ангел – не воздушный силуэт, но исполин. Тяжелые, будто мраморные плиты, крылья его замерли над головой, а в могучих руках полыхает широкий вавилонский меч.
Ангел не двигался.
* * *
Единственное, что смог заметить под этим углом зрения Анжелюс, – часть перил и…
Только Господь знает, чем можно спасти истинного художника: достаточно позволить несчастному увидеть совершенство.
Стопа ангела была маленькой, смуглой, с изящно выгнутым сводом. Натянутое звонкой струной ахиллово сухожилие в тени миниатюрного холмика щиколотки почти незаметно перетекало в маленькую крепкую пятку. Пальцы длинные, с чуть загнутыми вверх перламутровыми ноготками, казались созданными античным скульптором – точеные, без малейшего признака отеков, причиняемых тесной обувью. Положительно, такая ножка не могла принадлежать суровому ангелу-воителю.
Кем бы ни было это создание, оно только что спасло художнику жизнь.
– Мсье Дежан! – зазвенел сверху знакомый голос. – Стыдитесь. Быть может, я вам этого не прощу.
Анжелюс нашел в себе силы поднять глаза. Но и тогда поверил не сразу.
* * *
Орфелина – странное имя…
Он никогда не видел ее лица. И сейчас оно пряталось под призрачно-бледной венецианской маской «вольто». У девы уже не было кольца-серьги, розы в черных волосах и гротескно пышной юбки. На незнакомке белело трико, смахивающее на цирковую униформу акробата: эластичную ткань покрывали узоры в виде роз ветров и золотистых, хитро улыбающихся лун. На груди тускнело несколько большее размером полнощекое солнце, обрамленное волнистыми лезвиями лучей. Голову незнакомки венчал маленький, словно кукольный, белоснежный цилиндр. Он был игриво сдвинут набок и, видимо, приколот к волосам булавками. Голос как-то особенно органично подходил к этой тонкой фигуре, к задорно искрящимся зеленым фонарикам глаз. Взгляд ангела накрыл его сверху, словно пролился жгучим воском рождественской свечи, обволок, обездвижил, подавил инстинктивный порыв к сопротивлению.
Осознав свое унизительное положение, Анж отчаялся. И почти возненавидел деву за то, что она застала его… Ведь стоило броситься в воду всего на мгновение раньше! Но теперь обжигающее чувство позора окончательно раздавило художника, лишая мужества шагнуть через перила и утопиться на ее глазах.
– Мсье заставляет даму повторять дважды.
Ей нужен ответ, подумал Дежан.
– Прошу прощения, – почти прошептал он. – Я вовсе не хотел испугать вас.
– Я не боюсь мертвецов! – твердо ответила девушка.
Художник задохнулся от неожиданности: она издевается. На мгновение Анжелюс почувствовал слабость в теле, будто бы оно разом очистилось от всех чувств и переживаний. Потом опустошенную оболочку плоти захлестнула ледяная, болезненная ярость.
– Вы ведете себя так, словно я вам чем-то обязан. Могу разочаровать: ничего подобного не испытываю. К тому же, мадемуазель, не знаю, кто вы, и далек от мысли набиваться вам в друзья.
Неожиданно девушка оступилась на перилах, но ее тело с привычной ловкостью вернуло равновесие. Незнакомка обратила бледную маску к такой же побледневшей под утро луне и крест-накрест обхватила руками свои тонкие плечи. Глаза ее необычно блеснули – наверное, в них отразился первый солнечный луч.
– Очень жаль, Анжелюс, – голос девушки задрожал. – Ты не узнал меня.
– Вы – танцовщица из «Кролика», – холодно отметил он.
Неуловимым движением, без видимых усилий, она плавно соскользнула с перил и замерла перед художником. Вот так – только что была там, и вдруг уже придвинулась вплотную – глаза в глаза. От маски повеяло легким запахом фиалки. Веки девушки дрогнули; она зажмурилась и резко запрокинула голову. Анжелюс увидел, как из-под маски к вискам покатились слезы.
– Ты жесток, Анжелюс.
– А вы?!
– Ты не мертвец, – эхом отозвалась она. – Ты жив. И я рядом.
– Рядом? Зачем? – Вопрос показался крайне нелепым. Анж ощутил, как горячей волной накатывает неожиданное счастье…
Опомнись, одернул себя художник. Разве ты уверен, что пришел вчера в «Резвый Кролик» не ради надежды увидеть ее? А дуэль с Моди была из-за уязвленного самолюбия, не больше?!
Нет, нет!..
– Глупец! – прошептала она. – Неужели не помнишь?.. Едва повзрослев, сколько раз ты видел во сне тот единственный образ и просыпался разочарованный, что это не наяву? И боялся раскрыть глаза, чтобы из памяти не ускользнуло вдохновившее тебя лицо. Во сне ты помнил заветное имя, но утром стонал, вспоминая среди множества женских имен единственное, выброшенное изменчивой памятью. Так ли призрачны были руки, что касались твоего лица? Правда ли, что ты можешь отличить то прикосновение от других? Прошу, закрой глаза…
Дежан задохнулся от изумления.
– Кто тебе рассказал?! Я говорю во сне?
– Ты одинок, – печальный голос девушки успокаивал. – И порой действительно говоришь, но так тихо, что тебя никто не слышит. Твоя душа ревностно хранит тайну. Во сне художники думают, как смешать краплак с белилами и сколько добавить кадмия, чтобы передать на холсте правдивый оттенок кожи…
– Откуда ты знаешь? – повторил Дежан.
– Закрой глаза! – снова попросила она.
Внезапно ему стало страшно: а вдруг, когда веки разомкнутся, Орфелина исчезнет и он окажется у себя в мастерской – лишившийся друзей, всеми отвергнутый, презираемый? Сколько он позволит себе прожить на этом свете? Следует ли продлевать муку?!
– Ты боишься, Дежан, – поняла она и снова быстро заговорила, словно в страхе услышать отказ. – Но ведь это игра, всего лишь игра, как в детстве.
– Обещай мне: когда я открою глаза, ты… снимешь маску.
– Без колебаний! – словно в ответ собственным мыслям, кивнула она. – Я согласна.
Анжелюс послушно зажмурился – крепко, до алых молний в глазах.
…и нахлынуло…
